19.02.2007 | Pre-print

Керосинка – это русский примус-1

Статья, написанная для книги воспоминаний о Михаиле Рогинском, которая готовится в издательстве НЛО. Часть 1

 

 

Художник Михаил Александрович Рогинский родился в Москве 14 августа 1931 года.  

Отец был арестован и сидел десять лет.

Рогинский учился в Московской художественной школе на Кропоткинской.

Окончил Театральное отделение Училища 1905 года.

Служил в Армии на севере.

Работал в художником в провинциальных театрах.

В 60-ых годах преподавал в Московской художественной школе на Кропоткинской.

В 70-ых годах работал в ЗНУИ на Армянском переулке.

В 79 году эмигрировал во Францию.

Умер в 2004 году.

В последние годы работы Рогинского стали очень знамениты в России.

Рогинский часто повторял эту фразу. Так Миша Чернышёв объяснял содержание его работы американскому искусствоведу. Это было во время выставки aмериканского искусства в Пушкинском музее (в1963 году). Я ходила с Гришей Перченковым и компанией. Почему нам решили все это показать, не знаю. Но, вдруг, оказалось, что  существует Поп-Арт, Оп-Арт и другой современный Арт. Из России американское искусство смотрелось более интересно, чем вблизи. То ли мы что-то в него вчитывали, то ли, поддержанное курсом доллара и американской демократией, оно внушало уважение. Взгляд со стороны создавал аберрации зрения.

Грише Перченкову очень понравился американский флаг Джаспера Джонса.

- Здорово поработал, - с восхищением говорил он.

Искусствовед, приехавший с этой выставкой, пришел к М.А. смотреть работы. От него мы и узнали, что живопись М.А. это Поп-Арт и что Рогинский изобрел его одновременно с Джаспером Джонсом, а керосинка, предмет многих работ, это русский примус.

Не знаю, изобрел ли М.А. русский Поп-Арт, но то, что он делал новое, что в начале 60-х годов никто в Москве не делал, это несомненно. У М.А. был собственный взгляд и собственный голос. А это во все времена редкость.

Я училась в художественной школе на Кропоткинской улице. В Художке, как мы ее любовно называли, были свободные нравы. На переменках мы выходили на улицу покурить, озлобляя прохожих своим лохматым и бородатым видом. Учили Глускин, Хазанов, а до 59 года Фальк.

Александр Михайлович Глускин, (вот за кем надо было записывать, он знал всех одесских гениев, учился в Коммерческом Училище с Бабелем, он знал «как это делалось в Одессе»), вкус к жизни сиял на его круглых румяных щечках. Я запомнила его рассказ о том, как Бабель читал «Воскресенье» Толстого, и он использован Аликом Жолковским в книге «Бабель». Любимые ученики  Глускина ходили в мастерскую по воскресеньям. Это было путешествие за раму картины, в мир живописи. Антресоли с книгами по искусству, где было устроено жилье, верхний свет, кругом предметы для натюрмортов, работы, начиная с двадцатых годов. Первомайская демонстрация в еврейском местечке. Глускин был членом общества НОЖ (Новое Общество Живописи). Луначарский их поддерживал, и Глускин написал его портрет в парикмахерской, со стороны лысины.  Луначарский не обиделся и был доволен. В 1933 году  Глускин попал под нож борьбы с формализмом. О. Бескин написал статью к созданию Союза Художников (она была издана брошюрой и принята к руководству), где Глускин и Штеренберг были примером вредного рабочему классу формализма.

Среди учеников был Алик Меламид, который показал красивые пейзажи. Даниил Ефимович (Тэк), его отец, позировал Глускину. Однажды пришла Катя Арнольд с вечным спутником молчаливым Борей Касаткиным и разнесла работы старика-Глускина  в пух и прах. Катя была в своем боевом периоде, лет ей было тогда пятнадцать. Глускин реагировал добродушно, его и не так в жизни били. В мастерской его «царил» демократизм.

Позировала для портрета и я, в «живописном» красно-оранжево-лиловом платье с геометрическим рисунком. Это было мое любимое платье, перешитое из маминого, ткань называлась загадочно эпонж или японж. Я привела своих родителей и физика Яшу Смородинского, который слыл любителем живописи, в мастерскую Глускина. Почему мои родители не купили портрет, не знаю. Может быть, не было принято вешать семейные портреты. Когда была большая выставка Глускина, после моего отъезда, я просила брата найти портрет и купить. Он сходил на выставку и написал, что портрета не опознал, «а как ты на нем выглядишь»? Портрет похож на меня в шестнадцать лет, рыжевато-каштановые волосы забраны в «раковину» по моде и очень синие глаза. Девушка из местечка Москва.

