15.02.2007 | Колонка

А Кремль стоит, думу думает

Возвращаясь к оппозиции «русское – советское»

Не надо  корчить из себя Господа Бога.

(Из выступления Президента РФ на конференции в Мюнхене)

Геральдическое двуглавие можно истолковывать как угодно и, в частности, как противоположение «русского» «советскому». К началу семидесятых годов в эмиграции различие между «клеветниками России» и «теми, кто наоборот» выражалось, помимо прочего, в следующем: консервативный лагерь («патриотический», «правый», «оголтелых реакционеров» и т.д.) стоял на том, что Советский Союз не есть Россия, он – дьявольская противоположность нашей родины (это слово писалось со строчной во всех эмигрантских изданиях вне зависимости от их национальной крепости – «Родина» с большой буквы шибала в нос чем-то до того краснознаменным, что все хором кричали: «Чур меня!»). В остальном все зависело от ответа на вопрос: «Откуда есть пошел СССР?» Утверждавшим, что от исконных наших кнута и дыбы, клеился ярлык «русофоба». В «черносотенцах» ходили те, кто объяснял революцию следствием духовной интервенции бездуховного Запада в лице китайцев, латышей... тут возникала заминка, благо уже вовсю задавала тон «третья эмиграция». Сам Максимов, главный редактор «правого» «Континента» выехал по израильскому приглашению, в отличие от «левого» Синявского, что не могло не уязвлять Владимира Емельяновича: отъезд по еврейской линии для русского патриота мало почетен, к тому же отдавал сделкой с властью.

На страницах «Русской мысли» и «Континента» возмущались тем, что Запад по-прежнему пользуется словами «Россия», «русские», когда говорит о Советском Союзе: там уже давно осуществили задачу по созданию нового человека («советский человек» в переводе на антисоветский язык звучало презрительно: «гомо советикус»). В этом смешении «советского» и «русского» эмигрантская публицистика видела лишнее доказательство своей правоты, когда обвиняла Запад в «просоветскости», «трусости», «слепоте». Не забывали и знаменитую ленинскую веревку, которую алчные капиталисты приобретут у первого в мире пролетарского государства себе на погибель. Во избежание этого предлагалось учитывать «наш уникальный опыт». Была даже попытка ввести в обиход слово «советский» в качестве существительного: «советские вторглись в Чехословакию», «советские вторглись в Афганистан»

В противовес эмигрантским журналистам, публика, кормившаяся при университетах («наши плюралисты», по выражению Солженицына), была по преимуществу «западнической» и, следовательно, «антирусской», что не мешало ей, по крайней мере в глазах «патриотов», выполнять политический заказ Москвы: всячески разлагать свой любимый Запад. Помню, как Янова, видного «клеветника России», утверждавшего, что всем «лучшим» в нас мы обязаны царю Ивану и опричнине, с «веселой злостью» (по словам Агурского) разил Парамонов – в ту пору еще «солженицынец», еще не растерявший, по-видимому, свой «уникальный опыт».

Давно уже это Куликово поле поросло быльем кавычек.

Тогда всеобщим кошмаром была черная рука Кремля. А еще – нога советского солдата, вероятно, такого же цвета. Или гусеница советского танка, несущегося по мирным автобанам Европы. «Уже поздно спасать Россию, пора спасать от нее», – писалось в русских газетах.

Что дни Советского Союза сочтены, что вот-вот все рухнет к чертовой матери – мало кто сознавал в семидесятых. Похвастаюсь: я принадлежал к этому малому стаду. В советскую военную мощь я не верил: зрелище сотен их танков, ржавевших на полигоне в Негеве, мало к этому располагало. Но, конечно, у меня были и другие, более серьезные причины для оптимизма, какие – это отдельный разговор.

Возвращаясь к оппозиции «русское – советское». В свои эмигрантские семидесятые-восьмидесятые я не поддался искушению видеть в Советском Союзе достойного продолжателя «славных русских традиций»: дескать, всегда были такими. Хотя мне, инвалиду пятого пункта, ничего не стоило привести СССР и Россию к общему знаменателю – им бы стал антисемитизм в качестве массовой проверки на благонадежность, причем достаточно успешной (помнить о том, что в истории Советского Союза так было не всегда, я не обязан – на моем веку было именно так и иначе быть не могло). Правда, с моей стороны это был бы акт самоненавистничества (см. Теодор Лессинг «Der Judische Selbsthass» – «Еврейская самоненависть»). Только объектом ненависти стало бы не мое еврейство, а моя укорененность в русской культуре.

