07.07.2006 | Просто так

Запрет

Возникло столько запретов, что появилась необходимость их описать и систематизировать

После того как самый первый и единственный запрет оказался нарушен, возникло столько запретов, что появилась необходимость их описать и систематизировать. Несмотря на то что науки о запретах нет, настоящий рассказ написан как раз в духе введения в эту науку.

Запреты бывают внутренние и внешние. Внешний запрет говорит: “Тебе нельзя заглядывать в сокровенный чулан и нельзя убегать за ворота!”. А внутренний запрет говорит: “Мне нельзя в этом признаваться!”.

Что еще я знаю о запретах?

Что среди них самый универсальный — это запретительная табличка в трамвае: “Не высовывайся!”. Самый циничный — запрет на право переписки при полученном сроке 10 лет (расстрел).

Самый гуманный запрет я наблюдал под Тамбовом, возле шоссе: “Проезд закрыт — рептилии идут на размножение!”. Самый актуальный для меня литературный запрет — не растекаться мыслью по древу. Никогда не забуду и запретительной таблички, написанной рукой неграмотной старушки-уборщицы в общественном туалете Савеловского вокзала: “Не сы напл!”.

Бывает, запрет заявляет о себе с трибуны ООН, например, в связи с испытанием или распространением ядерного оружия, бывает, запрет орет из-под земли от имени электричества: “Тут не копай! Убью!”, а бывает, запрет внятно и “уже в который раз!” предупреждает строгим родительским голосом: “Витя! Эту вазу трогать нельзя!”.

Я помню эту вазу. Китайскую, с драконом. Была — из фарфора. Но самым для меня памятным предметом запрета, конечно, являлся папин пистолет. Папа был кадровым военным и иногда приходил домой вооруженным. Дома хранить пистолет запрещалось даже в тайнике, только — в металлическом сейфе. Еще я помню палаш соседа дяди Коли. Австрийский, со времен Первой мировой. Хранился он, по словам другого соседа — дяди Мони, “на страх французским кокоткам”. За его хранение (в сундуке под кроватью) полагался срок. А на даче у Батяевых стоял, спрятанный на чердаке, самогонный аппарат, такой же уголовно наказуемый.

Здесь особо следует сказать о тех предметах, которые, будучи по своей природе абсолютно легитимными, вдруг оказались вовлечены в запрещенную или предосудительную деятельность.

Бинокль “Цейс и Кон”. Лежа на крыше сарая и глядя в этот бинокль, мы с пацанами пытались рассмотреть кое-что в окне женского отделения Сандуновских бань. В качестве наказания за этот аморальный поступок мы получили зрелище, нас жестоко разочаровавшее.

* Среди ее заказчиц была известная киноактриса Людмила Шагалова (“Дело № 306” и др.). Однажды я увидел ее в своем доме полураздетой. Помню, тогда она сказала мне, что после этого я как честный человек обязан на ней жениться, когда подрасту.

Пишущая машинка “Эрика”. На ней я печатал “самиздат” (а мой сосед дядя Коля — донос на меня). Магнитофон “Яуза”. Он воспроизводил песни опальных поэтов. Патефон “Victor”. Сидя у этого патефона, моя мама в довоенное время слушала “врагов народа” — А. Вертинского и П. Лещенко. Радиоприемник “ЭЧС”. Он доносил до нас из комнаты дяди Мони (говорят, спекулянта) глушение вражеских голосов “Америки” и “Би-Би-Си”. “ЭЧС” дядя Моня расшифровывал как “Это честное слово”. Швейная машинка “Зингер”. На ней моя мама шила на заказ платья, что также запрещалось — как подрыв советской экономики и власти*. Конечно, соседи могли бы настучать на маму, но и они — подрывали: и Татьяна шила, и Ольга. А у Татьяны даже был манекен — женский торс на роскошной подставке из красного дерева в стиле модерн. На таких подставках сидели кассирши в “Елисеевском”. Поскольку этот манекен свидетельствовал о запрещенной деятельности, Татьяна его прятала в шкафу.

Возможно, сейчас упомянутые выше запреты воспринимаются так же, как запрет на ношение бород при Петре I и их вынужденное бритье. Дескать, дело прошлое, такова история. А история такова, что бритье, оказывается, тоже может быть запрещено, например, сейчас в наших парикмахерских.

