17.05.2007 | Литература

О Фицджеральде замолвите слово

То, что в Ясной Поляне представлялось выходом из нравственного тупика, стало бы полной катастрофой в Голливуде

Прежде всего следует напомнить, что я не вхожу в круг избранных, читающих Стерна или Мелвилла на языке оригинала – равно как Флобера, Кеведо или Музиля. Да послужит мне утешением мысль, что благодаря таким, как я, содержится самая прекрасная в мире армия – армия переводчиков. Задача, поставленная перед нею, сродни апостольской: литературный текст непереводим, но при этом непереведенным, невоплощенным в другом языке оставаться не может.

Так в моем родном языке возник «филиал английского языка», включая и его американскую ипостась. С поправкой на это и следует относиться к моим дальнейшим замечаниям.

Когда я читаю рассказ Скотта Фицджеральда «Богатый мальчик», начинающийся  словами: «Богатые люди не похожи на нас с вами», меня сразу относит к берегам «Анны Карениной» с ее афористическим началом: «Все счастливые семьи похожи друг на друга, каждая несчастливая семья несчастлива по-своему». Мне вообще часто видится за американской прозой двадцатого века большое бородатое лицо – я имею в виду отнюдь не Господа Бога. Однако то, что в Ясной Поляне представлялось спасительным выходом из нравственного тупика, стало бы полной катастрофой в Голливуде, где происходит действие «Последнего магната» Скотта Фицджеральда.

Пишущий о сильном человеке со скрытой трещиной, которая, постепенно разверзаясь, губит его, Фицджеральд обыкновенно дополняет этот образ другим. По сути своей, это две стороны одной медали: на другой – маленький человек, наделенный скрытым величием.

Для меня, русского читателя, это не что иное, как парадокс большего, заключенного в меньшем. То есть мистическая формула нравственного подвига, идея которого – или симуляция таковой идеи – служит фундаментом русской литературы.

Всегда считалось – я имею в виду сороковые-пятидесятые годы, да и при жизни Фицджеральда тоже, – что доставшееся ему в надел от Шервуда Андерсона не столь уж и велико, если сопоставить с тем, что получили Фолкнер, Хемингуэй, Дос Пасос. Это осознавалось самим Фицджеральдом – в  усугубление своих комплексов.  Но это так же и являлось тем стимулятором, тем удобрением, благодаря которому, возделывая меньшее, чем у его собратьев по литературному труду, поле, Фицджеральд мог втайне надеяться на больший урожай. Я подчеркиваю, что втайне, ибо свое неблагополучие он не скрывал, открыто ставя под сомнение собственную потентность во всем решительно.

«Старая шлюха... Старой шлюхе «Пост» платит по четыре тысячи за раз... Старая шлюха пишет все хуже и хуже...» Это из писем к Хемингуэю, которому делались и иные признания, наподобие того знаменитого, в уборной, когда Фицджеральд просит осмотреть его и сказать, справедливы ли укоры Зельды.

Заниженная самооценка себя как мужчины, особенно жестоко должна была ранить ввиду того хвастливого, в подростковом духе, «мачизма», который исповедовался многими тогдашними интеллектуалами. К этому следует добавить еще острую  социальную закомплксованность – не того, у кого «щи жидкие», а того, у кого «жемчуг мелкий», что на психологическом уровне чревато большими осложнениями, чем просто бедность. Это не было тем «здоровым классовым чувством», которое поднимают на щит борцы за социальное переустройство общества. Фицджеральд происходит из семьи хоть и обедневший, но отнюдь не бедняцкой, его двоюродный прадед, чье имя он носит, написал текст национального гимна Соединенных Штатов. Фицджеральд учится в Принстоне, а не проходит школу жизни в нищих кварталах какого-нибудь мегаполиса. Тем не менее я подозреваю некий недекларируемый контрапункт с Драйзером (sic!), писателем, куда более популярным в России, нежели, к примеру, во Франции. (Отвлекусь: разные страны порой имеют свои единицы измерений также и в том, что касается литературы. Среднестатистическому русскому читателю, на вопрос о французских поэтах, первым придет в голову Беранже.)

Конечно, чувствительность к «коммунизму» в духе Драйзера, кстати, с похвалой отозвавшегося о Фицджеральде в своем выступлении на конгрессе «В защиту культуры» в 1938 году, носила латентный характер. Тем не менее я задаю себе вопрос: не в этой ли скрытой социальности причина того, что Фицджеральду так и не удалось сделаться полноценным представителем «потерянного поколения»?

Не нюхавший европейского пороху мировой войны, Фицджеральд был бы неуместен в компании своих соотечественников, тех, о ком мы читаем в романе «Фиеста», – хотя по первому впечатлению это и не так.

Даже пьянство, которым бравируют герои Хемингуэя,  в плане литературном весьма продуктивное для их автора, у Фицджеральда принимает форму разрушительного алкоголизма на фоне литературных неудач: после успеха «Великого Гэтсби» кривая его читательской популярности пошла вниз, и «Ночь нежна» (1934 г.) была встречена достаточно холодно. В связи с этим я не могу не вспомнить шутку советских времен: писательский успех – это когда напишешь повесть, а потом всю жизнь пьешь, пьешь, пьешь.

По большому счету Фицджеральду не удалась роль «американца в Париже», с таким шиком и кое-где за его счет сыгранная Хемингуэем.

Скорей уж он был «американцем в Вене», если учитывать инцестуальную тематику его европейского романа. Вот уж к кому не относится сказанное Оскаром Уальдом об американцах, которые после смерти попадают в Париж. Роман «Последний магнат», произведение незавершенное и, может быть, обещавшее стать лучшим из написанного писателем, несмотря на свой голливудский антураж, имеет мало общего с Великой Американской Мечтой, имя которой «Елисейские Поля». Голливуд начисто лишен того главного, чем он покорит мир, – своей музыкальности. Это даже не немое кино, где за кадром играет тапер.

Еще каких-то полтора десятка лет – и от Америки (да и Франции) той поры нас будет отделять срок, превышающий человеческий век. Все, относящееся к той эпохе, сделается совсем далеким, совсем крохотным и одновременно, ввиду особенностей культурного пассеизма, где действует закон обратной перспективы, вырастет в нечто неоправданно великое.

Этот двоякий оптический эффект подменяет знание впечатлением – вернее, потребность в первом потребностью во втором – и в конце концов перемешивает все.

И тогда, быть может, мы вспомним об авторе «Великого Гэтсби» под звуки Гершвина, этого истинного «американца в Париже», чья тень на Елисейских Полях неразлучна с тенью Равеля.

На кольце у Соломона была надпись аколь овер – «все проходит». Чтобы эта надпись выглядела столь же обнадеживающей, но не такой грустной, переиначим ее: «Все меняется».