Согласиться с тем, что советские свиные рыла – они же и гоголевские, означало рубить сук, на котором сидишь. Вообще-то есть такой способ ловить экстрим – это любимое занятие тех, кого во Франции называют «гош кавьяр» («леваками, едящими икру»), они убеждены, что в последний момент их подхватят.

Род банджи. Но случается, что и не подхватывают.

Мне больше импонировало приравнивание России к Атлантиде, к Китежу, к «Стерегущему», затопленному своим экипажем. Это дышало культурным пассеизмом, на который сам я не имел прав по двум причинам: как еврей и как советский эмигрант. Трудно сказать, чего было больше, смирения или гордыни, в причислении России к лику погрузившихся в Лету цивилизаций: Рима, Греции – ибо «Россия и СССР как две семядоли: никогда не срастутся, как бы плотно друг к дружке ни прилегали».

«Континент» Максимова при всей его партийности, «Русская мысль» Шаховской со всем ее старческим занудством выглядели честней московско-шестидесятнической фронды «Синтаксиса». Пусть даже секретарской прозе Максимова было как до Луны – до литературного дарования Абрама Терца – Синявского. Не говоря о том, что супруга Синявского Марья Васильевна соплей перешибет дюжину Шаховских. Да еще на Струве останется.

Но кнут выпал из слабеющей руки советской власти, а на пряник, обещанный в «перестройку», не хватило муки. Обидно. И перед лицом этой обиды Синявский и Максимов сплачивают ряды – что им никак не удавалось под знаменами антикоммунизма.

Вскоре их обоих не станет – в последнюю минуту жизни их сплотил разгром антиельцинского Верховного Совета. Трудно сказать, каков был бы их вклад в русскую национальную идею, создаваемую «по новой». Скорей всего, никакого. Идеологи из молодых да поздних не дали бы им поучаствовать, и тогда к обиде на Ельцина прибавилась бы обида на его преемника.

Как в кадрили кавалеры меняются дамами – идеологи меняются идеями. Нынешний патриотизм больше не воздвигает стену между «советским» и «русским» и не объявляет попытку ее преодолеть происками ОГПУ-НКВД-МГБ. Все переменилось, патриоты настаивают на культурной, исторической, державной и, само собой разумеется, духовной преемственности сменявших друг друга поколений и эпох. Отрицающие это, напротив, играют на руку врагам России: их стараниями вносится раскол в общество. Все мы – Россия, все мы – дети Великия и Малыя и Белыя Руси, а заодно и Красныя, и Коричневыя. Это должно быть особенное чувство, оно должно по-особому впечатлять.

И впечатляет – всего сильней, как ни удивительно, в сталинском фильме «Весна». Там съемочные павильоны преображаются в картины российской истории, единой для всех нас великой нашей истории – начиная от Пушкина «на брегах Невы» и кончая колонной «динамовцев», проходящих с песней по улице Горького.

А нанизано это на шампур мелодии Дунаевского, волшебно меняющейся, но при этом одной и той же:

Товарищ, товарищ, в труде и в бою

Храни беззаветно Отчизну свою.

«Нет, – хочется сказать нынешним мастерам культуры, – богатыри не вы. Чтобы сделать такого класса агитку, надо было родиться в той России, которая к вашей, сколько бы вы ни пыжились, никакого отношения не имеет». (Хотя до конца не срабатывает даже у Дунаевского с Александровым. Ослиные уши все равно не спрячешь, все равно в полах халата доктора Джекилла путается мистер Хайд.)

Вот писавшееся без малого тридцать лет назад, своего рода попытка заглянуть в сегодняшний день: «...На вновь разрешенное слово „Россия“ наводится свекольный марафет, лишенный подлинного патриотизма, но представляющий немалый соблазн для патриотов, – забывают, что подмена омонимом страшней всякого запрета».

