08.02.2007 | Архив "Итогов" / Книги

«Я тоже современник..»

Вышел в свет последний, четвертый том "Собрания сочинений" Осипа Мандельштама

Этот четырехтомник - совместный проект Мандельштамовского общества и издательства "Арт-Бизнес-Центр". От более ранних подобных изданий его отличает максимально возможная полнота, скрупулезность составления и своеобразное построение: материалы подобраны по хронологическому принципу, при этом внутри каждого тома присутствует жанровое деление. Вероятно, по академическим меркам такое построение спорно, но спорить почему-то не хочется. Творчество Мандельштама действительно не поддается принятым расстановкам, и хронология для него, пожалуй, самая естественная канва.

Впрочем, четвертый том представляет собой некоторое исключение из правила. К двум составителям первых трех томов (П.Нерлер, А.Никитаев) здесь прибавились еще два - Ю.Фрейдин и С.Василенко. При их участии подготовлен основной раздел тома - "Письма". Так озаглавлен и весь том, что справедливо, хотя собственно письма составляют ровно треть его объема, а дальше - переводы, комментарии, именные и прочие указатели.

"Истощен до крайности. Исхудал, неузнаваем почти. Но посылать вещи, продукты и деньги, не знаю, есть ли смысл. Попробуйте все-таки. Очень мерзну без вещей.

Родная Надинька, не знаю, жива ли ты, голубка моя..."

Таким письмом кончается раздел, и тут нет режиссерских ухищрений составителей, это действительно последние слова Мандельштама, дошедшие до нас.

Режиссура была уже в руках других инстанций. Как, похоже, и все в жизни этого автора. Самое страшное письмо - последнее, самые дивные стихи - поздние. Судьба Мандельштама сложена, как боготворимый им готический собор, только нервюры его еще шевелятся подобно живому стеблю. Остов не каменеет.

Облик Мандельштама представим, изменчив и совершенно естествен. Легче легкого представить его хохочущим, испуганным, обманутым.

И в любом состоянии он безупречен - в прямом значении слова: его невозможно упрекнуть, вернее, невозможно понять, кто бы решился это сделать.

Но вспомним, как легко и охотно решались на это современники Мандельштама. Время не узнает своего героя и выбирает в герои того, кто особенно отважно следует лучшим образцам пройденного. Современники - не хочется называть их очевидцами - ждали наглядно последовательной биографии, а Мандельштам писал: "Ныне европейцы выброшены из своих биографий, как шары из бильярдных луз..." Общий ход личной правоты и художественной интуиции в его судьбе казался опрометчивым, казался делом случая...

У Арсения Тарковского, лично знавшего Мандельштама, есть посвященное ему стихотворение "Поэт". Четвертая его строфа - про старого клоуна в котелке - звучит немного странно, как будто уничижительно.

Можно бы и обидеться за любимого поэта. Но обиды почему-то не чувствуешь. Этот экранный клоун похож на состарившегося Чарли Чаплина. Но ведь Чаплин появляется и в стихах самого Мандельштама, причем дважды, оба раза в 1937 году. Впервые мелькает в стихотворении "Я молю, как жалости и милости":

В океанском котелке с растерянною точностью

На шарнирах он куражится с цветочницей.

Котелок здесь оказывается океанским, а у растерянности есть оборотная сторона - точность. Через два месяца появляется стихотворение, так и названное "Чарли Чаплин":

Чарли Чаплин, нажимай педаль,

Чаплин, кролик, пробивайся в роль.

Чисти корольки, ролики надень,

А твоя жена - слепая тень.

И чудит, чудит чужая даль.

Совершенно ясно, что это обращение к себе, отождествление с экранным образом (какая такая вдруг жена у Чаплина?). И для контраста можно вспомнить полные отвращения строчки Ходасевича:

А он сейчас разинет рот

Пред идиотствами Шарло.

Вероятно, в конце жизни Мандельштам уже чувствовал перерастание своей поэтики в новое состояние и грядущее "второе рождение" в качестве героя нового культурного эпоса (невольно чем-то близкого экранной маске).

