08.05.2006 | О прочитанном

«Топос» и традиция мысли

Способность текста редуцироваться до темной и довольно бессмысленной формулы – главный залог его успеха

Крупнейший знаток эллинистической философии Пьер Адо настаивал на необходимости переоценки европейской философской традиции. Адо указывал на то, что в результате деятельности Сократа и софистов в античном мире возникло необыкновенное разнообразие философских школ. Но уже к третьему веку  разнообразие это исчерпало себя и в Афинах сохранились лишь те философские направления, которые смогли создать свои школы, то есть институционализироваться. Без школы философская традиция прерывалась, так как ее сохранение опиралось на передачу знания от учителя к ученику. По мнению Адо, с которым трудно не согласиться, от сократического периода расцвета и разнообразия сохранились четыре философские школы – платоническая, аристотелевская, эпикурейская и стоическая. К ним Адо прибавил две духовные традиции, который в полной мере нельзя считать философскими: скептическую и киническую. Эти шесть традиций проявили необыкновенную устойчивость и просуществовали чуть ли не тысячелетие. Что же касается аристотелизма и неоплатонического философского синтеза, то они успешно прошли через Средние века, достигли Ренессанса и проникли в иудейскую, христианскую и мусульманскую теологии.

С точки зрения Адо, способ фиксации и передачи традиций требует решительного пересмотра смысла эллинистической и средневековой философии. Дело в том, что дошедшие до нас тексты изначально имели в основном педагогический характер и были направлены на то, чтобы постепенно провести ученика от неких «начал» к «вершинам» учения определенной школы. Труды эти поэтому не следует понимать как непротиворечивые и логически обоснованные философские синтезы, но именно как учебники.

Учебники же эти отражали природу педагогического процесса, в основе которого лежало бесконечное комментирование классических текстов, наращивание глосс к ним, бесконечный в своей основе экзегезис. Если сократический период ориентирован на осмысление мира, то эллинистический период – это период комментирующей, экзегетической философии, который исходил из того, что истина уже найдена, и что она содержится в авторитетных текстах Платона или Аристотеля. Все новое в этой экзегетической традиции содержалось в комментариях, которые, отсылая к авторитетам, давали новое им толкование. Прокл вспоминал, например, что уроки Плотина сводились к  чтению предшествующих комментариев к Платону, в конце которого Плотин излагал свое собственное и отличное от зачитанных глосс понимание учения основателя школы.

Педагогика обуславливала и еще одну особенность философского сознания, которая мне интересна. Из сложных текстов авторитетов извлекалась какая-нибудь фраза, в которой концентрировалась «суть» учения. И этот афоризм ложился в основу экзегетики. Изучение философии, таким образом, опиралось на «топосы», которые легко было запоминать. 

Адо считает, что знаменитый средневековый философский раскол, связанный с универсалиями, явился результатом  экзегезиса одной единственной фразы из «Изагога» Порфирия. Адо даже утверждает, что вся философская традиции может пониматься, как интерпретация небольшого количества мест из нескольких сочинений, а именно нескольких пассажей Платона, в основном из «Тимея», Аристотеля, первых глав книги Бытия и пролога к Евангелию от Иоанна. Он также считает, что инновации в философскую традицию вносились главным образом через неортодоксальную интерпретацию «топосов».

Так как в основе философствования лежали афоризмы, вырванные из контекста «топосы», то новация часто возникала просто в результате неправильного перевода или чтения фразы. Так, то место из сто тринадцатого псалма, где говорится: «Небо – небо Господу», Августин неправильно прочитал «Небо небес – Господу», и дал толчок для развития совершенно неортодоксальной космологической мысли, где над небом, упомянутым в первом стихе книги Бытия, надстроился некий умозрительный мир. Вся эта космология оказалась построенной на элементарной ошибке в понимании «топоса». Адо приводит множество такого рода продуктивных «ошибок». Он называет себя учеником Пьера Курселя, трехтомный труд которого, посвященный интерпретации топоса «познай самого себя» мне как-то довелось приобрести. И это действительно увлекательная история бесконечного, многовекового вчитывания смыслов  в одну фразу.

Изыскания Адо интересны в сегодняшнем контексте. Сегодня философия в значительнеой степени ушла от непосредственной рефлексии над миром и вновь стала, как во времена предшествующие Декарту, экзегетической дисциплиной. Философия неотделима сегодня от комментирования тех же Платона и Аристотеля, к которым следует добавить Канта, Спинозу, Ницше, и, например, Хайдеггера. Но в данном случае об Адо меня заставила вспомнить не столько сегодняшняя философия, сколько совершенно конкретный случай. А именно беспрецедентный успех Бахтина на западе.

Успех этот несколько огорошивает и вместе с тем раздражает. Не тем, конечно, что Бахтин почитается и цитируется, а тем как он цитируется и интерпретируется. Десятки написанных о нем книг поражают своей абсолютной неадекватностью тексту. Я просто перестал читать западное бахтиноведение, отчаявшись найти в нем крупицу здравого смысла. Множество феминистских  или постколониальных  интерпретаций Бахтина не имеют, конечно, к работе российского филолога ни малейшего отношения.

Успех Бахтина сегодня мне все более отчетливо представляется именно в свете Адо, как результат редукции его работ к двум «топосам». Во-первых, к диалогизму, а во-вторых, к карнавальности. Диалогизм понимается просто как отказ от монологизма (а, следовательно, от патриархального фаллоцентризма или имперского господства), а карнавал – просто как переворачивание ценностей, инверсия. Но именно так и читаются «топосы», когда они отрываются от текста и попадают в схоластический педагогический контекст. Освоение Бахтина превращается в освоение «мест» из авторитетного источника, смысл и контекст которого совершенно утрачены. Но именно утрата смысла и контекста – необходимые условия успешного освоения «топоса», превращениям которого ничто не мешает. Более того, мне представляется, что именно способность текста редуцироваться до темной и довольно бессмысленной формулы – главный залог его успеха. Сложность текста, в конце концов, --всегда препятствие для его педагогического использования, а, следовательно, и для его трансляции внутри «традиции». Смысловая же определенность «топоса» резко ограничивает его использование в новом контексте, то есть его интеллектуальную продуктивность.

То, что на определенном этапе философия смогла с легкостью стать теологией, - результат этой топосной доминанты. В коне концов, интерпретация философского афоризма мало чем отличается от интерпретации оракула, вещающего от лица бога. Современный «топос»  продолжает сближать философию с богословием, именно он отчасти повинен в незаметном превращении философски авторитетных текстов в своего рода новое писание.

Бахтин, как это ни печально, входя в мировой гуманитарный канон, превращается в своего рода божка. Превращение это, как и связанный с ним успех учения, немыслимы без редукции этого учения к одному-двум понятиям, местам, «топосам». Именно у Бахтина превращение это происходит особенно легко, оно само собой напрашивается. По отношению к Бахтину эта редукция вдвойне иронична, так как она неопровержимо свидетельствует об угасании диалогического в его наследии и о безусловном господстве монологического авторитета, голоса, которому суждено звучать не в диалоге, но в искажающих экзегезах паствы.