Когда я это писал, то не мог себе представить, что в ловушку омонима попадет Солженицын. Не то чтобы у меня над столом висел его портрет или я состоял в клубе прочитавших «Красное колесо». Но это был автор «Гулага», человек, не просто бодавшийся с советской властью – забодавший ее! Он был предстателем за десятки миллионов вмерзших в землю трупов. И человечество, в том числе «передовое и прогрессивное», признало это. Он громче всех заявлял об «уникальности нашего опыта» – отчасти в оправдание той кондовой советскости, которой сам же клеймен. А в результате этот вроде бы пророк с пошлейшей помпой возвращается в эту вроде бы Россию, чтобы стоять против Кремля и кричать: «Долой Никсона! Долой Буша! Долой Америку!»

Когда в сорок пятом году на дымящихся улицах Праги несчастный эмигрант, завидев офицера с золотыми, как при царе, погонами, бросается к нему, это одно – и совсем другое, когда то же самое делает писатель, рубивший антифашистский советский пафос под корень: «Да чья бы корова мычала!» Сейчас от него слова доброго не услышишь об эстонцах, покусившихся на святое – на памятник воину-освободителю. А какими хорошими у него были эстонцы в лагере, куда за компанию с Иваном Денисовичем тот  же воин-освободитель их затолкал.

Апогей самодискредитации Солженицына, которого в разгар эмигрантских баталий  Эткинд назвал аятолой, – это пассаж в защиту смертной казни. Так чего уж, спрашивается, хотеть от остальных? Как говорил Ходжа Насреддин, когда мулла пердит, вся мечеть срет.

Зато Солженицына чтит Обезьянья Великая Палата, именуемая Думой и, как своему, отдает ему честь офицер КГБ – тот, что поставлен строителями во главу угла для надежности постройки.

Для меня бесспорно, что Советский Союз – Антихрист России, не в том смысле, что Россия зарифмована с Мессией, но в том смысле, что, являясь антиподом Христа, Антихрист представляет из себя точную его копию. И в этом соблазн. Тем не менее до конца пятидесятых культурный слой на месте катастрофы был еще тонок и ничего не стоило разглядеть погребенную под ним страну, которую эмиграция тщилась «унести на своих подошвах».

Первые «совки», первое добровольное предательство – это уже начиная с шестидесятых: Советский Союз с человеческим лицом, барды – «пасть порву» (якобы от избытка честности по причине заемной лагерности), пропахшая шашлыком эстрада, Евтушенки всех мастей в пыльных шлемах. Тут-то и был вбит осиновый кол. Музыка – душа народа, не правда ли? Музыкальная культура черноморских здравниц пережила и фрейлахсы, преображенные в революционные марши, и разливанную гармонь Захарова. Ирония в том, что весь русский «антикавказ» гуляет в ресторане «Кавказский».

Мелодика российской попсы, от которой балдеют миллионы мещан всех возрастов, сплошь состоит из «задержаний» (перетяжек через сильную долю такта), которые позволяют певцам и певицам имитировать ставший обязательным еще в советской эстраде ориентальный акцент. И в нем, в этом акценте, русский ответ на русскую же идею.

Когда Солженицын заклинал русский люд: «Братие, покаемся», – это звучало комически с учетом реальной ситуации. Другое его заклинание, «жить не по лжи», сыграло с Россией злую шутку. Став честным, люд вынул из кармана кукиш: «Чиво? Нам еще и каяться перед кем-то? Да мы...» (типа гордимся собой и своей Великой Победой).

Идея национального покаяния сменилась идеей национального примирения, что выразилось в «перетаскивании трупов» – именно так озаглавил Растропович свою статью в максимовском «Континенте» (в связи с перезахоронением Шаляпина). Недавно останки двух белых генералов с воинскими почестями были преданы земле в Донском монастыре. Почему не у кремлевской стены, по соседству с Буденным? Мириться так мириться. Мы за Россию исторически единую и неделимую. Мы и вы – одна страна, один народ, один Бог.

В той мере, в какой сие истина, в той мере, в какой, присягнув одной России, присягаешь и другой, – в такой же мере признаешь историческую идентичность «свиных рыл вместо лиц». И тогда, выходит, прав Бялик, сказавший о русской революции: «Свинья перевернулась на другой бок».