09.09.2005 | Интервью / Литература

Дикая тварь из дикого леса

Алексей Иванов сделал жизнь в провинции частью своей маркетинговой стратегии

«А вот здесь, в подвале — писатель делает широкий, типично экскурсоводский жест, — группа подростков насмерть забила бомжа. Все получили по паре лет условно, и теперь я их на улице время от времени встречаю. Так что район у нас криминогенный, сами понимаете».

Сказать, что тридцатипятилетний Алексей Иванов живет в Перми — известное преувеличение. То место, где он обитает, даже Закамском-то не назовешь — до Закамска (пермского аналога Южного Бутова) от поселка Водники, где в трехкомнатной квартире обитают прозаик, его жена Лариса и средней пушистости домашний кот, еще минут пятнадцать на автобусе. Из окна видны сосны и щитовые бараки («Их, кроме как у нас, практически нигде в Перми не осталось», — со скромной гордостью старожила констатирует Иванов), а за пять минут можно дойти до так называемого затона — мутноватого залива на Каме, в котором, сколько хватает глаз, догнивают списанные в утиль ржавые теплоходы.

Известность, пришедшая к Иванову два с половиной года назад после публикации в московских издательствах исторической эпопеи «Сердце Пармы» и «педагогической поэмы» «Географ глобус пропил», мало что изменила в его повседневной жизни. Вряд ли что-то изменит и новый историко-детективный роман «Золото бунта, или Вниз по реке теснин» — главный осенний хит издательства «Азбука», выход которого приурочен к Московской книжной ярмарке.

— После того, как я поездил в Москву, пообщался в столичных кругах, я сделал для себя несколько выводов. Во-первых, осознал наконец, что интернет и мобильный телефон — это не роскошь, а реальная необходимость. И, во-вторых, понял, что можно жить совсем в другом темпе, в сто раз быстрее, чем привык жить, но что мне это не надо. А так у меня все как раньше: живу в Водниках, в Пермь выбираюсь где-то раз в неделю. Два раза в год, на майские и в августе, обязательно хожу в поход по воде, на плотах или байдарках — у нас четыре-пять любимых маршрутов, вот мы их и чередуем. Раньше я этим деньги зарабатывал — водил туристические группы, как проводник, но потом фирма, в которой я работал, развалилась, и теперь хожу только для удовольствия. Когда сильно заскучаю, езжу в Екатеринбург — там у меня друзья со студенческих лет. А так — куда мне особенно ездить-то? Да и зачем? Вот в этом году звали в Потсдам, на какую-то педагогическую конференцию (Иванов много лет преподавал в школе краеведение и описал свой учительский опыт в романе «Географ глобус пропил» — Г.Ю.). Все оплачивали — билеты, проживание, но я отказался — хлопотно, да и языков я не знаю.

В отличие от «Пармы» — вещи эпически-бескомпромиссной, радикальной как по языку, так и по сюжету, новая книга Иванова выполнена уже с некоторой оглядкой на рынок — впрочем, довольно умеренной. Язык остался тем же — архаичным, землисто-странным, изобилующим словами, смысл которых не восстанавливается даже по контексту. Однако затейливый, почти детективный сюжет однозначно свидетельствует о том, что от былого высокомерного равнодушия к читателю у Иванова не осталось и следа.

— Вы специально пытались подстроиться под вкусы публики?

— Ну конечно, — Иванов недоуменно пожимает плечами. — Когда я писал «Чердынь» (первоначальное название «Сердца Пармы» — «Чердынь — княгиня гор» — Г.Ю.), я о читателе вообще не думал. Да и не было у меня тогда никакого читателя, и не верил я, что это опубликуют. А если вдруг даже и опубликуют, я все равно не думал о том, что это кто-то будет читать. Так что задачи кому-то понравиться у меня в принципе не было. А теперь жизнь изменилась, и мне уже хочется не просто сделать то, что я хочу, но еще и добиться, чтоб моя книжка хорошо продавалась. Так что просто задача несколько усложнилась.

— А вернуться к манере «Пармы» не хочется?

— Да нет, а как это возможно? Я же не могу отмотать несколько лет назад и стать собой прежним. Я изменился, и книги мои изменились. Это ж нормально.

На вопрос, как устроен его день, сколько часов он проводит за компьютером, писатель отвечает просто: «С утра просматриваю программу телепередач, в зависимости от этого и планы строю» — «А жена не скучает, так вот с утра до вечера дома сидеть?» — «Да нет, она у меня такой человек, что может полдня смотреть по телику Animal Planet, и ей спокойно».

По водниковским меркам Алексей Иванов — человек состоятельный и немного загадочный. Ни он сам, ни его жена (в недавнем прошлом методист районного дворца пионеров, уволенная около года назад по сокращению штатов) не работают, что по местным понятиям уже свидетельствует об известном достатке. Иванов живет на деньги, полученные за книги и права на экранизацию — средства, небольшие по столичным меркам, в провинции кажутся достаточно значительными. «Мне б еще напиваться и дебоширить время от времени, — говорит писатель, — Так соседи бы меня совсем зауважали» — «А вы что ж?» — «Ну, выпиваю, конечно, время от времени, но все больше дома, по-тихому, а это совсем другое дело».

— А то, что о вас в центральной прессе пишут, это здесь не круто?

