14.07.2008 | Нешкольная история

Родник гончарного круга

Работа одиннадцатиклассницы из Тамбовской области Татьяны Сухаревой

АВТОР

Татьяна Сухарева, на момент написания работы – ученица 11 класса школы № 3 поселка Первомайского Тамбовской области.

Вторая  премия на IX Всероссийском конкурсе Международного Мемориала «Человек в истории. Россия – XX век».

В этот раз дяде Володе дали отпуск весной, и он прилетел к нам 8 мая. Это брат моей мамы. Бабушка ждёт его, по-моему, каждый день. Они целуются, смеются и достают из карманов заранее приготовленные платочки, чтобы незаметно убрать слезинки.

Разобрав привезённые подарки, ложимся спать.

Утром дядя Володя просыпается раньше всех и, в первую очередь, будит меня. Он бреется, гладит, по-моему, уже наглаженные брюки, открывает походную сумку, достаёт белую рубашку и просит меня погладить.

Просыпаются бабушка и мама. Пьём чай с тортом, который тоже прилетел из Красноярска, и все идём на праздник.

К двум часам собираются гости. Бабушка начинает рассказывать про военные годы. Трудно было. Голод заходил и к ним в дом. Как выжили и сами не знают, но прадедушке на фронт об этом никогда не писали. Бабушка Варя молчит, тяжело вспоминать. Разговор продолжается. Но вот дядя Володя включает магнитофон и ставит привезённую кассету. Это реставрированная запись шестидесятых годов катушечного магнитофона. Все слушают.

Запись постоянно прерывается. Прадедушка чуть-чуть отдыхал. С интересом и удивлением прослушивал запись, брал микрофон и продолжал…

Я записываю с магнитофона один к одному из его большого рассказа о защите Родины. Говорит мой прадедушка за несколько дней до своего последнего часа:

                                                    *  *  *

«Это я сейчас говорю, а она записывает? Интересно. Какой народ хитрый.

                                                    *  *  *

Взяли в армию.

Пригнали прямо на станцию Икша.

Было у меня с собой 500 рублей денег. А курить нечего, махорка кончилась. 25 рублей в спичечной коробочке табак. Ну, вот куплю, я, например, спичечную коробочку. Закурю, ну и, конечно, товарищи все к ней. У всех губы больные, обожжённые. Цигарка-то уже вся исходит. Она с жаром, а он всё её пихает и пихает, всё обожжёт. Ну, думаю, куплю ещё коробочку и брошу, больше не буду. (Смеётся). А сам всё покупаю, да покупаю последнюю коробочку. И докурился. (Смеётся). Осталось денег только полсотни.

И тут погнали нас в Ленинград. По дороге какой-то базарчик. А на нём по 25 руб. осьмушка. Я купил на эти полсотни две осьмушки - и зажил. И тут все ребята накинулись покупать.

А я подумал, что 500 руб. прокурил, молочка не купил ни разу. А молоко было там, можно было купить. Какая штука цигарка.

                                                 *  *  *

Пригнали к Ладожскому озеру.

Там мешки хлеба: уйма и уйма, уйма и уйма. В скирды сложено. Высота громадная метров на 25. В Ленинград приготовлено. Вот Ладожское озеро, а прямо тут склад сделали под открытым небом. Пароход подъезжает,  загружается и его отправляют.

                                                 *  *  *

Команда: строиться, грузиться.

Отчаливаем.

Доехали до половины. Глядь, он налетел: «У-у-уу. Пу, пу, пу». Пострелял немного из пулемёта и улетел. Слышатся разговоры, что вчера пароход с народом не дошёл, разбомбили.

Так мы и доехали до станции Токшево.

Вот интересно. Идём, рот разинули. «Гляди, гляди,- слышится,- бреднев сколько. Война войной, а рыбу ловят».

А когда пришли в Ленинград, разобрались. Это оказывается маскировка. Стояли пушки, а их накрывают, чтобы авиация не заметила. 

<…>

                                   *  *  *

На следующий день выполняю первое задание: знакомлюсь с местностью. Тихо. Но кое-где постреливают. Гляжу, везут на тележке что-то. Спрашиваю: «Чевой-то?». «Война»,- говорят, - убили». 

Н-да. Вон чем, оказывается, тут занимаются.

