27.02.2008 | История / Общество

Русофилы, русофобы и «реалисты»2

Россия в восприятии французов

Продолжение. Начало тут.

Иллюстрации с сайта picture.art-catalog.ru

Впрочем, не стоит думать, будто среди французов, писавших о России, были только русофилы; не меньше — а пожалуй, даже и больше — было среди них убежденных и пылких русофобов, т. е. людей, для которых Россия олицетворяла варварство и дикость, тиранию и деспотизм, царство кнута и «империю зла»; людей, которые, фигурально выражаясь, конструировали не «русский мираж», а «русский жупел». Поскольку крайности сходятся, разница между обоими восприятиями порой была, как ни парадоксально, очень невелика. Известно, что автор одной из самых прославленных французских книг о России, маркиз Астольф де Кюстин, ехал в Россию адептом абсолютной монархии в ее русском изводе (т. е. веря в то, что мы называем легитимистским «русским миражом»), а возвратился сторонником конституционной монархии, поскольку увиденное в реальной, а не мифологизированной России его сильно разочаровало. Однако

не случайно верноподданный русский патриот московский почтдиректор А. Я. Булгаков высказался о книге де Кюстина «Россия в 1839 году» (1843) в том смысле, что «черт его знает, как его истинное заключение, то мы первый народ в мире, то мы самый гнуснейший», а в советское время такой пламенный борец с русофобией, как В. В. Кожинов, назвал Кюстина «восхищенным созерцателем России» .

В книге де Кюстина в самом деле можно обнаружить и восхищение русской красотой и сообразительностью, и возмущение русской двуличностью и вороватостью, хотя, строго говоря, инвектив у де Кюстина все-таки больше, а для того чтобы отыскать славословия, нужно изрядно постараться. Французские современники маркиза увидели в его книге и усвоили из нее в первую очередь критику русского характера и русского государственного устройства и, сильно упростив его тезисы и откинув все кюстиновские уточнения и оговорки, стали описывать Россию (известную им лишь с чужих слов) исключительно в обвинительном тоне. Блестящий (и в смысле стилистической отточенности, и в смысле типичности) образец такого подхода — публикуемый в данном номере текст Мишле.

Однако бывали и случаи полностью противоположные: эльзасский протестант Жан-Жоффруа Рор отправился в Россию в 1839 году с надеждой проповедовать там демократические идеи, а возвратился, как свидетельствуют некоторые пассажи из его книги «Республиканский миссионер в России» (1852), с ощущением, что, несмотря на все издержки самодержавного правления, российская стабильность надежнее западной политической смуты.

Наконец, некоторые французы, даже оставаясь верными восприятию русских как варваров-завоевателей, могли давать этому образу дикарей, наступающих с севера на юг, положительную оценку.

Об этом свидетельствует сочинение анархиста Кёрдеруа «Ура!!! или Революция от казаков» (1854), отрывок из которого также вошел в нашу подборку переводных материалов. После 1848 года во Франции в умах царили смута и тревога, и французы, по традиции, искали спасения и поддержки у России, причем если одни публицисты надеялись, что «русские пушки» защитят их от «красного призрака» (брошюра Огюста Ромье, в которой выражалась эта надежда, так и называлась «Красный призрак 1852 года» ), а русское самодержавие поможет сохранить в Европе разумный порядок (этой точки зрения придерживались, в частности, уже упомянутый Сен-Марк Жирарден и основатель позитивистской философии Огюст Конт), то другие, напротив, искали в России не стабильности, а динамизма, ждали от нее не восстановления, а разрушения. Именно по этой модели «чем хуже, тем лучше» построено сочинение Кёрдеруа, убежденного, что раз французам в 1848 году самим не удалось разрушить прогнивший западный порядок, то следует предоставить эту возможность казакам.

Авторов, восхваляющих или разоблачающих Россию, изображающих ее как безупречный идеал или, напротив, как царство беспросветного ужаса, роднит то обстоятельство, что все они, хоть и принимают в расчет политическое устройство страны, все-таки исходят прежде всего из наличия некоего, сформированного климатическими и географическими условиями, национального характера — именно на этой основе они и развивают свои политические и этические построения.

Реальное знакомство с русской жизнью сильно осложняло такое — впрочем, вполне традиционное и уходящее корнями в глубокую древность — восприятие целого народа как одного человека, отношение к нему как к единому национальному типу.

