Границы подстерегают нас повсюду, всякий раз напоминая о том, что они проходят вовсе не там, где вкопаны полосатые столбы. Они совсем не там, где «на границе часто снится дом родной», не там, где «тучи ходят хмуро» и где «решили самураи перейти границу у реки». Они где-то совсем рядом с нами. Они — между нами. Они внутри нас самих.

Мужчины и женщины, — особенно москвичи и москвички, — моего, а также и нескольких последующих поколений, не говоря уже о предыдущих, хорошо помнят, чем была для нас для всех мхатовская «Синяя птица» в годы нашего детства.

Подлость — подлость как художественный принцип, подлость как прием — сочится буквально сквозь поры любого их высказывания или жеста и заставляет вспоминать слова Лидии Гинзбург о том, что для подлости «псевдонимом во все времена служили общественные интересы, так приятно совпадающие с частными».

И что теперь? Мы перестанем петь эти прекрасные песни? Мы будем теперь болезненно морщиться, заслышав их где-нибудь? Мы станем тревожно вздрагивать и пугливо озираться по сторонам, услышав по радио звуки прокофьевского балета? Это все, что ли, будет теперь проходить под знаменитой маркой «Поэзия после Освенцима»?

А вокруг нас нет, не трагедия. Вокруг нас о чем-то поет зеленое море тоски. «Тоска» это тоже вроде как такой особый жанр. Жанр, в котором мы все мастера, все авторы, все исполнители, все зрители и все рецензенты. В этой чудовищной истории с самосожжением Ирины Славиной неизвестно еще, что страшнее — сам этот запредельно отчаянный жест или эта пронзительная и тоже, в общем-то, отчаянная коллективная немота, это тоскливое оцепенение.

Мы живем в неофольклорную эпоху, когда такие почтенные фольклорные жанры, как слух, сплетня, «оценочное суждение», донос в прокуратуру, самая очевидная (как в данном случае) фальшивка ничем не отличаются от «реки по имени факт». А если и отличаются, то в не выгодную для упомянутой реки сторону. Для этого положения вещей был придуман подловатый термин «постправда».