Урицкое шоссе, недалеко Шереметьевский парк. Отсюда началась моя защита нашей Родины.

А в ночь поставили уже на пост: «Стрельбы нет. Гляди, поглядывай. Авось, тихо будет». Как налетели самолёты на Ленинград. Он поставил фонарь. Гляжу, ох, падает прямо на меня. Никогда не видел такой картины. Я так - и он так.  Я туда, я сюда мечусь. Батюшки, родимые. Впору хоть бить тревогу. Что ж, он упадёт – сгоришь от него. (Смеётся). Мыкался я мыкался, но потух этот фонарь. А там авиация бьёт. Их штук сто налетело. Потом потихоньку стало затихать. Самолёты улетели, всё прекратилось, и меня пришли с поста сменять.

Пришёл, рассказываю ребятам. Они надорвались надо мной. Все начали рассказывать, что и они в первый раз также.                                     

                                                                *  *  *

Три дня поучился. А потом командир батареи говорит: «Ну-ка, Толпеев, давай боевое крещение принимать».

Вышли. «Заряжай». Зарядил. «Наводи». Навёл. «Бей». Вдарило!!!. Потом целую неделю в ушах гудит и гудит (смеётся). Рот-то зажал. Командир говорит: «Ах, чёрт, я забыл: надо бы сказать, чтобы рот разинул».

Сильно бьёт.

Дивизионные пушки у нас были, стреляли на 13 км. Сильные пушки, 76 мм. Дальнобойные с искрогасителем.

                                                    *  *  *

Прослужил неделю. Маленько обвык. Страшно! Стрельба! А потом привык полегоньку.  Выйдешь ночью. Стреляют. Пули летят трассирующие красные, как пчёлы жужжат, их в темноте видно. Ну и чёрт с ними, они тось стреляют.

Глядь приказ. Завтра в девять часов артподготовку делать. Нам выехать на нейтральную зону приказывают. Штрафников пускать полк.

Выехали мы в семь часов. Ещё  тёмно. Поставили орудия. Ударила дальнобойная. Это знак, когда артподготовку делать. И мы начали…

Он в ответ по нас. Ну и что ж, я же ведь не был на войне, слышал только, как пули трещали. А здесь совсем другой коленкор. Как начали рваться снаряды возле. Нагибаешься, а они бьют то тут, то тут: не успеваешь нагибаться. Старшина был с нами. (Смеётся). А он бегает с наганом: «Убью, убью, убью. Пристрелю, пристрелю». Не велит нагибаться: «Скорее снаряды давай». Да он и сам растерялся, не знает, что делать. Рядом же с нами стоит, а снаряды-то вот они, рядом падают. Он тоже глядит, что ж, сейчас убьёт. Страх свой так прогонял.

Артподготовку сделали.

Никого у нас не ранило, никого не убило.

Полк штрафников прогнал его на 90 км вдаль. Углубились к нему.

*  *  *

Пришла ночь.         Командир батареи приказание даёт нашему расчёту съездить трофейную пушку взять. Немец пушку свою бросил. Она пушка-то маленькая, плохонькая.

Мы пошли. Идём траншеей. А один придумал оправиться в траншее. Ему говорят: «Нашёл тоже место. Вылез бы, да и оправился». Он вылез и попал на пехотную мину. И ему лапу оторвало по пятку. Он: «Оёй, оёй, оёй, оёй». Как наступишь на неё, так и оторвёт. Она больше ничего не сделает: они лёгкие. Пяткой наступишь - пятку оторвёт, а лапа будет цела. Отправили его в санбат.

Вышли мы из траншеи и в лог спустились. И гляжу я: что же это такое?  Дрова что ли сложены, и народ рядом копошится.

Говорю: «Глядите, сколько дров навалили в кучи». А мне отвечают: «Какие дрова? Это трофейная команда собирает людей. Видишь, разбирают шинели, брюки, сапоги, а их складывают».

«У-у»,- говорю. Мне тут уж и страшно показалось.

Нашли пушку, возвращаемся.

Выходим на мост. Больше нет траншей. А мост весь заминирован. И дорога заминирована. Туда-то мы шли траншеей. А тут приходится по минам идти, пушку везти. А он рядом, оттуда бьёт. Тут, ребята, ругаться начали: «Чёрт угоди их, с этой пушкой». И спешить нельзя. Человек впереди идёт, смотрит. На мину попадём, взорвёт всех нас. А они вот мины-то. И здесь, и здесь, и здесь…Мы совсем замучились. Ну, привезли, всё-таки, на мины не попали, миновали.