— Почему? — возмутился я. — Это же, как в прачечных запрещать стирать носки!

— СПИД! — коротко ответила парикмахерша.

Увы! Тут волей-неволей приходится говорить о презервативах. Раньше в аптеках лицам, не достигшим совершеннолетия, продавать презервативы запрещалось. Поэтому мы посылали туда Чусова — самого взрослого из наших второгодников. Стоили презервативы какие-то копейки (2 копейки) и использовались нами для того, чтобы пугать и дразнить ими девчонок. Бывало, раскроет одна из них “Алгебру”, а там вместо закладки… Равнодушная реакция некоторых говорила о том, что назначение сего предмета им неизвестно. Это сейчас эти самые… показываются по телевизору крупным планом. А раньше об этих самых… говорить было не то чтоб запрещено, а как-то омерзительно. Как о клизме. Так что эту “резиновую” тему можно назвать скорее неприкасаемой, а не запрещенной.

Запрещенная тема и запретная — синонимы. Но иногда между ними наблюдается разница. Запрещенность связана с временным произволом лица или группы лиц, а запретность — с судьбой. Некогда запрещенная тема — зажиточная и буржуазная жизнь рабочих на Западе, а всегда запретная тема — веревка в доме повешенного. В доме “завязавшего” алкоголика такой темой является бутылка, а для любого взрослого человека запретным является его же детский вопрос: “Почему я — это я, Витя, а не кто-нибудь другой?”.

Для одних запретно произнесение имени Бога всуе, для других — произнесение его имени вообще, также — и черта. В современной Германии предосудительны готический шрифт и слово “лидер” — fuhrer. В среде космонавтов не принято говорить во время старта вслед за Гагариным: “Поехали!”. Причина — космонавтами не разглашается. Аморально в разговоре со слепым, по понятной причине, повторять: “Видите ли…”.

Достойны осуждения и такие аморальные высказывания: “Дивная старая Англия. Да поразит тебя сифилис, старая сука!” (Р. Олдингтон, “Смерть героя”, 1929 г.). Аморальны также и слова Александра Александровича Блока, “несказанно” обрадовавшегося, узнав о гибели “Титаника”: “Есть еще океан!” (“Дневник”, 5 апреля 1912 г.). Говорить так нехорошо, но уголовно не наказуемо. А что наказуемо?

*** Однажды, будучи рядовым красноармейцем, дядя Коля попал в плен к махновцам, которые тут же расстреляли его красного командира, а самого дядю Колю как им “социально близкого” накормили и отпустили, правда, отобрав у него винтовку, но подарив взамен трофейный австрийский палаш. Всякий раз, завершая эту историю, дядя Коля поучал: “Не лезь в начальники, Витя!”.

** Самого Отелло политкорректно называть не мавром, но афро-венецианцем.

Запрещено и наказуемо разжигание национальной и религиозной розни. Любой наш взрослый человек, публично произнесший: “Немец-перец-колбаса, тухлая капуста!..”, нарушает этот запрет. Также не рекомендуется актеру, исполняющему роль Отелло, бездумно повторять слова Шекспира о турке в чалме: “Я этого обрезанного (!) пса, схватив за горло, заколол (!) вот так”**. Уголовная статья висит и над сказавшим: “Вытрем австрийский штык о панталоны французских кокоток!” (привет дяде Коле)***. Здесь не одна статья висит, а — две! Потому что уголовное право запрещает также и пропаганду войны!

Классическим примером такой пропаганды являются речи Агамемнона, призывающего завоевать Трою. Если б тогда Агамемнона упекли по соответствующей статье, то никакой Троянской войны не было бы, а конфликт разрешился дипломатическим путем. Или зачем далеко ходить — вспомним футуриста Маринетти: “Да здравствует война — единственная гигиена мира!” (1909 г.). Мы знаем, что произойдет через 5 лет после сказанного: окопы, вши, иприт, миллионы погибших.

А влепили б этому и ему подобным гигиенистам за пропаганду войны срок — ничего такого и не было бы. Заметьте, что здесь я, с точки зрения истории, сам являюсь нарушителем запрета. Запрета на сослагательное наклонение.