Нашими богами были импрессионисты и постимпрессионисты. Первыми номерами: Сезанн и Ван Гог. Этой зимой я видела выставку в лос-анджелесском музее «Писарро и Сезанн», и только на ней поняла, насколько Писарро сильнее Сезанна. Мы ходили чуть ли не зимой на пленер и после уроков в Художке бежали на полчаса, до закрытия, в Пушкинский Музей посмотреть кумиров.

Гением среди нас был Гриша Перченков. Он был влюблен в живопись, в жизни против всего восставал и воевал. Гриша (в доме Гарик) рано развился как художник, занимался у Ольги Иосифовны Лурье, одной из жен или любовниц Фалька. Кроме Сезанна и Фалька, источником его вдохновения были фрески Дионисия в Ферапонтовом монастыре. Кажется, они съездили туда с Лешей Паниным. А может быть, так подробно о них говорили, что казалось, видели сами. Мы дружили. Гриша постоянно меня писал, поэтому я называлась «любимой натурщицей Ван Гога». Писание происходило за фанерной перегородкой, а в главной комнате стояли крики, что он украл для меня кусок кекса или котлету. Гриша жил в лабиринте огромной коммуналки, всех жильцов ее я никогда не смогла выучить. Иногда в дверь просовывалась голова на тонкой шее:

- Гари-ик, мне сегодня звонил Хрущев! Он просил поставить ему клизму-у.

Сосед Гозенштейн. Гриша говорил, что он играет на пиле.

Мы были в оппозиции к академизму, идеологии, родителям, общеообразовательной школе и чувствовали себя на высоте в своей нише, занятые проблемами цвета и формы. В Художке некоторое количество студентов академистов имелось, к нашей радости их фамилии были Ахальцев, Животов и Чернятин. Они рисовали гипсовые головы (под руководством Шугрина), готовились в Суриковский институт. Мы их дразнили:

- Тень под носом, тень под глазом, акцент!

Катя (Екатерина Александровна) Компанеец родилась в Москве в 1946 году в семье физика Александра Соломоновича Компанейца.

1959-1964 училась в Художественной школе на Кропоткинской.

1964-1969 училась в Текстильном Институте на Художественном отделении.

1969-1981 делала прикладные вещи.

1976-1977  работала с Тарковским в театре Ленинского Комсомола.

1978-1981 преподавала в ЗНУИ.

1981 эмигрировала в США.

1981 -  живёт в Лос-Анжелесе. Занимается декоративной росписью интерьеров и живописью.

Вроде ать, два, взяли. Шугрин преподавал сухо, рисовать в его классе я не любила. Говорили, что он интересный художник, но увидела я его, действительно хорошие, работы только у одного продавца в Калифорнии. Мы смеялись, что «академисты» пишут фузой с палитры. Фуза для меня было что-то плебейское, вроде бузы. Теперь я понимаю, что слово это образовано от fuse, то есть смешивать.

В 1963-м после хрущевской реформы школы из десятилетки в одиннадцатилетку  в Художке добавили пятый год. Гриша Перченков в это время уже из нее ушел, даже не получив диплома. Он ухитрился поссориться с директрисой Ниной Николаевной Кофман, обозвав ее сукой. Что было несправедливо. Она была явно хорошим и храбрым человеком и вечно пригревала у себя отверженных. Первый муж ее, дипломат, Кофман, был расстрелян, и она видимо, считала, что хуже ей уже не будет. Нина Николаевна, красивая пожилая дама, была женой Глускина, но мы этого не знали.

Хочу добавить, что Художка начиналась с гардероба, там сидела чрезвычайно милая маленькая старушка, и звали ее Милаша. Она нас всех знала и помнила по имени,  даже членов наших семей, которые иногда появлялись в школе. Память у нее была поразительная, она, видимо, помнила всех, кто учился в школе. В других местах гардеробщицы обычно бывали злобные церберы. И библиотека в Художке была не «почищена», спасибо Нине Николаевне. Я приносила домой книги по искусству и литературе. Родители радовались.

В пятом классе учеников было немного, всех не помню, из друзей, Ира Эдельман и Андрей Панченко, высокий худой парень, прозванный Гришей Христос-верблюд. Объяснения прозвищу не имею, разве что оно было основано на внешнем сходстве с тем и другим. Мы пришли в класс композиции, где уже сидел на высоком табурете преподаватель. Час он говорил низким голосом, подперев кулаком подбородок, что композиция это все и во всем, что мы рисуем и пишем. Говорилось это без тени улыбки, он явно не старался нас развлечь или понравиться. Я считалась сильной в композиции, поэтому про себя думала, что ходить не буду, класс был необязательный.

Когда урок закончился и мы вышли, Эдельманища (как мы ее называли) сказала, что она без памяти влюбилась в преподавателя.