В таком качестве Чаплин действительно родственник Мандельштама, только - из низов. Родственна новизна образов, являющих миру какую-то небывалую возможность существования: на самом его крае, где можно удержаться только "растерянною точностью" - безупречно отработанной и выверенной неловкостью комика-эквилибриста. Впечатление от такой работы двоится. Она и трогает до слез, и восхищает, как образец непривычной, впервые востребованной миром отваги.

Новый герой - смешливый и вспыльчивый, бездомный, с детскими золотыми пластинками вместо зубов, в невероятных штанах из полосатого юбочного крепа, в съеденной молью легендарной шубе из ста мемуаров... Живущий уже не в жизни, а непосредственно в культуре... "Когда подумаешь, чем связан с миром, / То сам себе не веришь: ерунда!". "То усмехнусь, то робко приосанюсь..." "И не живу, и все-таки живу".

И в литературной судьбе Мандельштама много загадочного, много "не от мира сего". В ней есть какой-то захватывающий дух скрытый сюжет, подобный сказочному. Какое-то необоримое возрастание.

В 1924 году Юрий Тынянов написал статью "Промежуток" - о современной поэзии. В ней был проведен общий смотр действующих авторов на предмет годности и актуальности. Среди прочих Тынянов поощрительно отозвался о Сельвинском, Тихонове, Асееве; коротко и кисло - о Ходасевиче, а о Мандельштаме уважительно, но как-то раздумчиво, осторожно. И поразительно неверно. Вот характерные цитаты: "Его работа - это работа почти чужеземца над литературным языком... Его химические опыты возможны только на малом пространстве... Его оттенки на пространстве эпоса немыслимы". Невероятно. Тынянов даже цитирует стихотворение "1 января 1924", в котором трудно не услышать именно грозное нарастание эпоса, идущее поверх жанровых границ как новый род поэтического звучания, отзвука, резонанса.

Век. Известковый слой в крови больного сына

Твердеет. Спит Москва, как деревянный ларь,

И некуда бежать от века-властелина...

Еще занятнее фраза о "работе чужеземца", но она-то как раз имеет свою традицию. Что-то подобное мелькает и в немногочисленных рецензиях 10-х годов на первый сборник Мандельштама "Камень".

Язык Мандельштама многим кажется искусственным, "филологичным" и стилизованным - "русской латынью". Так кому все-таки слышнее: современникам или нам? Какая "латынь"? Первые же прочитанные стихи Мандельштама - это волна необъяснимой подлинности, идущая через картонный советский мир, в котором, казалось, утрачена сама возможность восприятия реального. Но эти стихи оказались сильнее. Они пробили все, как пробку в ухе.

На самом деле Мандельштам создал не другой язык, а другой образ связности в существующем языке: смысловую связь, не подчиненную ни машинальной логике, ни случайным правилам ассоциативной игры. У Мандельштама были свои представления о поэзии, недаром в "Разговоре о Данте" он назвал ее пространство "полем действия". В его стихах неожиданное сведение исходных значений приводит в действие смысловые метаморфозы, необратимые, как химическая реакция, и закономерные, как биологическое развитие. Смысл осуществляется поверх значений: в событии их встречи. На место, предназначенное подтверждению и согласию, врывается длящееся безграничное понимание.

Мандельштам действительно изменил представление о поэтическом строе. Жизненная энергия его стихов повернула на себя движение языка; их смыслы оказались жизнетворящими.

Известность Мандельштама феноменальна. Не всенародна, даже не массовидна и все-таки феноменальна. Феноменальна ее природа. Это какая-то культурная страсть. При всей представимости человеческого облика Мандельштам невероятен, как невероятен непрерывно берущий разбег марафонец. И нам уже не дано заметить "филологичность" в авторе, чья судьба так соединилась с его стихами, что стала не комментарием к ним, а чем-то, совершенно от них неотделимым, гениальным сверхпроизведением, великим художественным мифом нашего века. Для нас, людей этого времени и этого места, Мандельштам не просто гений, но гений ангельского чина. Чем оплачено хотя бы то неправдоподобное спокойствие, с которым он относился к судьбе собственных стихов? "Люди сохранят, - говорил он. - Если не сохранят, значит, это ничего не стоит". И действительно: чего стоят стихи, если не считать их одновременно самой непрочной и самой прочной вещью на свете?

Источник: "Итоги", №40, 1997,