25.12.2008 | Просто так

Оставшийся с носом

Клуб «Колони» - это остров сам по себе, со своими законами, ритуалами, тотемами, табу

Приют лондонской богемы с шестидесятилетним стажем, приватное питейное заведние The Colony Room Club прекращает свое существование в этом году. Зиновий Зиник был членом этого клуба два десятка лет.

Я пишу эссе и разные статьи  на английском лет уже  двадцать, но   вот  рассказы на этом языке я стал  публиковать  относительно недавно. В  сборнике  Mind the Doors ( так предупреждают пассажиров водители поездов метро: «Осторожно, двери закрываются!») один из  рассказов   посвящен моему частному клубу – питейному заведению The Colony Room в лондонском Сохо. Точнее, его бывшему владельцу. Точнее, его носу. Неудивительно,  что я   решил устроить презентацию  своей книги  в этом самом клубе.

Такая комната есть, я уверен, в каждом городе, в каждой цивилизации: незаметная лестница ведет в мир, доступный немногим, где собраны, как на пыльном чердаке, все их раритеты, письма в рамочках от бывших обожателей, газетные вырезки о забытых ныне скандалах в общей атмосфере эпатажа тех лет, картины людей «нашего круга», кисти «наших гениев».

Частный бар «Колони» как питейное заведение знакомо каждому, более или менее осведомленному пьянице на этом острове, но не каждый пьяница в это место допущен.

Клуб «Колони» - это остров сам по себе, со своими законами, ритуалами, тотемами, табу. Это прежде всего зеленая дверь входа с улицы в малозаметном просвете между двумя итальянскими ресторанчиками (их названия с годами посто¬янно менялись), со столиками на тротуаре, так что и вход не сразу разберешь. Зеленая дверь ведет в зеле¬ную лестничную клетку  с двумя крутыми пролетами зеленой лестницы. За еще одной зеленой дверью - тесная комната, вся зеленая, естественно, где треть помещения занята барной стойкой, с парой диванов по стенам с зеркалами, фотографиями и кар¬тинами.

Зеленый цвет бара «Колони» - цвет зеленого змия в России, бильярда в Англии и ипподрома в Ирландии - начинается со входа и продолжается всю дорогу, вплоть до уборной.

Ты как будто становишься бильярдным шаром на фоне этой зеленой бязи. В этой зелени - смеси ирландского республиканства и бильярда - был пафос отверженности (бильярд - игра пролетарских салунов).

Над  стойкой бара у окна свисает с крючка баул из черной лакированной кожи незабвенной Мюриэл Белчер (я имею в виду черную кожу баула, а не хозяйки заведения) - женщины, судя по фотографиям, с внешностью бледнолицей вороны с горящим взглядом. Основательница этого клуба, Мюриэл Белчер сбежала шестьдесят лет назад в Лондон из родного Бирмингэма, где ее отец, родом из богатого семейства португальских евреев, был преуспевающим театральным антрепренером. При Мюриэл всегда находилась ее ямайская любовница Кармел: не отсюда ли «колониальность» в названии клуба - «Колони»?

В начале пятидесятых  Франсис  Бэкон был уже знаменит в узких кругах своими полотнами, где человеческое тело как будто украдено из кровавых подвалов  анатомического театра. У  него было еще не было миллионов и всемирной славы,  но масса гениальных друзей и богатых знакомых.  Мюриэл заключила с ним договор: он будет приводить в клуб своих друзей с деньгами, а взамен может пить в «Колони» бесплатно. Бэкон стал называть Мюриэл «мамочкой». В ответ она называла Бэкона cunty («пизденок»). Такая семейная близость. Гомосексуальные наклонности у обоих лишь усиливали обоюдное обожание. Фривольные анатомические подробности всегда были неотъемлемой частью  фольклора этой компании. Все обитатели «Колони» знают историю о том, как Бэкон свалился с крутой зеленой лестницы этого заведения. По одной из легенд, у него глазное яблоко выскочило из орбиты, и он вправил его обратно большим пальцем. По другой легенде, это был не глаз, а нос - сдвинулся набок, и Бэкон ударом кулака вставил его на место. Он был настолько пьян, что не помнил: глаз, нос, правое яйцо? Эти апокрифические детали соответствовали духу и стилю его живописи, колера которой соответствовали его фамилии.

Каждое второе слово у Мюриэл было матерное, и с тех пор в «Колони» - традиция матюгаться и шокировать посетителей, проверять, так сказать, на вшивость.

Даже анархизм в Англии требует привилегированной обстановки, иначе он погрязнет в вульгарности масс. Так, в частности, возникла «лондонская школа» художников: Франсис Бэкон и Люсьен Фрейд, Джон Минтон и Франк Ауэрбах. Слово «школа» было придумано ретроспективно: их главным образом объединяли алкоголические наклонности. Тут стали появляться и литературные фигуры из лондонской газетной  фронды –   «Спектэйтора» или «Дэйли Телеграф». Тут, короче, был «весь» Лондон – от остроумца-колумниста  Джеффри Бернарда и джазового певца, сюрреалиста Джорджа Мелли, до писателя Кристофера Ишервуда. Сам клуб возник из-за бредовых законов эпохи Первой мировой войны о лицензиях на продажу алкоголя в Англии; чтобы солдаты не спивались, пабы закрывались днем с трех до полшестого. Не допив за стойкой паба, друзья-приятели отправлялись в частные питейные заведения, вроде клуба-бара «Колони».