Так, например, Жермена де Сталь, побывавшая в России в 1812 году и описавшая это свое пребывание в мемуарной книге «Десять лет в изгнании» (изд. 1821), испытывала большие затруднения с квалификацией русских как северного народа (не склонны к меланхолии и абстрактному мышлению, как положено северянам, не сидят взаперти, как полагается людям, рожденным в суровом климате, порой выказывают совсем не северные пылкость и страстность). Также и французы конца ХІХ — начала ХХ века — скажем, Жюль Легра или Пьер Паскаль, — при всей любви к русскому характеру, отмечают в нем противоречивые черты, не всегда сливающиеся в стройный единый образ. Людям, которые в России не бывали, умозрительные построения давались легче, поэтому Мишле беспрепятственно рассуждает о русских как о южном народе, не имеющем ни северной мощи, ни северной серьезности и очутившемся в «океане северной грязи» лишь в силу исторической случайности, а Кёрдеруа, напротив, — как о северной расе, стремящейся, как и все живое, к югу. Но в целом и русофобы, и русофилы оставались верны уже описанной нами модели восприятия: исходили из наличия единого для всех жителей России национального характера, который конструировали, отталкиваясь от французской ситуации, и далее либо превозносили и ставили французам в пример, либо развенчивали и разоблачали (любопытно, что о «русской душе», которую с конца XIX века французы всегда описывали очень сочувственно, едва ли не первым во Франции заговорил безжалостный критик России Жюль Мишле). Общим для апологетов и ниспровергателей было восприятие русских как людей совершенно особенных, то ли рыцарей без страха и упрека, то ли исчадий ада.

Но существовали сочинения, которые нельзя отнести ни к русофильским, ни к русофобским. Их авторы не стремились ни идеализировать Россию, ни развенчивать ее; они пытались посмотреть на нее трезво и непредвзято, не давая себе увлечься какими бы то ни было миражами; сознавая всю условность термина, назовем их «реалистами». Эти авторы — как правило, бывавшие в России и неплохо знакомые с ее внутренним укладом — исходили из того, что Россия «нормальная» страна, не отличающаяся от прочих европейских стран, разве что по некоторым объективным причинам слегка отставшая от Европы, но имеющая все шансы ее догнать, а значит, столкнуться с теми же проблемами, что и она. Мудрый и осмотрительный историк и дипломат Проспер де Барант, французский посол в Петербурге в 1835–1841 годах, превосходно знавший жизнь русского двора и сложность отношения Николая І к «июльской» Франции, сохранял тем не менее непоколебимый оптимизм относительно будущего России и в своих донесениях постоянно убеждал парижских начальников:

«Здешнему двору возможность гордиться достижениями цивилизации дороже реальной пользы этих достижений. Чем более наглядной и существенной, однако, будет становиться эта польза, чем более здешнее правительство будет учитывать интересы всего общества, тем меньше это общество будет зависеть от верховного произвола. Форма правления, возможно, останется в течение многих лет такой же, как сегодня; внутренний же принцип ее постепенно изменится. Ведь уже сегодняшняя Россия существенно отличается от России тридцатилетней давности. <...> Торговые сношения России с Европой будут идти своим чередом и укрепляться по мере того, как будет расти промышленность внутри России; просвещение и любовь к комфорту будут распространяться все шире, а значит, будут умножаться связи с Западом» .

В настоящем номере «Отечественных записок» эта точка зрения представлена двумя текстами разного масштаба: статья Леве-Веймара — проходное публицистическое сочинение на злобу дня, а статья Леруа-Болье — детальное исследование историка, который посвятил всестороннему рассмотрению «Империи царей» три толстых тома. И тем не менее для нас они важны в равной степени, потому что представляют взгляд на Россию как на страну, не свободную от действия общих исторических и экономических законов и ничем принципиально не отличающуюся от остальных европейских стран.

Идее особого пути России (не важно, ведет ли этот особый путь, фигурально выражаясь, в рай или в ад) здесь противопоставлена другая идея — общего пути, по которому неизбежно, хотя и несинхронно, идут все страны и народы без исключения.

Леруа-Болье в первом томе трехтомника о «Царской империи» также отдал дань рассуждениям о меланхолической и склонной к мистицизму и коллективизму русской душе, но это не помешало ему пятнадцатью годами позже (как раз в статье, публикуемой нами) бросить трезвый взгляд в будущее и вступить в спор с русскими славянофилами и народниками, полагающими, что перед Россией западные проблемы не стоят и никогда не встанут.

Вопрос о том, «обычная» ли Россия страна или «исключительная», остался актуальным для французских авторов, пишущих о ней, и в ХХ веке.

Ему, например, была посвящена опубликованная в 1999 году на страницах французского журнала «Commentaire» дискуссия двух выдающихся историков-русистов, Мартина Малиа и Алена Безансона . Малиа был убежден, что «не существовало и не существует Европы как однородного культурного целого, противостоящего России» и что «с петровских времен и до эпохи построения “реального социализма” при Ленине и Сталине Россия и Европа вместе составляли “Запад” в широком смысле слова». Безансон же, на словах также не солидаризируясь с идеей вечной «русскости», против которой направлена вся книга Малиа , на деле, как справедливо заметил его оппонент, именно из нее исходил — и даже, как отмечает Малиа, дошел до того, что сочувственно процитировал фразу Кюстина о «рабе, который стоит на коленях и мечтает о власти над целым миром», фразу, которую можно назвать квинтэссенцией стереотипного видения России .