— У нас же провинция, и представления о крутизне очень своеобразные. Вот, например, Первый канал телевидения — это круто, Владимир Познер какой-нибудь —очень круто. А, скажем, Алексей Сидоров (режиссер сериала «Бригада» и фильма «Бой с тенью» — Г.Ю.), который будет мое «Сердце Пармы» экранизировать — некруто. Да и центральную прессу у нас мало кто читает.

О своей славе Иванов узнает главным образом из интернета и в полной мере прочувствовать ее не может: не только в Водниках, но и в Перми он фигура достаточно неприметная. Местная литературная общественность Иванова не приняла, сочтя зазнайкой и выскочкой, а до широкого читателя отзвуки столичного успеха доходят небыстро и с сильными искажениями.

Как и прежние книги писателя, «Золото бунта» основано на локальной фактуре: повествование строится вокруг феномена «железных караванов» — верениц суденышек-барок, по опасным уральским рекам вывозивших продукцию местных железоделательных заводов в «большую Россию» в XVIII-XIX веках. Однако несмотря доскональное знание истории и традиций родного края, Иванов обижается, когда его называют писателем-краеведом:

— Краеведение — это такая форма комплекса неполноценности, и потому краеведы — люди в основном очень неприятные. Вот живешь ты, скажем, в какой-нибудь Богом забытой дыре, и тебе надо перед самим собой и перед окружающими за это оправдаться. Ну, ты и начинаешь ковыряться в истории и выясняешь, что в этой твоей дыре гвозди с круглыми шляпками начали делать на два года раньше, чем, скажем, на патриаршем дворе в Москве. Это ж какой повод для гордости! А у меня такой проблемы в принципе нет, мне на Урале нравится — природа здесь величественная и мрачная, а моей натуре это очень созвучно.

— А все эти заковыристые словечки, явные диалектизмы — откуда они в вашей прозе? У вас в семье кто-то так говорил?

— Да Господь с вами! У меня родители — инженеры-кораблестроители, да вдобавок еще и не с Урала, а из Поволжья. И вообще я, честно говоря, сомневаюсь, чтобы когда-нибудь кто-то так выражался, как у меня в романах. Я все это по словарям искал — открывал нужную статью и подбирал слово. Причем брал не самый употребимый вариант, а тот, который на мой взгляд звучит красивее. А иногда слов не хватало, так я сам придумывал. Вот, например, никто не знает, как вогулы свои лодки называли. Ну, я и выдумал слово «шибасы». А что, плохо что ли?

На вопрос, нет ли желания перебраться в Москву, Иванов отвечает очень быстро и с полной убежденностью:

— Нет. Во-первых, я человек воспитанный, а меня туда, в московскую литературную тусовку, никто не звал — что ж я, навязываться буду, что ли? (Это не совсем верно — в действительности известный в столице глянцевый журнал предлагал Иванову работу обозревателя, но тот отказался. — Г.Ю.). А во-вторых, это ж просто стратегически невыгодно. В Москве таких Ивановых уж десяток-то точно наберется, и кому они нужны? А так я появляюсь в столице один раз в год, а потом опять уезжаю в свою глухомань. И пишу про эту свою глухомань романы, чем, собственно, и примечателен. Словом, дикая тварь из дикого леса. Так что, помимо прочего, жить в Перми — это еще и маркетинг.

— А поездить по миру, посмотреть своими глазами, скажем, на фрески Джотто желания не возникает?

— Знаете, я по образованию искусствовед. Так вот, в университете мы учили историю искусства по учебникам с черно-белыми картинками. И ничего, между прочим, грамотные специалисты получались. Так что своими глазами ты видел эти самые фрески Джотто или не своими — в общем, неважно. Я уверен, что большая часть людей, которые ездят в Италию на них любоваться делают это просто для галочки, чтоб потом в компании друзей похвастаться. А мне это не интересно. Я еще и в Пермской области далеко не все объездил.

— Ну а хотя бы в Екатеринбург переехать — там большой город, жизнь какая-то?

— У меня на этот счет есть теория. Западный склон Уральских гор от восточного отличается радикально. Екатеринбург и вообще весь восток — это, как говорил Мамин-Сибиряк, территория «дикого счастья». Там во времена золотой лихорадки человек мог найти золотой слиток, два года пить без просыпу, а потом умереть с голоду в нищете. Там купцы коней в шампанском мыли. Да даже сейчас — вот когда плывешь по реке, пересекаешь границу Пермской и Свердловской областей, и сразу цена на картошку на тридцать рублей выше. Зато объявления стоят прямо на берегу — дескать заходите, картошка, по 120 рублей ведро. А у нас, на западном склоне, та же картошка — по девяносто, но только ее ни у кого не допросишься: им в яму лезть лень. Недавно была в новостях такая история: двое пермских студентов каким-то хитрым способом сняли по поддельным карточкам из банкоматов девятнадцать миллионов рублей. И что вы думаете? Их через полгода поймали — один свою долю у себя под полом прятал, а другой вообще в диван положил и спал на этих деньгах. И ни один не потратил ни единого рубля — просто не придумали, на что! Так что у нас в Перми уклад более патриархальный, жизнь более размеренная. И меня это устраивает.

Источник: "Русский Newsweek" (с сокращениями), №33, 05.08.2005,