Она и пушка-то -  зашвырнуть её. Так, ерунда.

                                                                    *  *  *

        Стою на посту. Постреливают. Где-то невдалеке ухает. И вдруг снаряды рядом стали падать. И всё. Очнулся на земле. Ничего не пойму. Кажется, что рот полон камешков. Выплюнул, а это мои зубы. Ни рукой, ни ногой пошевелить не могу, голова ничего не соображает. Только язык поворачивается и выплёвывает последние остатки зубов. Все кругом бегают, что-то кричат. Погрузили меня на тележку в санбат и сразу в госпиталь в Ленинград.

       Дело было так. Рядом разорвался снаряд, и меня засыпало. Выскочили из землянки, кричат: «Батю убило». Комбат за лопатку и приказывает: «Скорее откапывать. Может живой». Откопали. Весь в крови. Из головы и лица осколки снаряда торчат. Комбат к груди: стучит сердце. И, потом мне рассказывали, что он с радости заорал: «Санитаров!», - и заплакал. Всяких командиров повидал на своём веку, а этого никогда не забуду. И было-то ему лет 25. Был строгий, но никого не обижал. И напрасно лишних слов ни молодому, ни пожилому солдату не говорил. Я-то был стариком среди них, 1900 года рождения.

Вернулся из госпиталя на батарею глухой, беззубый и с осколками в голове. Некоторые не вытащили. Так до сих пор в голове и остались. Вот они. В кармане гимнастёрки  справка о демобилизации по ранению. Ну, значит, только зашёл в землянку. А тут атака. Все к пушке, я тоже. Снаряды подтаскиваю, и боли никакой не чувствую. Наводчика ранило, наводить стал.

После боя командир говорит: «Батя, ну куда ты поедешь? Ладогу бомбят, оставят тебя, где-нибудь в Ленинграде санитаром без оружия при госпитале. А тут рядом пушка. Да и наводчик ты у нас самый лучший. Ничего страшного, что не слышишь, слух потом возвратится. Увидишь, что ребята  падают, и ты падай. Я им скажу, чтобы тебя дёргали, когда снаряды или бомбы».

Подумал я, подумал, да так и никуда больше не пошёл. А из справки цигарку сделал.

Не расставался я больше с полком. Вместе с ним и дошёл до их изб и бил по нечисти в самой Германии. А когда награждали полк, то казалось, что не на Полковое Знамя, а на мою гимнастёрку прикрепляется ещё одна награда».

<…>

                                                                       *  *  *   

Всё время на передовой. Впереди нас перед ним никого не было. Были места, где в одну прорубь с ним за водой ходили.

Коренное место у нас было на Урицком шоссе. Но приказ дают: под Пулковские высоты или ещё куда. Готовим там огневые, делаем артподготовку. Всё закончится, и опять назад на Урицкое шоссе. А почему? Потому что здесь опасное место, он может на танках прорвать здесь. Как была наша линия, так мы и стояли по ней. А это Урицкое шоссе находится километров пять до Ленинграда. Трудно было.

Бывало куги понажрёмся, тошно. Живот болит. Пальцы в рот, хоть бы сорвало. Никак не рвёт. Никак, зараза. Как будто там прилепится. Ну, думаю, больше не буду. А есть захочешь, опять пойдёшь.  Она толстая, хорошая, сладкая. Там болот-то много больших.

Ну а потом появились грибы. Вот там местечко, как раз лесок, и он за леском. Не велят ходить, а всё равно идём. Наварим грибов, наедимся. А потом пухнуть стали от них. Командир ругается, котелки опрокидывает. Но, что поделаешь, есть-то хочется.