Спор между Безансоном и Малиа — это спор между адептом «вечной русскости» и сторонником концепции «Россия — обычная страна, не хуже и не лучше других, но с очень трагической историей». Сразу после крушения коммунизма приверженцев этой второй концепции охватила эйфория, о которой превосходное представление дает заключение книги Элен Каррер д’Анкос «Победившая Россия» (1992). Заключение это носит показательное название: «Конец отверженности». Каррер Д’Анкос убеждена, что «хотя вся история России отмечена печатью трагизма, эта длинная цепь несчастий вовсе не плод некоей русской особости, не говоря уже о том, что некоторые обозначают неуместным и невнятным словосочетанием русская душа. Россия и русский народ ничем не отличаются от всех прочих стран и народов. Ее мучительную судьбу обусловило роковое стечение обстоятельств. Но точно так же как не существует славянской души (ведь никому не придет в голову объяснять историю Франции или Германии особенностями французской или немецкой души!), не существует и русской специфики, рока, обрекающего Россию на вечные несчастья. Сегодня Россия приходит в сознание, и этот мучительный процесс заставляет ее проститься с мифами, какими она тешилась, понять, что, подобно другим странам и нациям, она принадлежит к цивилизованному миру, где нет ни проклятых, ни призванных. Россия перестает быть отверженной, она открывает себя и принимает жизнь такой, как она есть. Она знает, что победила коммунизм и тех, кто помыкал ею ради светлого будущего. Победа эта, конечно, горька, потому что ставит Россию лицом к лицу с ее бедностью и ее трагедиями, с необходимостью сделать выбор и принять далеко не легкие решения в самых разных областях жизни. Однако в то же самое время эта победа очень важна и, главное, необратима, поскольку, несмотря на все настоящие и будущие трудности, она позволила России не просто существовать, но еще и отвечать за собственную судьбу. Победа эта кладет конец отверженности России и ее долгим скитаниям. Благодаря ей Россия вновь занимает свое место в мире» .

Между тем вера в вечную «русскость» никуда не делась, и если сверхположительные истолкования этой русскости сейчас редки, то сверхнегативные отыскать нетрудно; назовем хотя бы недавно изданную по-русски книгу Андре Глюксмана «Достоевский на Манхэттене» (2002) , где даже за атаку на нью-йоркские небоскребы вина возлагается косвенным образом на российских «нигилистов», к числу которых автор относит всех деятелей российской истории от Петра І до Германа Грефа.

Разумеется, не все современные французские авторы, пишущие о России, идут по пути Глюксмана или Мишле и доводят свои оценки почти до карикатуры. Однако убежденностью в существовании российской (и/или советской) специфики, губительной для страны, проникнуты и куда более серьезные работы. Известный ученый, специалист по русской и советской истории Жан-Луи ван Режеморте начинает свой учебник по истории России ХХ века, впервые изданный в 1998 году, с обоснования необходимости (впрочем, вполне естественной) написания нового учебного пособия на эту тему:

«Неожиданное и почти мгновенное крушение советского режима ретроспективно меняет наше видение Октябрьской революции и даже предшествующего развития России: прежняя общепринятая эсхатологическая трактовка, согласно которой победа социализма была неизбежна и необратима, теперь может считаться окончательно опровергнутой. Но следует ли из этого, что необходимо, как пытаются сегодня сделать некоторые историки, пересмотреть всю историю России в ХХ веке полностью и утверждать, что большевизм прервал модернизацию Россию, которая была начата в конце царского режима, и что России достаточно вычеркнуть из своей истории большевистский «эпизод», чтобы построить лучшее будущее? В таком случае становится трудно объяснить, отчего же эта система, которой ее противники столько раз предрекали неминуемый крах, просуществовала три четверти века и отчего эта страна, в отличие от стран Центральной Европы, с таким трудом приспосабливается к либеральной демократии и рыночной экономике» .

В «Заключении» ван Режеморте не утрачивает скептицизма:

«Россия, кажется, обречена на трагическую судьбу: карикатуру на социализм сменила карикатура на демократию… Даже если государству никогда не удавалось полностью задушить гражданское общество, оно тем не менее сумело помешать его нормальному развитию: после Петра Великого оно неизменно, хотя и в разных формах, навязывало обществу нововведения, вызывавшие отторжение. Впрочем, исход не всегда был неудачен: реформы 1860-х годов доказали, что синтез между необходимой европеизацией и национальной традицией не вовсе невозможен, однако для этого требуется соблюдение двух условий: чтобы власть руководила эволюцией, а не упорствовала либо в отказе от любых новшеств, либо в несвоевременном подражании непригодным образцам, и чтобы понятное нетерпение масс не разрушало раньше времени еще не доведенную до конца работу реформаторов» .

Итак, сильно огрубляя, можно сказать, что во французском восприятии России сосуществовали и соперничали три «направления»: русофилы, русофобы и «реалисты». Они не только по-разному оценивали прошлое и современное состояние России, но и по-разному прогнозировали ее будущее; опять-таки сильно огрубляя, можно сказать, что русофилы пророчили России стабильность и благоденствие, русофобы предсказывали бунт, кровь и разруху, а «реалисты» говорили: «все образуется, как у всех». Кто победит в этом необъявленном тотализаторе, покажет время.

Источник: "Отечественные записки", № 5, 2007,