В нынешнем Лондоне этой проблемы больше не существует – каждое второе заведение в Сохо открыто далеко заполночь. Но ведь туда может попасть кто угодно, в то время как членство частного клуба «Колони» пополнилось новым поколением матюгающихся привилегированных алкоголиков – Демьян Херст, Сара Лукас, Трэйси Эймин. Может я еще кого-то из знаменитостей запамятовал? Дело в том, что сколько ни продолжай этот список звезд, он лишается смысла на пороге этого заведения: 

тут все равны – и владелец порн-шопа и банкир, и нищенствующий типограф, и великий джазист-сюрреалист. Главное, что все они умеют выпивать и рассказывать занимательные истории.

Одна из легендарных историй и связана с носом бывшего бармена Мюриэл. Иен Боард, воспитанник Мюриэл,  стал ее наследником за стойкой бара «Колони», бессменным председателем Сохо. Именно он завизировал мое членство в клубе по рекомендации Джеймса Бёрча (того самого, кто устроил первую выставку Франсиса Бэкона в перестроечной Москве). Иен всегда сидел на «троне Мюриэл» - высоком табурете со спинкой, слева от бара, демонстративно вне, а не внутри  стойки бара. Стул был ободранный, как и вся мебель тут, с продавленными сиденьями и истертыми диванами. Иен был самым ярким цветовым  пятном на фоне всеобщей зеленой зависти: одет он был в манере припляжного бездельника - в американском бейсбольном картузе с пластиковым козырьком (как будто в Англии палит аризонское солнце), в каких-то немыслимых трикотажных тренировочных рейтузах, в майке-тишортке, и все это таких нелепых синтетических расцветок - не отличить от попугая. Такой механический попугай действительно висел в клетке у окна.

Но первое, что бросалось в глаза - не его попугаистый картуз, а нечто такое, что, согласно пособиям по анатомии, находится у обычных людей на месте носа.

Этот предмет у Иена затмевал своими колерами даже его майку синтетических колеров. Нос был легендарный: багровый и ноздреватый, он был похож на вареную свеклу  или на гнилой баклажан. 

Злые языки утверждали, что это – результат извращенной сексуальной практики.  Смотреть на этот нос было страшно. Дальше своего носа, так сказать, Иен уже не видел в буквальном смысле: нос заслонял все. Сейчас на стенах висят  бесконечные фотографии Иена -- с эпохи богемной юности вплоть до  его полуинвалидного состояния последних лет (он умер в 1995 году): возраст на фотографиях можно было отмерять метаморфозами носа. Это был портрет носа во всех его многообразных диалектических противоречиях.

«Хелло, мисс Россия», скашивал он глаз в сторону дверей при каждом моем появлении. И я всякий раз вздрагивал. Его нос при этом становился похож на багровый флаг моей советской родины. Однажды, однако, я услышал при входе: «Хелло, мистер Россия». Меня приветствовал   Майкл Вожас, бармен Иена. Майкл был родом из польской семьи, и понимал, в отличии от Иена, кто я такой (он слышал про мои русские романы в английских переводах) и, видимо, попытался, с одной стороны, не оскорбить меня, а с другой - соблюсти ритуал. Отсюда «мистер Россия» вместо «мисс». Это был тот редкий случай, когда я вдруг вовремя нашелся и сообщил присутствующим, что секс-операцию над собой я еще не проделал, трансвеститом никогда не был, с каких это пор у меня изменился и пол и характер, и я из мисс превратился в мистера? Кроме того, Россия - женского рода. С чего бы это она вдруг стала «мистером»?  

Я впервые увидел хохочущего до слез Иена. С тех пор мы стали друзьями. Все считали, что алкоголь его доконает. Последние лет двадцать он завтракал исключительно водкой. Можно себе представить, на что была похожа его печень (на его нос?). Но когда ему стало совсем плохо и его привезли в больницу, про печень врач ничего не сказал, а направил Иена на рентген грудной клетки. Через неделю Иен скончался от саркомы легких, проклиная глупых врачей, не желавших заняться его алкогольной печенью. Все это мне рассказал Майкл Вожас – наследник  и нынешний владелец клуба, когда мы выпивали в «Колони» после похорон Иена. 

«Ему любопытно было бы взглянуть на себя после смерти»,  сказала  Франсис, барменша, как будто сообщая мне некий секрет.

«По-моему, он со своим носом порядком надоел самому себе за все эти годы?»  заметил я. Собственно, кому охота глядеть на свою пропитую физиономию вновь, из-за могильной черты?

«Но он стал другим после смерти»,  сказала Франсис. «То есть, наоборот: он стал таким, каким его никто не знал.  Его нос»,  сказала она, помедлив. «Его нос стал нормальным. Буквально. Я была в больнице с ним до самого последнего момента. Его сердце перестало биться, а я все стояла. Все ушли, а я все стояла. И я все видела. Его нос стал меняться».

«Распадаться на куски?»

«Наоборот. Обретать прежнюю форму. Не верите? Уменьшаться и бледнеть. На моих глазах. Кровь ушла из него, он стал осе¬дать, понимаете? Пока не стал совершенно обыкновенным носом. Таким, каким он был в молодости».

Урна с его прахом до сих покоится среди  бутылок за барной стойкой.

Источник: Citizen K, 2007,