- Ты заметила его синие глаза, эти усы, этот голос, как он сидел. Это мой тип. Я буду ходить. И ты тоже ходи, одна я боюсь с ним быть.

Недавно я рассказала об этом Виталику Комару, и он остроумно заметил:

- Она за себя не отвечала.

На занятия с Рогинским, однако, Эдельман редко приходила, по причине неорганизованности и постоянной острой влюбленности в кого попало. Но, спасибо ей, что она меня втравила. Я стала посещать и довольно быстро подружилась с Михаилом Александровичем. Обращалась я к нему по имени и отчеству довольно долго, на «Мишу» потом с трудом перешла. Часто я в классе была одна, и после школы пешком шли ко мне домой, иногда по дороге покупая бутылку вина. Однажды почему-то купили шампанского, что показалось моей маме совершенным развратом. Приводить учителя из школы, да еще пить с ним шампанское. На самом деле никакой «педагогики» в классическом смысле слова в наших отношениях не было, но разговоры о жизни были вполне откровенные.

М.А. рассказывал про службу на севере, про то, что отец отсидел 10 лет и, вернувшись, шутил:

- Я отец из консервной банки и называл себя посажённым отцом.

Несколько раз он рассказывал про неудачный роман, не помню,  на севере или в Москве, но к этому времени уже, видимо, закончившийся. Дама была вполне Настасья Филипповна, играла в страсти, дам не дам. М. А. спрашивал меня:

- Почему она так?

Что я в свои семнадцать лет знала про типичные в России женские роли?  Я и потом замечала, что М.А. был влюбчив. Рассказы о предмете страсти были восторженные. Как говорится: «Beauty is in the eye of the beholder». Красота в глазах смотрящего, особенно, если он художник.

Я рассказала М.А., что бывает желание уйти из дома, так, никуда.

М.А. посмотрел с удивлением:

- Правда, значит у тебя тоже неврозы, а с виду ты нормальная.

М.А. окончил ту же Художественную школу, учился у Перуцкого. Я спросила, знал ли он Сашу Дмитриева, героя книги Л. Кассиля  «Ранний рассвет» о гениально одаренном мальчике, случайно убитом на охоте отцом. М.А. сказал, что учился с ним вместе:

- Ну, насчет безумной одаренности, это родители от огорчения придумали. Художники, члены МОСХА. Перуцкий всегда его ругал за скучный академизм и отсутствие цвета.

Говорили о Матиссе, что он приезжал в Россию изучать русскую икону.

- Изучал, но ничего не понял, - сказал М.А.

М.А. пригласил нас смотреть работы. Поехали Ира Эдельман, Таня Фриш, Андрей Панченко и я. Жил он на Хорошёвке, в жутком хрущевском доме. В проходной комнате детская кроватка, в ней ребенок, странный, какие-то звуки издает дикие, в маленькой комнатке мастерская, вся заставленная большими работами. Натюрморты: керосинки, спички, табуретки. Пейзажи: железная дорога, дорожные знаки, трамваи. Никаких французов, все мрачно, отчетливо, предметно. У меня реакция была просто физическая, шок до тошноты. Жена, Маша, тоже в стиле работ. Простая, крепкая, без кокетства.

Вышли. Эдельман заголосила:

- Гений, гений.

Я не знала, что думать, но отмахнуться было невозможно.

Панченко, как всегда напевно:

- Нет, он же не видит этих красивых деревьев.

Неопределенно указывая на торчащие голые кусты.

Все стало вдруг окрашиваться: и это Рогинский, и то Рогинский. Улицы, знаки, люди, вещи.

М.А. я рассказала про «красивые деревья», он хмыкнул:

- Да, и он их тоже не видит.

Второй раз я пошла к М.А. с Гришей Перченковым. Встреча двух гениев. М.А. мрачно вещал, показывая работы и уставляя их одну на другую огромной кипой.

- Работа должна висеть, как плевок на стене. Помойка…

При этих словах вся неустойчивая конструкция свалилась на него. Тут помойка и подтвердилась. Мы с Гришей радостно заржали, Рогинский тоже смеялся до слез. Обстановка разрядилась.

Я думаю, что рисунки Гриши Перченкова (каталог выставки выпущен в Москве в 1996 году) сделаны под влиянием Рогинского. Конечно, много и Гришиного: портретность, деформации. Рогинский не кокетничал со зрителем, у него была установка на «все как есть». В каталоге даты 1965-1967, мне кажется, что Гриша начал так работать в 64-м, а к 67-му уже этот стиль закончился. Он рисовал, но по-другому, более размыто и лирично. И у Рогинского период керосинок и железных дорог закончился к концу шестидесятых. Начался период живописных групп на фоне пейзажа.

