02.10.2006 | О прочитанном

Тень означаемого

При интересе к означающим часто стоит неумение увидеть, что за ними стоит одно всеобъемлющее означаемое - тоталитаризм

У Ролана Барта есть знаменитое эссе «Эффект реальности». В нем он пытается понять, какую роль в сегодняшней литературе играют подробные описания, насыщенные массой «необязательных» деталей. Начинается «Эффект реальности» с характерной детали, с того, что в «Простом сердце» Флобера, говорится, что «на стареньком фортепиано, под барометром, высилась пирамида из коробок и картонок».

Этот флоберовский барометр – противоположность чеховского ружья — никакой роли в рассказе не играет. Зачем же тогда Флобер вообще упоминает о нем? — спрашивает Барт.

Ответ его вполне убедителен: эти «ненужные» детали не допускают соскальзывания рассказа в «фантазматичность», они прикрепляют его к реальности. При этом «ненужная» деталь, не вписываясь в общую форму повествования, оказывается оторвана от плоскости смысла, которая формируется формой произведения. Барт так описывает происходящее: «С семиотической точки зрения «конкретная деталь» возникает при прямой смычке референта с означающим; из знака исключается означаемое, а вместе с ним, разумеется, и возможность разрабатывать форму означаемого, то есть, в данном случае, повествовательную структуру».

Исключение означаемого – это и есть исключение смысла, так как означаемое это всегда – понятие, идея.

Все начинает выглядеть так, как будто между словом «барометр» и реальным барометром нет никакой промежуточной инстанции, например, понятия «барометр». Слово как будто прилипает к дереву и стеклу реального барометра. Это прилипание Барт называет «референтной иллюзией» и объясняет через нее «реалистичность» реалистических текстов. «Референтная иллюзия» связана с состоянием, которое в эссе «Критика и истина» Барт назвал психиатрическим термином «асимболия». «В этом состоянии, — объясняет Барт, — человек не способен ни воспринимать символы, то есть совокупность сосуществующих смыслов, ни оперировать ими».

Барт, однако, не объясняет почему именно подробные описания, насыщенные «ненужными» барометрами, возникают в основном только начиная с XIX века. Связано это, на мой взгляд, с тем, что именно в это время начинает давать трещину представление о незыблемости связи означаемых и означающих в языке.

Чем менее очевидной оказывается связь между языком и реальностью в широком смысле слова, тем большей оказывается потребность эту связь представить в тексте. Реализм в принципе возникает именно тогда, когда связь литературы с реальностью становится хрупкой. Реализм – это знак утраты реальности, которая должна теперь искусственно воссоздаваться с помощью референтной иллюзии.

Барт в связи с этим говорит об «эффекте реальности»: «Само отсутствие означаемого, поглощенного референтом, становится означающим понятия «реализм»: возникает эффект реальности, основа того скрытого правдоподобия, которое и формирует эстетику всех общераспространенных произведений новой литературы».

Это значит, что множество рассеянных по тексту и, казалось бы, бессмысленных, не связанных между собой деталей отсылают к одному, хотя как будто и не явному означаемому: «реальность».

Я вспомнил об этом эссе Барта, когда читал книгу диалогов между французским синологом и философом Франсуа Жюльеном и философом Тьери Маршезом «Думать извне (Китай)». Среди прочего здесь обсуждается эссе, написанное Бартом сразу после поездки в Китай эпохи культурной революции. Поездка состоялась в 1974 году с группой журнала «Тель Кель». Барт не хотел писать о своих впечатлениях, но из него, что называется, «вырвали» статью для газеты «Монд», в которой он попытался сохранить нейтральность.

В этой статье Барт упоминает идеологическую кампанию критики Конфуция и Линь Бяо, которая бушевала тогда в Китае, но пишет он о ней несколько причудливо: «В конце концов, этот как будто бы насквозь кодифицированный дискурс, ни в коей мере не исключает изобретательности и, я бы даже сказал, чего-то игрового; возьмите нынешнюю кампанию против Конфуция и Линь Бяо; она повсюду и в тысячах форм; даже само ее название (по-китайски ПиЛинь-ПиКонг) звучит как веселый бубенчик, а сама кампания принимает вид придуманных игр: карикатуры, стихотворения, детской пьески, во время которой маленькая загримированная девочка вдруг, между двумя танцами, разрубает призрак Линь Бяо: политический текст (и он один) порождает эти небольшие хеппенинги».

Конечно, в этом отрывке поражает слепота Барта, глубочайшее непонимание смысла коммунистических идеологических кампаний. Франсуа Жюльен точно определяет слепоту Барта как результат переоценки роли означающих (вообще характерной для определенного рода семиотики). Отсюда особое внимание к различным изобретательным «мелочам». И при этом интересе к означающим Жюльен отмечает неумение увидеть того, что за всеми ними стоит одно тяжеловесное и всеобъемлющее означаемое – «тоталитаризм».

Удивительно, конечно, что Барт, сумевший различить за разнообразными барометрами Флобера массивное скрытое означаемое – «реальность», оказался не в состоянии за карикатурами, танцами и стихами культурной революции – обнаружить такое же удушающе огромное означаемое – тоталитаризм.

Но в данном случае меня не очень интересует личный промах Барта, который, по-видимому, объяснялся сложностью его политической ситуации (нежеланием петь хвалу маоизму и одновременно нежеланием идти в разрез с господствующим среди парижских радикальных интеллектуалов «левым уклоном»). Во всем этом меня занимает определенный тип семиотический ситуации, когда хаос разнообразных знаков, сумятица означающих вдруг начинает прочитываться как выражение одного и того же означаемого. В конце концов, барометр Флобера или «небольшая дверца» Мишле, о которой пишет Барт, не обязательно должны указывать на какое-то общее означаемое.

Мне представляется, что такие массивные означаемые, на которые указывают самые разнообразные означающие, возникает тогда, когда какой-то фундаментальный слой нашего существования по той или иной причине начинает вытесняться.

Именно в такой ситуации и барометр, и дверца начинают кричать об одном и том же. Когда реальность становится проблематичной, реализм превращает ее во всеобъемлющее означаемое.

Рост таких всеобщих означаемых может пониматься как признак нарастающей патологии культуры, патологии, которая, как болезнь, обнаруживает себя во множестве как будто не связанных между собой симптомов.

Эти соображения беспокоят меня в контексте современной российской культуры. Еще лет семь-восемь назад многообразие российских барометров как будто говорило о разных вещах, но недавно они вдруг стали говорить об одном и том же.

Последнее время меня не оставляет ощущение, что в России растет это массивное означаемое, о котором не принято говорить, которое трудно назвать и о котором не хочется думать. Все чаще самые разнообразные вещи оказываются указателем на это гигантское означаемое.

Это может быть и усиленный интерес к кулинарии, и возросшая посещаемость театров, и размножение каких-то комических скетчей, и общий облик телевизионных передач, и смена генпрокурора, и какое-то особое бульканье нефти в трубах, и сытые лица некоторых людей, и любовь к старой советской песне, и многое другое. Все эти разнородные барометры, как мне кажется, все более настойчиво указывают на одно разбухающее и всепронизывающее означаемое. Это, конечно, не «реальность» Барта, и даже не «тоталитаризм» Жюльена. Не знаю, как его назвать. Но оно уже здесь за всем разнообразием суетящихся означающих – за карикатурами, стихотворениями, детскими пьесками и прочими «изобретательными» «веселыми бубенчиками», о которых некстати когда-то говорил вернувшийся из Китая Барт.