Если б меня спросили: “Михаил Юрьевич, а кто сейчас Герой нашего времени?”, я бы ответил: “Рядовой человек, ежедневно соблюдающий и нарушающий запреты”. Он едет в метро и одновременно соблюдает все 57 запретов “Правил пользования московским метрополитеном”. И — нарушает моральный запрет, когда в набитом до отказа вагоне смотрит на своих ближних без любви. Уверен, что даже самый законопослушный гражданин не раз нарушал правила пешехода, потому что испорченный светофор показывал один только красный свет.

Верно сказано, что цивилизация и культура основываются на запретах. Иначе — нет основы. Потому что разрешениями можно и не пользоваться, а запретами пренебрегать нельзя. И в этом смысле запреты — основообразующие. Об этом я вспомнил, разглядывая множество запрещающих знаков у входа в наш новый гипер(!)маркет “Золотой Вавилон”. В перечеркнутых кружочках изображались: собака, мороженое, дымящаяся чашка и т.д. И — еще столько же, но уже не понятных мне знаков, которые неизвестно что изображают и чем грозят в случае нарушения. Неужели я так отстал от жизни?

Я задумался. И затем спросил у дочки, какие у них в школе теперь самые главные запрещения. Она ответила: “У нас в лицее, папа, а не в школе, нельзя въезжать в класс на роликовых коньках, пользоваться во время уроков мобильником и входить в столовку, если ты жуешь жвачку”.

Когда я учился в школе, такие запрещения были невозможны. Не было у нас тогда даже жвачки. А запрещалось — свободное хождение на переменках между уроками. Ходить можно было только парами — мальчик с девочкой, в два ряда по коридору. Еще учителя запрещали моим одноклассницам носить капроновые чулки. Директриса стояла у входа в школу и всех ослушниц с позором отправляла домой — переодеваться. Также всем запрещалось носить наручные часы как предмет роскоши, недопустимый для подростка.

Моя сестра, которая училась в той же школе, но на одиннадцать лет позже, сказала, что никаких запретов на капрон и часы у них уже не было. Это значит, что у общества изменилось отношение к предметам роскоши. Но зато ужесточились требования к ношению школьной формы. Раньше такой проблемы не возникало, но теперь многим хотелось ходить в чем-то личном, своем. Это, конечно, запрещалось.

Запрещалось также являться на уроки военного дела во вроде бы легитимной школьной форме. Военное дело требовало своей отдельной формы — военизированной. Это — пилотка и зеленая воинская рубашка, которые можно было купить в Военторге, любая черная юбка — у девочек, а у мальчиков — штаны из магазина “Спецодежда” на Сретенке.

А в 1989 году моя племянница и прочие учащиеся той же школы устроили демонстрацию протеста против обязательного ношения формы. И — что же? Руководство школы удовлетворило требования протестующих! Такое это было время — Горбачев, перестройка.

**** Возможно, из-за того, что, прочитав М.М. Бахтина, я воспринимаю с тех пор любой материально-телесный и амбивалентный низ как живот Санчо Пансы.

В настоящее время моя дочь, слава Богу, знает о капроне только то, что из него делают рыболовную леску. В школу, то есть в лицей, она, как и все, ходит в такой, естественно, скромной одежде, какая ей нравится. Но и тут есть свои интересные запреты: “Верх должен кончаться ниже пупка, а низ — начинаться выше!”. Признаюсь, не сразу я смог разобраться — что к чему в этой формулировке****.

Что же касается общего тона запрещений, то он со временем, безусловно, становится более интеллигентным. Не “Курить запрещается!”, но — “У нас не курят!”. (Интересно, вместо “Выхода нет!” напишут ли: “У нас не выходят!”?)

Вспоминаю, как в 1989 году в Лондоне, в вестибюле “Би-Би-Си”, подошедший ко мне констебль запретил мне курить, хотя вокруг все прочие дымили как паровозы. Почему? Выяснилось, что мои, купленные еще в Москве болгарские сигареты “БТ”, как и прочие восточноевропейские (turkish) сигареты, в силу своей особой вонючести служат местным наркоманам в качестве дымовой завесы для курения марихуаны. Говорят, в Лондоне сейчас этот запрет снят, но любые курильщики штрафуются везде и отовсюду изгоняются.

Еще в Лондоне проституткам запрещалось останавливаться на неких улицах более чем на две минуты. За простой — штраф! Был я там и в оружейном магазине, выяснил, что покупка нарезного ручного оружия не представляет собой сложности (не как у нас), но его использование связано с такими запретами, что лучше его не покупать (как у нас).