Никто из нас не выставлялся в то время, первая выставка, да и то условно, у меня была в 1966 году в зале на Кузнецком мосту. Симпатичный выставком Молодежной выставки принял у меня довольно-таки мрачную работу «Старуха в больнице», больше подходящую для выставки в морге. У старухи вид смерти. Работу повесили, но Горком Комсомола снял ее в последнюю минуту. Все-таки участие мне засчитали, и с тех пор я числилась в молодежной секции МОСХА.

M.A. смотрел мои работы и в школе, я приносила то, что писала сама, и домой ходил смотреть. Не помню, чтобы я что-то делала в его классе, занятия были чисто теоретические. Например, разбирали работы, сделанные  дома. Помню две -  старик и старуха на фоне дома, написанная после поездки в Ярославль, и женский портрет (или внутренний автопортрет) в розовом платье на фоне зимнего пейзажа. М.А  смотрел работы всегда серьезно, долго, с интересом и без тени снисходительности. О женском портрете говорил, что фигура из одной оперы, написана под влиянием русской иконы, а пейзаж, более реалистический, из другой, Это создает диссонанс, но почему-то вместе держится.

Начиная с 64-го  и до 71-го я написала много фигурных композиций, которые экспонировала на пейзаж. В начале семидесятых Лев Повзнер сказал:

- А, ведь, ты первая это придумала.

То есть то, что делали Рогинский, Повзнер и другие.

Не знаю, в приоритет в живописи я не верю. Кто смел, тот и съел. Кроме того, без влияния нет живописи. Но работала я тогда очень серьезно и, конечно, сама испытала влияние Рогинского.

М.А. очень переживал из-за своего сына. Тогда диагноз не был поставлен. Сейчас я думаю, что это был аутизм, отсутствие социальной адаптации, неспособность делать простые вещи в сочетании с необычными способностями в какой-то одной области. Например, необычная память на номера или знание повадок птиц (в случае Саши Рогинского). По-английски, такие люди называются «savant», по-русски я не знаю для этого названия.

Я организовала встречу М.А. с моим знакомым, психиатром Давидом Абрамовичем Черняховским зимой 64-го. В шестидесятые годы психические заболевания стали модной темой разговоров и стилем жизни. Шизня, шизеть, шизанутый, шизоид, псих были популярными словами молодежного сленга. Знакомые мальчики гуманитарных и артистических профессий ложились в психиатрические больницы. Некоторых семья или власти насильно укладывали. «Хороший диагноз» был белым билетом, то есть освобождением от армии. Психические заболевания были, так же как и пьянство, формой диссидентства, уходом в другое, неподконтрольное государству, состояние. В моде были рисунки психбольных или шизофреников, как тогда было принято, называл почти все заболевания.

Давиду Абрамовичу было лет 27, но держался он чрезвычайно солидно. Он  подпольно лечил психоанализом, методом в то время запрещенным, а также гипнозом, что окружало его загадочной аурой.  Мне он дал почитать Фрейда «Толкование сновидений», в шестнадцать лет эта книга перевернула мои внутренности. Среди пациентов его было много знаменитостей, чем он любил щегольнуть, время от времени производя то, что по-английски называется «name dropрing».

- Вчера был у Рихтера. Ходил в гости к Каверину.

Приглашал он к Каверину и меня, но я не пошла. Чего глазеть на знаменитостей, чай не зоопарк. Роман Каверина «Два капитана», «Капитанскую дочку» нового разлива, я всерьез прочитала только недавно. Первая часть хороша, а дальше галиматья. Особенно тяжело для моего буржуазного сознания было читать про нелюбовь Кати к человеку, который здесь, рядом, заботится, колбасой кормит, чтоб с голоду не умерла, и любовь к мужу, который годами где-то летает и даже письма не пишет. Издержки романтизма, понятные в обществе, где были перебои с колбасой, и мужья неизвестно где находились.

Была и у Давида Абрамовича коллекция рисунков шизофреников, довольно занудных и сильно извилистых орнаментов. Патология в них точно была, вроде бы невинные листики и виноград, а выглядели мрачно, все не в ту сторону загнуто. Как-то, зимним вечером, мы с М.А. пошли к Давиду Абрамовичу домой в район Кировской – Мясницкой, в Потаповский переулок. Мне пришлось сидеть в той же комнате, выйти было некуда, квартира была коммунальная, и слушать весь их разговор. После подробного рассказа М.А. и расспросов Давид Абрамович сказал, что это детская шизофрения, причем наследственная, у самого  Рогинского масса неврозов, а отец Маши ушел из дома и пропал, а так, по словам Давида Абрамовича, обычно начинается шизофрения. М.А. встречался потом с ним еще, но ничего с этим несчастьем нельзя было поделать.

Продолжение тут