26.07.2007 | Архив "Итогов" / Книги

Век разума

У безумия есть история - о ней рассказывает новая книга Мишеля Фуко

Мишель Фуко вырос в семье врача и, кроме философского образования, получил институтские дипломы по психологии и психопатологии. В те же юношеские годы он, после попытки самоубийства, оказался на приеме у психиатров госпиталя святой Анны в Париже, а через несколько лет приступил там же к работе психолога.

Понятие душевной болезни в медицине и место психиатрии в обществе - главный предмет интересов молодого Фуко.

Этому была посвящена уже его первая книга "Психическая болезнь и личность" (1954), тот же круг идей он развивает в "Истории безумия..." (1961), которую точно и внятно перевела теперь Ирина Стаф, и в "Рождении клиники" (1963), готовящейся к русскому изданию. Но перед нами здесь труды не историка, не медика, а философа, который всматривается в подоснову общей мысли, в образы наших фантазий. А занимало Фуко всегда одно: из чего исторически исходит, в каких формах мышления и практики реализуется и во что, в конце концов, упирается сегодня европейская идея человека - человека как носителя разума и как обладателя тела.

Почувствуют ли читатели парадоксальность самого заглавия рецензируемой книги? Автор сталкивает в нем, казалось бы, несовместимое: темные страсти души - и классическую ясность европейского рацио, "гордость" индивида Нового времени, его героическую историю - и его "позор", болезнь, отнимающую человеческий облик и толкающую назад, к животной природе. Но в том и состоит мысль и метод Фуко.

Он показывает, что так называемое безумие - продукт коллективной работы: оно целенаправленно делается. И делается именно разумом, который обнаруживает в безумии сам себя

(Век Разума - это и век уязви-мости разума, его страхов перед собой и защиты от этих страхов). Больше того, в подобном самоутверждении "от противного" есть свои, вполне постижимые этапы и формы, свои учреждения и специалисты с их интересами, альянсами, борьбой и т.д. - короче, у сумасшествия есть история (история у рассудка и неразумия - одна!).

И разум, и история завязаны у Фуко на структуры господства и принуждения. В этом его особый, "археологический" подход к цивилизации. Разные системы знаний и мнений вместе с их молчаливыми предпосылками, касайся они веры или богатства, здоровья или свободы, тела или духа, неотрывны для Фуко от повседневной практики социальных институций, чья цель - подразделять и нормировать "человеческий материал" (исправительный лагерь и дом призрения, психлечебница и казарма, школа и тюрьма). Все они проводят в жизнь "классический" европейский проект рациональной постройки нового общества и перекройки самого человека - программу контроля над его умом и дрессуры его тела, сортировки особей и выращивания образцов.

Подобная критика авторитарной власти, ее догматических прописей и дисциплинарных резерваций оказалась к шестидесятым годам на перекрестке интересов западной науки, журналистики, искусства.

Дебаты вокруг этих тем (напомню вышедшую в том же году, что и монография Фуко, книгу известного американского социолога Ирвина Гофмана "Узилища", опубликованный годом позже роман Кена Кизи "Над кукушкиным гнездом") во многом подготовили молодежный бунт 1968-го, сдвиги в культуре и обществе семидесятых годов.

В "Истории безумия" Фуко показывает переход от средневековых представлений о неразумии, еще связанных с феодальной иерархией и традиционной религией (герои тут - церковные юродивые, площадные дурни, придворные шуты - фигуры публичные, с которыми общество ведет диалог), через ренессансный "Корабль дураков" и "Похвалу глупости" к уже чисто светской, "земной" трактовке сумасшествия в классическую эпоху. Тут оно переходит в руки "профессионалов", а предметом их внимания выступают праздные и больные, лица неполноценные и неправомочные (персоны приватные, которых изгоняют и изолируют). Развиваются две стратегии борьбы с помешательством - судебная (лишение свободы, поражение в правах) и медицинская (госпитализация, принудительное лечение). Возникает неразрывная пара "врач и пациент". Выстраивается гигантская сеть соответствующих учреждений со своим штатом и распорядком, финансами и архивами, сферами влияния и системами поддержки.

Но еще важней другое. Идея сумасшествия, образы маньяка, меланхолика или истерички лишаются прежних значений "греховности" и "зла"; они проникают теперь в сам склад западных представлений о человеке, в философию, идеологию, искусство, быт.

И чем четче формулируются параграфы законов и диагнозы врачей, чем выше растут ограждающие помраченных стены, тем неистребимей это присутствие умалишенного в коллективном воображении Запада, тем острей сомнения европейцев в собственном рассудке. И тем трудней свести неразумие лишь к помутнению ума или недугам души, а больного - к объекту изоляции и терапии, тем слабей возможность отгородиться от истин "другого сознания" чисто негативной характеристикой с помощью "без" или "не".

Недаром же вместе с рождением психиатрической клиники безумие, до тех пор безмолвствовавшее, стенавшее без слов либо переводимое на язык своих судей, надсмотрщиков и целителей, начинает говорить самостоятельно.

На исходе Просвещения раздаются пророчества Сведенборга, звучат богохульства маркиза де Сада, клубятся кошмары Гойи. Позже эстафету "речей безумца" подхватывают Блейк и Гельдерлин, Нерваль и Ван Гог, Ницше и Стриндберг, Мунк и Арто... Они - герои заключительных страниц книги Фуко (и его будущих трудов). Но это уже за пределами классической эпохи.

Источник: "Итоги", №16, 1998,