26.02.2008 | История / Общество

Русофилы, русофобы и «реалисты»1

Россия в восприятии французов

«Ах, Франция, нет в мире лучше края!» — сколько русских людей произносили эту ироническую формулу Грибоедова вполне всерьез. Тот факт, что французская культура в самом широком смысле слова, от моды до словесности, с середины XVІІІ века почти неизменно служила в России образцом для подражания, общеизвестен; менее известно другое: очень часто находились французы, которые, со своей стороны, восхищенно смотрели на Россию и отыскивали в российском политическом устройстве и русской словесности черты, недостающие их родной стране.

Политические отношения двух государств, ставшие постоянными с начала XVІІІ века, отнюдь не были безоблачны.

После визита Петра I во Францию (1717) страны обменялись дипломатическими представителями и был заключен русско-французский союзный договор, но когда царь умер, ситуация вновь ухудшилась, а с 1748 по 1756 год отношения вообще были разорваны . К середине 1770-х годов положение более или менее нормализовалось, но революция, начавшаяся в 1789 году, довольно скоро положила конец пребыванию русских в столице бунтующей Франции: 4 июня 1790 года русский посол И. М. Симолин получил от Екатерины ІІ приказание ускорить выезд всех ее подданных из Франции. Зато Россия давала приют эмигрантам, бежавшим от революционного Террора. В первое десятилетие XІX века, при Консульстве и Империи, отношения между Россией и Францией постоянно менялись, переходя от войны к миру, а затем снова к войне, и это немедленно отражалось на французской официальной идеологии:

доброжелательные водевили, изображавшие прелести жизни в России, уступали место публицистическим статьям, обличавшим зверство варварских казацких орд, которые затем опять сменялись публикациями, воспевавшими выгоды русско-французского союза.

После разгрома Наполеона русские вообще оказались для французов одновременно и избавителями от тирана, и варварами-захватчиками... В 1830 году, после Июльской революции, в отношениях двух стран вновь наступило резкое охлаждение; вновь, как и в 1790 году, русский посол был вынужден передать всем российским подданным, находящимся в Париже, приказание покинуть Францию. Несмотря на то что дипломатические отношения между двумя странами довольно быстро были восстановлены, в последующие несколько лет император Николай І формально запретил своим подданным поездки во Францию. Чинились препятствия и французам, желавшим въехать в Россию; их всех «по умолчанию» причисляли к смутьянам-мятежникам, распространителям революционной заразы, и при первом же подозрении навсегда закрывали для них российскую границу.

В середине 1840-х годов во Франции начали раздаваться голоса в защиту дипломатического альянса Франции и России, в сентябре 1846 года был даже заключен торговый союз, но тут разразилась революция 1848 года, вызвавшая у Николая І еще большее негодование и повлекшая за собой новое охлаждение в отношениях двух государств, а пять лет спустя началась Крымская война...

После войны Наполеон III рассматривал возможность сближения с Россией, но в конце концов отказался от этого намерения: политика российского правительства по отношению к полякам, которым Франция традиционно сочувствовала, затрудняла образование русско-французского союза, а интриги Бисмарка сделали его вовсе невозможным.

И только после франко-прусской войны 1870–1871 годов, когда разгромленная Франция оказалась в изоляции и ей остро потребовались новые союзники, начали намечаться перспективы русско-французского союза, который и был заключен в начале 1890-х годов .

Таким образом, идиллическими отношения между Россией и Францией не были почти никогда. И тем не менее едва ли не на каждом из перечисленных этапов некоторые французы предлагали своим соотечественникам в качестве образца для подражания не что иное, как Россию. Разумеется, эта идеальная Россия, описываемая французами, зачастую имела довольно мало сходства с действительностью:

выражение «русский мираж», придуманное французским исследователем Альбером Лортолари в 1951 году применительно к восприятию России французскими просветителями во второй половине XVІІІ века, может быть употреблено и по отношению к другим эпохам.

Однако именно эти «русские миражи» — важнейшая составляющая того, что называется «франко-русскими культурными связями».