В настоящее время среди абсолютно безобидных и легитимных по своей природе вещей, но вовлеченных в запрещенную деятельность, отмечу сканер и принтер, которые печатают фальшивые деньги, а также компьютер с его Интернетом. Там творятся такие антиобщественные деяния, как хулиганское распространение электронных вирусов, бандитский взлом засекреченных файлов и пропаганда детской порнографии и проституции, что запрещено законом, но — не компьютером.

О каких запретах можно только мечтать? Пешеходу — о запрете на автомобильное движение, а автомобилисту — о запрете всех прочих автомобилей, из-за переизбытка которых и возникают на дорогах аварии и пробки.

Казалось бы, естественно запретить все то, что мешает нормально жить. И если бы я спросил у Александра Сергеевича, что бы он запретил, будь его воля, то Пушкин сразу же сказал бы: “Комаров да мух!”, а Грибоедов — после долгого раздумья: “Общество. Потому что оно всегда — фамусовское”. Ну что ж, мечтать не запрещается. Здесь запрет бессилен. Так же, как и в высказывании: “Нельзя думать о клыкастом бабуине!” — пример запрета, который всегда обречен на нарушение.

Слава Богу, что многие корпоративные и религиозные запреты меня не касаются. Например — запрет на ношение форменной рубашки с короткими рукавами в помещении Генштаба России. Или — запрет на семью и работу, если ты — вор в законе. Также хорошо, что мне не надо запрещать себе пользоваться, например, в гостях чужой посудой и запрещать другим пользоваться — моей. Как-то при мне один старовер выплеснул на собаку кипяток из кружки, потому что собака ее случайно понюхала. Просто сказать ей: “Уйди, сука!” он не мог, потому что браниться ему тоже запрещалось.

Часто запреты воспринимаются нами с досадой, но иногда мы на них уповаем, например, если вдруг сталкиваемся с толпами агрессивных бабуинов. Правда, иногда запрет, призванный устранить некое негативное явление, в силу своего же запретства усугублял это явление.

Таковой была антиалкогольная кампания в целом, и в частности в нашем универсаме на Декабристов, где более двух бутылок в одни руки давать запрещалось. Каких бутылок? Любых. Это значит, что человек, желавший выпить легкого пива, брал и потреблял водку, чтобы хоть как-то компенсировать и вознаградить свое безумное стояние в трехчасовой очереди, где его могли бы и раздавить. Ну как тут не нажраться — от смешанных чувств?

Тогда же запрещалось и собственно стояние в очередях — в рабочее время. Но у всех оно разное — рабочее и нерабочее. Поэтому вопрошающему сержанту в очередях так и отвечали: “У меня — перерыв на обед”, “У меня — отпуск”, “Я — пенсионер”. А я сказал, что он не имеет права требовать от меня такого отчета, но все бабуины в очереди дружно на меня зашикали: “Да скажи ты ему, что ты — больной!”.

На стадионах выпивка также запрещалась, а ведь бывало — только на трибунах. Хочешь выпить — иди под трибуны, встань в очередь в буфет, возьми свои 50 грамм. Больше — наливать запрещалось. Хочешь выпить еще — вставай снова в очередь. В итоге получалось: три ходки и 150 грамм за перерыв между таймами. Культурная норма! Урок на будущее: дорожи скромными просьбами запрещенки, чтобы потом не вляпаться в сплошное запретство и тотальную запретятину!

Конечно, не все запреты охранительны и консервативны. Есть и анархические запреты: “Долой стыд!” — так называлось общество в СССР, призывающее ходить без одежды. Или: “Запрещено запрещать!” — лозунг 1968 года французской радикальной молодежи. В конце концов, на многие запретительные указания: “Не стой под стрелой!” и “Не заплывай за буй!” возможна такая же запретительная реакция: “Не учи меня стоять!” и “Не мешай мне плавать!”.