Разведка уходила через нас. Возвращалась к утру, иногда и позже. Как-то проговорились они, что километра два в сторону от нас  лошадь убитая лежит. Дождались ночи и поползли. Эти два километра показались двадцатью. То, что постреливает, так это ерунда, а он ещё ракетницами освещает. Затихнем и молимся. С нами лейтенант увязался. Хороший парень. Всё не велел глотать. Мы как добрались, так сразу в рот. А он всё нас уговаривал: «Жуйте всю дорогу, но не глотайте». Вперёд первым шёл, а назад еле полз. Офицеры ели то же, что и мы в то время. И, если что-то им перепадало, делились с расчётом. Встретил нас командир и всё отобрал. Только маленький кусочек дал сварить. Боялся, что с голодухи наши животы не выдержат. Только один бульон первый день все и ели.

*  *  *

          Глухому, с одной стороны, хорошо – не каждой пуле кланяешься, а, с другой стороны, можно и разнос получить за «браваду и нахальное поведение» при начальстве. (Смеётся). Приехали к нам перед прорывом блокады из Ставки. Я в это время прицелом занимался, его осколком маленько зацепило, и их не заметил. Толи ли немцы как-то узнали, что у нас такой гость, а может случайно, только стали они по нашей батарее постреливать. Кто сзади меня – попадали и из Ставки тоже. А я как стоял лицом к выстрелам – так и стою, прицел поправляю, потому, как глухой. Ясное дело, если бы слышал тоже распластался бы. Когда падаешь, не думаешь, что надо падать, а падаешь – и всё. 

Перестали стрелять. Гость ко мне направился и говорит комбату: «Это что за нахал…, учит Ставку пуль не бояться?» Комбат не успел ещё ничего ответить, а он быстрым шагом – и возле меня уже. А тут опять стрельба. Гость упал и зацепил меня. Я повернулся – кто ещё лежит, а кто уже поднимается. Передо мной на коленях кто-то в маскировке, в полуметре от него комбат лежит, показывает и орёт благим матом, чтобы я падал.

А чего падать-то, когда все вставать начали. Этот в маскировке тоже поднялся и стал мне что-то говорить. У своих-то - где поймёшь, что сказали, где догадаешься, о чём речь. А тут ничего не пойму. Комбат сзади него стоит, руками вроде как меня успокаивает и показывает, что, мол, большой начальник. И тут этот в маскировке так заорал, наверное, что расслышал я: «Оглох что ли?» Отвечаю: «Так точно! Глухой!» Он стал опять что-то говорить, а точнее, наверное, ругаться. Стою, опять ничего не разберу, чего он лопочет? И вдруг так ясно слышу: «Под трибунал захотел?» Обомлел я, не пойму в чём дело.

Вижу, все попадали, опять стрельба началась. Я тоже упал. Комбат гостя за руку, и поползли они назад.

Доделал я прицел и пошёл в землянку. Попиваем кипяточек и обсуждаем, что произошло. Минут через тридцать, а может больше, заходят гость и командир полка, который несколько дней назад уже был у нас.  Скинул гость маскировку. И был я глухой – стал глухонемым: точно, представитель Ставки, нам про него уже рассказывали. Стою, как контузило: руки, ноги онемели. А он подошёл ко мне, отдал честь, пожал руку и обнял. «Спасибо тебе Толпеев»,- догадался я по губам. А ничего  ответить не могу: «Ы, ы, ы-ы-ы». Он ещё раз обнял меня, оделся и вышел из землянки. Командир полка угостил папиросами и тоже вышел.

Потом только и разговоров было, как батя учил Ставку пуль не бояться (смеётся). У меня потом до боя кисет был целый. Меня все угощали. 

Погоди. Я устал.

<…>

                                                      *  *  *

Это было что-то несусветное, не приведи, Господь. И танки на нас, и самолёты на бреющем с пулемётами и бомбами. От танков спасение - наши пушки. А от самолётов… (Смеётся).  Расчёт слюнявил бумажку из кисета и затыкал уши. Я, на что уж глухой, и то слышал. А тоже, расслюнявишь бумажку - и в ухо, вроде как вату, по-нынешнему, когда болит.

*  *  *

Прорыв блокады. Это большой праздник для всех, кто прошёл через Ленинград. Медаль «За оборону Ленинграда» - эта награда дороже других, даже высших по статусу, потому что в ней собралось самое тяжёлое для меня время войны. От взрыва его снаряда был похоронен заживо, хотя и был без сознания. И опосля легко не было. Но там было изнурительнее, чем в самом тяжёлом бою. (Долго молчит).