Конкретное наполнение «русского миража» и его идеологическая окраска могли быть очень разными. Для упомянутых французских просветителей Россия при Екатерине служила образцом просвещенной монархии, более свободной, чем абсолютная монархия Людовика XV или Людовика XVІ. Напротив, французские легитимисты 1830–1840-х годов воспевали Россию как монархию патриархальную, страну идеального самодержавного порядка, единственный островок покоя среди бушующего парламентского моря и конституционного хаоса . В 1880-е годы на смену «демократическому» миражу просветителей и «монархическому» миражу легитимистов приходит мираж «духовный»; в 1886 году Эжен-Мельхиор де Вогюэ выпускает книгу «Русский роман» (отрывки из нее даны в настоящем номере «Отечественных записок»), в которой предлагает французам, испорченным позитивизмом и натурализмом, приученным видеть в человеке прежде всего низменные животные черты, взять пример с русских авторов, которых интересует в человеке не только тело, но и душа. Успех книги Вогюэ среди широкой публики был подготовлен не только политическими обстоятельствами (сближение Франции с Россией), но и обстоятельствами литературными: в 1876 году вышел из печати роман Жюля Верна «Михаил Строгов», из которого многие французы до сих пор черпают первоначальные сведения о русской географии и русских пейзажах, а равно и о гостеприимной атмосфере русских деревень.

Если верить Жюлю Верну, «путник в России может постучаться в любую дверь. И ему откроют. Войдет улыбающийся мужик и протянет гостю руку. Путешественнику предложат хлеб-соль, разогреют “самовар”, и он почувствует себя как дома. Чтобы гостя не стеснять, хозяева даже уйдут к соседям. Приехавший чужеземец становится для всех родственником. Ведь его “Бог послал”» .

Роман Жюля Верна решительно порвал с тем отождествлением русских и татар, которое довольно долго жило в массовом европейском сознании и отразилось как в поговорках (мол, если поскрести русского, обнаружишь татарина — а в других вариантах казака или медведя), так и в авторских суждениях (маркиза де Кюстина в 1839 году удивил тот факт, что цесаревич Александр Николаевич «ничуть не похож на калмыка»). В «Михаиле Строгове» мужественные и великодушные русские ведут борьбу с коварными и жестокими татарами, пытающимися отвоевать у российского императора Сибирь, и все симпатии автора отданы идеальному заглавному герою и его соотечественникам.

Сочувственно-восхищенное отношение к русским людям и «русской душе» закрепится во французском сознании надолго; на рубеже веков возникает феномен французского «славянофильства» (термин был предложен в 1897 году в качестве самоназвания французским славистом Луи Леже) .

Адепты этого направления не просто считают необходимым изучать Россию и русский язык (именно на рубеже веков русский язык постепенно занимает место в программе лицеев и университетов), они ищут (и находят) в России особое, бескорыстное и возвышенное, мировосприятие, неизвестное у них на родине, — пресловутую русскую душу. О русском характере, каким он виделся французским «русофилам», можно судить по публикуемым в этом номере «Отечественных записок» текстам Жюля Легра и Пьера Паскаля. Последний проявил свое русофильство не только на словах, а на деле и прожил в России, а затем в Советском Союзе целых 17 лет; к 1933 году, когда жена все-таки уговорила Паскаля уехать домой во Францию, его иллюзии относительно существования в Советской России «большевистского христианства», или «христианского социализма», развеялись почти полностью, и тем не менее еще в 1969 году в беседе с Жоржем Нива он по-прежнему настаивал на том, что у русских имеются особые, отсутствующие у других наций, превосходные свойства: «Я был глубоко поражен ее человечностью. Вероятно, это слово наилучшим образом передает совокупность достоинств, которые я увидел в русских: чрезвычайная легкость и откровенность отношений, даже с иностранцами, тогда как во Франции я встречался с множеством предубеждений... В России нет нотариусов. То есть теоретически их не может не быть, но они где-то прячутся, их не видно. Русские не занимаются расчетами. Не знаю, плохо это или хорошо, но совершенно ясно, что такое может существовать лишь в стране, где есть обмен добрыми чувствами, великодушием. В России это так — там можно быть непредусмотрительным, потому что знаешь: другие тебе помогут» . (Справедливости ради следует отметить: в конце жизни Паскаль признавался, что ему не известно, сохранились ли все эти свойства у русских людей и после 50 лет господства советской власти.)

Наконец, уже после революции 1917 года мираж «духовный» сменяется миражом «коммунистическим», и французы (особенно те, которые в реальном Советском Союзе не бывали, но знали его по пропагандистским статьям и фильмам) уверовали в то, что там, в стране Советов, в самом деле осуществилась утопия и построена жизнь без угнетения.

О том, как сильны были эти иллюзии и с каким трудом совершался отказ от них, свидетельствуют признания Андре Жида в его знаменитой книге «Возвращение из СССР» (1936–1937): «Советский Союз не оправдал наших надежд, не выполнил своих обещаний, хотя и продолжает навязывать нам иллюзии. Более того, он предал все наши надежды... Но мы не отвернем от тебя наши взгляды, славная и мученическая Россия. Если ты сначала была примером, то теперь, увы! ты показываешь нам, как революция ушла в песок» .