Иные запреты существуют на благо себе и другим (нельзя курить на бензозаправке), а иные — сами же провоцируют свое нарушение. Вспомним Орфея. Чтобы вызволить Эвридику из ада, ему следовало идти вперед и не оборачиваться. Нет, обернулся! Не справился с искушением. А кому это искушение было нужно? Не Орфею, но самому же запрету — чтобы проверить Орфея на “вшивость” и на лояльность к запрету вообще, каким бы он ни был. А Иванушка?! Говорила же ему Аленушка: “Не пей из копытца, козленочком станешь!”. Нет, выпил!

А маленький Володя Ульянов?! Наверняка его интеллигентные родители строго-настрого запрещали Володе произносить неприличные слова. И он их не произносил. Но вот Володя вырос, захватил власть и — давай ругаться: “интеллигенция — говно!”, “ведомства — говно!”, “декреты — говно!”. И “говно”, и “проститутки”. Их он упоминал еще в 1905 году: “Да разве можно с этими проститутками без протокола конферировать?”.

Уверен, что для Владимира Ильича проститутки значили нечто большее, чем просто проститутки. Сошлюсь на собственный опыт. Помню, как кто-то из взрослых сказал при мне, что такая-то — проститутка. Я спросил: “А что это такое?”. Мне ответили: “Балерина”. Я запомнил и однажды, когда по соседскому телевизору показывали балет, задал присутствующим вопрос: “А почему эти проститутки так громко топают?”. Соседям мой вопрос очень понравился, и я, увлекшись, стал называть проститутками и появившихся затем певиц, и даже — всеми любимых телеведущих, пока папа не увел меня в нашу комнату и там не наложил строгий запрет на произнесение этого слова. Наверное, из-за того, что в нем действительно содержится что-то кроме сказанного, нечто такое, о чем нам всем возможно только догадываться и — ломать голову над вопросом: как с ними — такими! — можно конферировать, и тем более — без протокола?!

****** Подобные рассуждения в духе софистов считались предосудительными еще во времена Платона и порицались им как общественно вредные.

Сказанные Лениным неприличные для детей слова являются вполне литературными и печатными. Запретна — ненормативная лексика. Но вот парадокс — она не может быть законно запрещена, потому что ее подсудные примеры невозможно опубликовать в виде “Запрета на употребление” таких-то конкретных слов — в силу того, что они — непечатны! А если их напечатать в Уголовном кодексе, то тогда и сам кодекс может быть подвергнут запрету — в силу своего же запрета!*****

Интересно, что среди запретителей ненормативной лексики находятся не только ее враги, но и ее почитатели. Последние считают, что устное и печатное тиражирование нашего “едреного” слова способно выхолостить его сакральную сущность и низвести его до состояния невыразительной английской брани, “без перца и сердца”. “Увы, — говорят они, — наверное, со временем так и будет!”

Ну что ж, пока существует время, существуют и связанные с ним запреты, которые со временем же и теряют свою актуальность. Некогда были запрещены и затем разрешены и Александр Сергеевич, и Михаил Юрьевич, и Александр Иванович, и Александр Исаевич.

Если б Александр Иванович спросил у меня, была ли первая запрещенная книга, которую я читал, его книгой, то я бы ответил Герцену, что, к сожалению, нет, не была. Первая для меня запрещенная книга принадлежала перу другого Александра Ивановича — Куприна. А среди прочих некогда запрещенных книг мне особенно запомнилась книга про третьего Александра Ивановича — Лужина, которая заканчивалась тем, что “никакого Александра Ивановича не было”. Владелец этой абсолютно не антисоветской книги мог быть привлечен по антисоветским статьям. И — только потому, что издана она была на Западе, во вражеском издательстве. Помню, что, например, за “Посев” — сажали. Филиал этого издательства сейчас находится на месте нашего бывшего агитпункта, рядом с Неглинным сквериком. Дважды перепрыгнув через его ограду, мы затем можем оказаться во дворе дома № 1 по 3-му Неглинному переулку. Сейчас в этом дворе располагается российский филиал Пен-клуба. А раньше этот двор назывался “шугаевкой”, и мне туда было запрещено ходить, потому что там “татары кидаются камнями”. А жители двора напротив (д. № 2) когда-то изгоняли нас оттуда с крыши сарая как вероятных воров, вооруженных биноклем. Вот такое было время — было и есть, а когда его не будет — наступит светопреставление. А с его точки зрения, все запреты являются временными, даже самые вечные.