<…>

*  *  *

Прорвав блокаду, мы рванули лихо. Уже 1 февраля взяли Кингисепп. Говорили, что в честь этого даже был салют в Москве. Сталин объявил нам благодарность всем освобождавшим  этот город и то ли пяти, то ли десяти соединениям и частям присвоил наименование Кингисеппских. В том числе и нам – 760 истребительному противотанковому артиллерийскому полку. Я уже говорил про это, что гвардией перестали жаловать. (Заулыбался вроде). А мне нравится и сейчас: Кингисеппский звучит даже не хуже, чем гвардейский. (Смеётся).

Командира полка звали Михалычем. В звании подполковник. Кажись, Алексей Михайлович, или нет…(Задумывается и смеётся). Это как у Чехова «Лошадиная фамилия». Его, по-забывчивости, и Борщовым называли, и Качановым. Ну вот вспомнил: Капустин Леонид Михайлович. Его появление у нас всегда было неожиданным. Отчитывать не отчитывал, но за пушку спрашивал строго. И чайку попьёт с солдатами, и папиросами угостит. А вот курил он сам или нет, что-то не припомню.

<…>

                                                       *  *  *

Это уже после блокады. Восточная Пруссия. Он шёл на нас, как будто не понимал, что мы его стираем в порошок. У них, наверное, тоже были «штрафники». В этом бою нас никого не убило. Ранило всех, но легко. А рядом не только расчётов, но и пушек не осталось. Мне комком земли так вот сюда угодило, что если бы были зубы, то опять бы их выбило, а если бы слышал, то опять оглох бы.  Упал,  а падать нельзя: бить надо. Вскочил, за пушку держусь и команд не слышу: снаряд зашёл – бью, снаряд зашёл – бью.

Вечером младший лейтенант, молоденький, после училища, говорит: «Батя, с тебя полкисета, тебя представляют к Герою». За что же такая напасть-то? Я бегом к комбату. У нас поверье такое было: если Героя получишь – то всё… Комбат собрал всех и говорит: «За боем наблюдали. Передали, чтобы на батю готовил документы, а он говорит, что не заслужил. Ну, кого?» А в расчёте никто Героя получать не хочет… (И смеётся и, вроде, плачет что ли).

Ты пойми, что на войне воюют каждый день, но не каждый день стреляют, а тем более из пушек. Один болтун рассказывал прошлый раз по телевизору, что они били его днём и ночью. Что? Не спали и не ели? Или, как на заводе сейчас, в три смены где-то воевали?

<...>                                                 

                                                         *  *  *

Нашу батарею один раз чуть целиком в плен не взяли. Темь была, хоть глаз коли. Он немножко ошибся: осветил раньше, чем надо было. И постовой заметил какое-то движение впереди. Тревога. Командир орёт: «Осколочными». А ничего не видно. Он опять осветил. И увидели мы его совсем близко: из кустарничков выскакивают. Тут уж и приказывать не надо было. Всем стало всё ясно. Били без останову. Рядом разведчики оказались. Здорово нам помогли. Но до утра глаз никто не сомкнул. А утром штабники прибыли выяснять, в чём дело; вроде как незапланированная трата снарядов произошла.

                                                        *  *  *

Били мы его крепко. Вошли в Польшу.  Пока шли по своим местам, женщин мало кто трогал: у каждой были на фронте мужья, отцы, дети… Никто не брал грех на душу. Любовь была. Я видел её. Природу не обманешь. Ты молодой и сны, наверное, снятся интересные. Но война  - это не обычная жизнь природы.  Мы замерзали, были с ног до головы мокрые в холод, но не помню, чтобы кто-то из нас простыл, чихал и изводился соплями. Бог оберегал и от простуды и от тяги к женщинам.  Мы верили свои жёнам. И позор был солдату, у которого дома осталась жена, если он загуляет.     

                                                           *  *  *

Погибнуть можно было не только в бою. Вот, к примеру, случай. Он ведь что умудрялся? В колею поглубже заложит мину. Сапёр пройдёт – чисто вроде. И машина пройдёт несколько раз, и танк прокатится. А дождь начнётся, машина буксует, колея глубже становится.  Буксанул  несколько раз – и до мины добрался.