Жид, увидевший советскую жизнь своими глазами, прозрел в 1937 году, но тысячи французских коммунистов прозреть не хотели или не могли, а победа Советского Союза над фашистской Германией отодвинула это прозрение еще на много лет.

И если политические иллюзии в конце концов развеялись полностью, то вера в существование некоей особой русской души жива в массовом французском сознании до сих пор, о чем свидетельствует, например, успех во Франции романа русского уроженца Андрея Макина «Французское завещание» (1995), умело эксплуатирующего эту веру.

Разумеется, когда в умах французов рождался и укреплялся очередной «русский мираж», это происходило не без участия и не без помощи русских: Вольтера и Дидро «обольщала» Екатерина ІІ, на словах выглядевшая гораздо более просвещенной, чем на деле (в чем и убедился Дидро после своего недолгого пребывания в России), французские легитимисты прислушивались к подсказкам русских публицистов (и по совместительству агентов русского правительства в Париже ), писавших по-французски и печатавшихся во Франции, а французские обличители царского деспотизма черпали аргументы в издаваемых также за границей и также по-французски сочинениях русских эмигрантов; наконец, в ХХ веке миражи социалистического рая вовсю творила советская пропаганда. И тем не менее обольщение теми или иными аспектами русской жизни всякий раз объяснялось в первую очередь внутренними потребностями французов. Всякий раз они искали у русских то, чего им недоставало у себя: то просвещенного реформаторства, то непреклонного традиционализма, то духовности, соборности и антибуржуазного коллективизма, — и «подсказки» русских собратьев по перу исполняли роль важную, но второстепенную. Иначе говоря,

портрет России и русского характера, нарисованный французами, всякий раз оказывался в сущности автопортретом, только не позитивом, а негативом: в России искали черты, противопоставляющие ее Франции.

Здесь большую роль играла французская внутриполитическая ситуация: вместе с ней изменялось отношение французов к России, причем порой те же самые люди, которые еще вчера были врагами всего русского, назавтра становились горячими сторонниками России. Один из самых выразительных примеров — судьба публициста Сен-Марка Жирардена, который в 1830-е годы обрушивал на императора Николая и его режим громы и молнии, а посмотрев своими глазами на поведение революционного народа в 1848 году, стал высказываться на страницах той же газеты «Журналь де Деба» в том смысле, что порядок — и в частности русский порядок, поддерживаемый Николаем Первым, — вещь не такая уж плохая, и если раньше он, Сен-Марк Жирарден, этого не понимал, то пришла пора одуматься…

Не меньшее значение имела и внешнеполитическая конъюнктура. Противники русско-французского союза пророчили, что «если русский колосс завоюет старый мир, он обратит его в рабство, и свободе не останется ничего другого, как бежать в Америку» (слова Тьера из седьмого тома «Истории Консульства и Империи», 1847); они настаивали на том, что благоденствие Европы может зиждиться либо на союзе Франции и Германии, либо на «сердечном согласии с Англией», однако союзу с Англией мешало ее давнее соперничество с Францией в колониальном вопросе, что же касается союза с Германией, то его иллюзорность доказала Франко-прусская война 1870–1871 годов, после которой французы испытали унижение даже большее, чем после крушения наполеоновской империи в 1815 году. Симпатии французов к русским в 1870–1890-е годы во многом объяснялись именно стремлением порвать с Германией и ее культурным влиянием; характерно, например, что историк Альфред Рамбо в книге «Эпическая Россия» (1876) противопоставлял русские былины, воспевающие труд, германскому эпосу, прославляющему войну, а бескорыстного Илью Муромца ставил куда выше алчных Нибелунгов (парадокс, однако, заключался в том, что изучать русский язык и русскую литературу французским исследователям приходилось с помощью методов, созданных немецкими филологами ).

Говоря о мираже, мы не хотим сказать, будто французские представления об идеальной России не имели под собой решительно никаких оснований. Всякий раз они использовали, доводя до крайности, некоторые невымышленные политические и социально-экономические особенности русской действительности.

В самодержавной России в самом деле не разразилось в 1848 году таких революций, какие имели место в Европе и прежде всего во Франции, — отсюда разговоры о русском «порядке»; уклад русской крестьянской общины в самом деле отличался от форм жизни и хозяйствования западноевропейского крестьянства — отсюда рассуждения о русском коллективизме, противостоящем западному индивидуализму, об уникальной натуре русского крестьянина, его исконном «коммунизме» (который одних очаровывал, а других пугал). Мираж никогда не возникал на пустом месте, но реальность, увиденная сквозь его призму, оказывалась сильно приукрашенной.

Продолжение тут.

Источник: "Отечественные записки", № 5, 2007,