Помню, как в силу временного запрета — выезжать машинам “скорой помощи” в центр Москвы — мы страшно перенервничали у кровати моей вдруг заболевшей дочки. Дело происходило на Арбате 4 октября 1993 года. “Скорая” приехала только на следующий день, когда на Арбате уже не стреляли.

Также в силу временного запрета — на личный радиоприемник в военное время дядя Моня в 41-м свой “ЭЧС” сдал куда надо, а в 45-м — получил назад с одной только царапиной. Указывая на эту царапину, дядя Моня любил повторять, что за все подарки судьбы надо чем-то расплачиваться, но вслух об этом лучше не говорить, чтобы не сглазить и не накаркать. Поэтому мы оба стучали по деревянной крышке приемника.

Есть и такие запреты, что способны менять свое значение в зависимости от места своего запрета. Одно дело, если “Здесь не грузить!” написано на стене овощебазы, другое — если на груди феминистки, а третье — на лбу пофигиста.

Здравый смысл подсказывает, что не все запреты надо понимать буквально. Таков запрет Маяковского, запрещающий маршировать правой ногой. Только — левой! (“Левый марш”). Этот запрет следует правильно понимать в том переносном смысле, что любая метафора — хромает.

В силу того же здравого смысла некоторые (незначительные) запреты можно нарушать с чистой совестью. Например — запрет нашего преподавателя по экономике книгоиздательского дела — стирать с доски в горизонтальном направлении. Надо — только по вертикали, сверху вниз и снизу вверх. Также — и вкусовые запреты. Например, пиджак с галстуком при джинсах — не нарушение вкуса, но — особый вкус, американский. А кожаное пальто Бориса Немцова поверх его смокинга — его личный вкус.

Но в среде запретов наблюдается и такое явление: нарушение одного, незначительного запрета влечет за собой нарушение прочих, вплоть до самых основных. Однажды я нарушил запрет грубить старшим — младшему лейтенанту, артиллеристу, потому что он нарушил запрет на избиение детей. Все началось с того, что лейтенант решил нас, ребят, играющих в футбол, прогнать со стадиона, действительно принадлежавшего воинской части. Наша игра была испорчена, но мы не уходили — бегали по стадиону, увертываясь от лейтенанта, вернее — от его прута, коим он охаживал нас по ногам и куда попадет. Я-то — не увертывался, стоял, считая ниже своего достоинства бегать от лейтенанта, потому что мой папа — подполковник. Вот он меня, стоящего, и хлестанул несколько раз. Так больно, что я крикнул ему: “Уйди, сука!”. После этого он стал избивать меня с утроенной силой: мне попало и по спине, и по плечам, и по рукам, которыми я пытался прикрывать лицо. Едва сдерживая рыдания, бросился я в свой ДОС (дом офицерского состава). Там я достал из папиного тайника пистолет, вставил в рукоятку обойму. “Если не в голову, — подумал я, — то в жопу!” Стал я затем снимать пистолет с предохранителя и вдруг страшно разрыдался. Возможно — из-за того, что я представил себе, как папу будут судить за халатное хранение оружия, или — из-за того, что у меня обидным образом не хватило сил снять пистолет с предохранителя, — не помню. Помню, что положил я пистолет на место — в тайник, где хранилась еще одна запрещенная для меня вещь — 5-й том Куприна с “Ямой” — про проституток.

Оценивая запрет с положительной точки зрения, скажу также, что одна из формул счастья звучит так: “Жить в согласии со своим внутренним запретом!”. Внешний запрет такого согласия не требует, только — подчинения.

Кроме того, форму запрета охотно используют многие глубокие поэтические переживания: “Ямщик, не гони лошадей!”, “Не позволяй душе лениться!” и “Не плачь по мне, Аргентина!”. Здесь уместно вспомнить и самый оптимистический запрет: “Не унывай!”.

И еще: от “запрета” произошли некоторые слова, которых нет в словарях и в общем обиходе, например, “запрещенка” (произносится, как “Эх, жизнь — тушенка, судьба — сгущенка!”).

В конце концов, само понятие свободы основывается на запрете — нарушать свободу других. Запрету я обязан и настоящим рассказом. Не было б запрета — был бы он другим. И назывался как-нибудь иначе, например… Но и здесь запрет властно заявляет о себе, не позволяя мне лишнего. Такова дисциплина замысла.

Источник: "Знамя", №6, 2006,