Случай был. Тащим пушку. А дороги развезло. Из всех сил упираемся. Я стоял в тяжёлом месте. Один подходит: «Становись батя вот сюда, а я на твое место встану». У нас никто никому никогда не сказал: «Эх, ты, слабосильный». Просто подходили и помогали. Я также  минут пятнадцать назад заменил на этом месте товарища. Только двинулись, как рва-а-нёт! Как раз там, где он встал. Попадали. Всем ничего, а ему ногу оторвало повыше колена. Она внутрь ударила. Если бы наружу – убило бы его. Да и нам бы досталось. Суетимся вокруг него, а он: «Да вы не расстраивайтесь. Домой вот теперь поеду. Женюсь». Он всё переживал, что дожил до 25 лет и холостой. Что с войны его никто кроме матери не ждёт. А ему уж очень хотелось, чтобы жена его ждала.

                                                                    *  *  *

С новым пополнением пришли к нам один узбек и один татарин. Вскоре они подружились. Узбек по-татарски не понимал, а татарин  по-узбекски. Разговаривали между собой только по-русски. Но они и русский-то плохо знали. Ребята подшучивали над ними.  Воевать им было тяжелее, чем нам. И вера у них другая. Но никто им ничего не говорил, когда они шептали что-то или молились по-своему. Свинину нельзя им было есть по ихней вере. Командир сперва просил нас, чтобы убедили их есть. Видя, что из нас учителя в этом деле плохие, сказал им, что отдаст под трибунал за невыполнение его приказа: «Есть, что все едят». Было тяжело на них смотреть. Ложка ко рту ещё не была поднесена, а их уже начинало рвать. Стали им свой хлеб отдавать. А то,  что ж, смотрим, голодные ребята. Повеселели они. Врать не буду, не видел. Может потом и ели кашу со свининой.

Втянулись они быстро. И была у них мечта – медаль «За отвагу». И ведь заслужили и получили. Ранило их в бою. Я точно не помню, как уж получилось, но направили их в санбат. А по дороге их парень из разведчиков увлёк за собой пехоту отсекать.

И вот дело у них там дошло до рукопашной. И дрались они геройски. Явились на другой день перебинтованные и с фингалами. Через несколько дней зашёл к нам разведчик, тоже с фингалом. (Смеётся). Мы-то сперва подумали, что это они между собой подрались. Это уж потом разведчик рассказал нам про эту «драку», как они  бились руками, ногами, головой и зубами. А они-то даже и не заикнулись про это.

За этот бой пришли наградные документы. Вручили им по медали «За отвагу». Обмыли по-солдатски. Потом одного ранило, через некоторое время другого. К нам они не вернулись. Больше я их не видел.

                                                           *  *  *

Про что думает даже голодный солдат, когда кричат: «Едут». Не догадаешься. (Молчит). Про почту. Ждёшь её родимую, и сравнить не знаю с чем это. (Минуты две молчит). Отдал бы всё за письмо из дома…

                                                           *  *  *

В одном немецком городишке мы стояли неделю. Небольшой, вроде как наш Мичуринск. Обедаю, значит, однажды у фонтанчика. Фонтан-то, конечно без воды. Гляжу, кто-то на меня смотрит. Поднял голову: метрах в восьми стоят мальчик лет 8 и девочка годиков 5. Мальчик всё головку наклоняет. И догадался я, что это он так слюну глотает, есть хочет. Вспомнились свои ребятишки, и комок к горлу - ложка в рот не лезет. Машу рукой и показываю ложкой на котелок -  мол, иди, поешь. Он девочке что-то сказал и направился ко мне. Мальчик не просто шёл, он подкрадывался. Видел, наверное, как кошка за птичкой охотится. Вот и он также. Одежонка старенькая, уже маловата, но опрятненькая.

