31.07.2008 | Архив "Итогов" / История / Общество

Нельзя всю жизнь воевать

Диссидент ведь не был политиком, это скорее был способ общения не только с внешним миром, но и с миром внутри себя

Елена Боннэр: "Диссидентство, как и интеллигенция, - на мой взгляд, понятие, ограниченное во времени. Диссидент ведь не был политиком, это скорее был способ общения не только с внешним миром, но и с миром внутри себя".

Елена Боннэрпо профессии врач-педиатр, автор четырех книг, член-основатель Московской хельсинкской группы в 1976 году, председатель Общественной комиссии по увековечению памяти Андрея Сахарова, председатель Сахаровского фонда в Нью-Йорке

О "Пражской весне"

- Наши танки в Праге затронули внутренне и глубоко гораздо более широкий круг людей, а не только тех, кого обычно объединяют термином "диссидент". Это было некое наглядное пособие, что такое наш социалистический лагерь и на чем он держится.

 - Почему именно 68-й это показал, а не 56-й?

- В 56-м году было резкое сопротивление, которое вылилось в маленькую войну. С одной стороны, честь и слава тем, кто сопротивлялся. С другой, это снижало ореол того, что "мы просто за свободу и мы не хотим воевать".

В августе 90-го у меня был долгий, ночь напролет, разговор с Дубчеком. Он очень много говорил о том, что 22 года прошло, а он все не может ответить на вопрос: правилен или не правилен был призыв не отвечать насилием на насилие.

По тому, как это затронуло весь мир, видимо, правильным. А кроме того, "лучше умереть стоя, чем жить на коленях". Но все-таки лучше, чтоб люди выжили. И судя по тому, как прошла потом бархатная революция - шелковая, нежная, ее по-разному называют, - тот урок не прошел даром.

 - Вы знали, что 25-го планируется демонстрация?

- Нет. Я была во Франции. Я думаю, что если бы эта акция не была, с одной стороны, такой спонтанной и, с другой, такой тайной, то она привлекла бы гораздо больше людей. Я знаю многих, которые не бросаются словами и которые говорили: "Если бы я знал, я был бы с ними". Я тоже думаю, что, если б я знала и была в Москве, я была бы с ними.

А во Франции было очень смешно. В ночь на 21-е я была в гостях у моего дяди, мы сидели, и я ему доказывала, что завтра или послезавтра мы высадимся на голову чехам. Он говорил: "Этого никогда не может быть". Утром я спала долго, и когда спустилась вниз пить кофе, я встретила вдруг резкую неприязнь. Я спросила: "Что случилось?" - "Ваши танки в Праге". И несмотря на то, что за восемь часов до этого я ему доказывала, что так и будет, это было ошеломляющим ударом.

И еще такой маленький эпизод. Через несколько дней я ездила к моим троюродным братьям и сестрам в город Пуатье. Там был десятилетний сын одного из моих кузенов. Мальчику рассказывали, что вот я прошла войну, я воевала: "русский офицер".

Мы сидели в гостиной, шел какой-то общий разговор, и вошел этот мальчик. Я как-то так ринулась ему навстречу поздороваться, а он заложил руки за спину и сказал: "Я не подаю руки русскому офицеру".

- Какую реакцию это у вас вызвало?

- Про себя я подумала: "И правильно делаешь". Потом с этим мальчиком отношения у меня вполне сложились.

30 лет спустя - о власти

- У нас (в музее-центре Андрея Сахарова. - "Итоги") была конференция, посвященная 30-летию работы Сахарова "Размышления". В работе написано: "Размышления о мирном существовании, прогрессе и интеллектуальной свободе". Мне кажется, что сам термин "интеллектуальная свобода" - это термин элитарного мышления. Сахаров с годами перестал его употреблять. Он стал говорить о правах человека, а не об интеллектуальной свободе. То есть он проделал некий путь от элитарного мышления к реально демократическому.

А большинство тех, кто на волне первых демократизационных - не демократических, а именно демократизационных - шагов государства, на этой волне эйфории, зачастую довольно случайно, был избран в какой-то круг, - они прошли обратный путь развития. Потому что в массе своей это люди интеллектуального труда, люди с образованием, но реально внутреннего демократического содержания не имеющие.

 - Вы ожидали такого быстрого вырождения?

- Нет. И я очень не люблю выступать в антиинтеллигентском ключе. Но я думаю, что наша политическая элита во многом виновата. Я считаю, что была предана демократическая идея учредительного собрания. Тогда (в 1992 году. - "Итоги") долго дебатировалось, кто должен, кто может избраться, так, чтобы гарантировалось, что не будут работать под себя, что сделают эту конституцию. Эта идея была очень легко предана, когда кто-то в администрации, в аппарате, придумал заменить это Конституционным совещанием - иди, кто хочешь. Вот "кто хочешь" эту Конституцию и делал. И мы получили Конституцию, из которой мы не имеем выхода в очередной раз.

О приоритетах

- Диссидентские документы крутились вокруг трех статей Декларации прав человека: свобода совести, право получать и распространять информацию, свобода выбора страны проживания, места проживания. А к социальным правам, гражданским правам, к правам, которые отражают право общества создавать власть и контролировать ее, мы относились не то что индифферентно, но внимания почти не уделяли. Сегодня как раз эти права выходят на первый план, и в какой-то мере от решения этих прав зависит наше общее будещее.

Я имею в виду те права, которыми безумно гордился Советский Союз, хотя врал: право на работу и на достойную оплату этой работы - и вообще на оплату. Право на образование, достойное бесплатное образование. Право на медицинское обслуживание. Право на обеспечение в старости.

И очень важная вещь в нашей сегодняшней действительности - право на реальный выбор правителей. Раньше это была просто фикция. Сейчас это сложная, я бы сказала, фикция.

А как из фиктивных выборов выбраться к реальным - для этого, все говорят, надо создать гражданское общество. Но сколько лет это потребует? И сумеем ли мы?

 - Но тех "старых" прав, как вы считаете, добились?

- У нас ничего не гарантировано. Сегодня есть, завтра нет. Сегодня купили одни хозяева, завтра другие. Я говорю о масс-медиа.

Об ответственности правозащитников

- Диссидентство, как и интеллигенция, - на мой взгляд, понятие, ограниченное во времени. Я не вижу ничего ужасного и предательского в том, что, предположим, кто-то уходит снова в школу преподавать математику, а кто-то опять сидит за микроскопом. Когда-то человек выбрал дело и отказался от него не потому, что ему дело не понравилось, а потому, что - "на том стою и не могу иначе". И у кого хватило сил и кого не подпирал возраст и кто смог вернуться - честь и слава им. Диссидент ведь не был политиком, это скорее был способ общения не только с внешним миром, но и с миром внутри себя.

Источник: "Итоги", №33, 1998,