Подаю ему ложку, а он на хлеб смотрит. Даю хлеб, а он слюну проглотил и за пазуху его. Потом как сжатая пружина расправилась: схватил котелок с ложкой и бежать. Я кричу: «Цурюк, цурюк. Нихьт, нихьт». Он бежит не останавливается.  Пришлось подниматься. А он поставил аккуратно котелок на дорогу – и к девочке: отдал ей хлеб и на меня смотрит. Понравилось мне, что он так сделал, что хлеб-то ей отдал. Засмеялся я и говорю: «Гут, гут. Молодец. Ком, ком, иди сюда», - и котелок протягиваю. Наверное, от моего смеха и парнишка заулыбался, и, сперва, потихоньку, а потом быстрее уже обычной походкой направился ко мне. Даю котелок – не берёт, на девочку смотрит, слюну глотает. Потом взял ложку, старается со дна покруче зацепить, и потихоньку стал её прикладывать  ко рту. Котелок у меня на коленях. После первой ложки он опять со дна загрёб, но есть не стал, а аккуратно, подставив под неё ладошку второй руки, направился к девочке. Смотреть это было невыносимо. Девочка несколько раз прикладывалась к ложке как к большому черпаку. Он ей в это время что-то говорил, поглядывая и показывая на меня. Отдав ложку мальчику, девочка заулыбалась и пошла ко мне. Но тут у неё выпал хлеб. Она нагнулась за ним, но мальчик оказался проворнее и опять засунул его себе за пазуху.

Девочка села рядом со мной. И стали они есть по очереди: она ложку съест – передаёт ему, он ложку съест – передаёт ей. Расчёт собрался. Вторую ложку кто-то подал. Подтрунивают надо мной: «Ну и батя. Уже детьми обзавёлся». А сами смотреть не могут на это, отворачиваются и цигарки скручивают. Уж больно за душу берёт. А кашу они есть не стали, выложили в фуражку мальчику. «Мути, Мути»,- и заторопившись, ушли.

<…>

      *  *  *

Мальчика звали Ганс, девочку Эльза. Мы их по-своему перекрестили: Мальчика Гришей, а девочку Лизой. Каждый день стали они к нам бегать. Подкармливали мы их и домой давали.

К колонке за водой очереди были. Население местное. Гриша расталкивал очередь (смеётся). Ловко это у него получалось, что-то говорил на своём, очередь расступалась и мы набирали воду. А  Лиза всегда на плечах у кого-нибудь из нашего расчёта была. Мы потом многих ребятишек подкармливали и всех по-своему крестили. (Задумался). Запамятовал, может это были Фридрих-Федя и Лётта-Люда. Подзабыл… (Немного молчит).  Кажись, всё-таки, Гриша с Лизой.

За день до приказа пришли они с матерью. У нас один немного переводил. И мы поняли, что отец у них воевал во Франции, был у англичан в плену. С опаской она смотрела на нас. Только, когда стала уходить, заулыбалась. А потом вдруг заплакала и стала кланяться: плакала и кланялась, плакала и кланялась. Отдали ей, что у кого было: сахар, сухари. (Закашлялся, молчит).

Ну и тут приказ: двигаться дальше. Гриша и Лиза провожали нас до столбика окончания города. И долго стояли и махали нам такими желанными детскими ручонками. А я,  глядя на них, вспоминал своих Варю, Сашу и Витюшку. Вдруг Гриша снял рубашку и замахал ей, и подумалось мне, что второй раз меня дети на Войну провожают.

<…>                                                                 

                                                              *   *   *

Зубы-то, эти присоски, я уже после войны в Мичуринске вставил. Офицеры наши старались для меня, да и врачи тоже, но ничего не получалось. Первый раз мне начали их делать в Восточной Пруссии. Почистили рот: это, по-врачебному, остатки корней от зубов повырывали. Сказали, что теперь через две недели, чтоб пришёл. А какой там через две недели, когда наутро артподготовка и вперёд.

Потом в нескольких местечках успевал только глину во рту подержать, чтобы форму сделать. В одном городишке даже примерил один раз. Красивые такие зубы были. Сказали завтра придти, а завтра опять вперёд.

Последний раз делали, когда война уже закончилась. Ну, думаю, теперь-то успею. И опять не успел. Зачитали приказ о возвращении домой. Побежал, хоть недоделанные взять, а мастерская по зубам закрыта (смеётся). Так беззубый и пришёл домой. (Смеётся)»

                                                         *   *   *

У меня выпускной класс. В ближайшее время, наверное, к этой теме не вернусь. Но думаю, что на этом не успокоюсь. <…> Кстати, узнаю сейчас, что когда прадедушка ушёл на  войну, бабушка Варя, оказывается, стала работать в мастерской гончаром (когда началась война, ей было 15 лет). Так-то вот. Новость за новостью. Открытие за открытием. И пока будет существовать жизнь, не будет этому, наверное, конца края.