Да, границы подстерегают нас повсюду, всякий раз напоминая о том, что они проходят вовсе не там, где вкопаны полосатые столбы, у которых застыли с примкнутыми штыками бдительные карацупы со своими верными ингусами. Они совсем не там, где «на границе часто снится дом родной», не там, где «тучи ходят хмуро» и где «решили самураи перейти границу у реки». Они где-то совсем рядом с нами. Они — между нами. Они внутри нас самих.
В течение уже довольно долгого времени я, как и многие другие, азартно, сочувственно, заинтересованно, буквально с замиранием сердца слежу за событиями в Беларуси.
Происходящее там мне представляется удивительно очевидным и наглядным, оно поразительным образом, — причем почти без помех и уводящих в сторону нюансов, — соответствует всем тем представлениям о добре и зле, которые были заложены в нас чуть ли не в самом раннем детстве. Те видеокадры, что мы видим, те речи и реплики, что мы слышим, те выражения лиц, что мы наблюдаем, те интонации, та мимика и пластика, те душеспасительные проявления добра, благородства, солидарности и достоинства, с одной стороны, и демонстрация тупой грубой силы — с другой, немедленно накладываются на сюжеты и образы детских сказок про сестрицу Аленушку и братца Иванушку, про бабу-Ягу и Кощея, про Ивана-Царевича и Змея-Горыныча, про Муху-Цокотуху и зловредного паука, про доктора Айболита и свирепого Бармалея.
Кажется, что в белорусских событиях практически нет полутонов. На самом деле они, разумеется, есть, не может их не быть в непосредственных проявлениях живой истории. Но очевидное разделение происходящего на безусловное добро и наглядное, демонстративное зло скрывает все эти полутона и все эти нюансы до более спокойных времен. Всяческое «а если посмотреть с другой стороны» никак тут не проходит — не хватает воображения, чтобы представить себя на «другой стороне», потому что на той стороне мы видим лишь выжившего из ума отставного политрука с вытаращенными безумными глазами и стаи размахивающих дубинами злобных бронированных приматов.
Но и тут есть разрыв, есть граница, разрывающая на отдельные сегменты пространство общественного сознания.
Как и прочие границы, она нагляднее всего заметна в языке, в тонкостях и нюансах словоупотреблений.
Я вообще-то считаю себя убежденным противником того, чтобы слова, означающие чью-либо этническую принадлежность, употреблялись в оценочных значениях. Я против того, чтобы «национальные» имена прилагательные употреблялись в качестве эпитетов, а соответствующие существительные нагружались знаками плюс или минус.
Я давно знаю, что в словосочетании, например, «немецкий фашизм» кто-то имеет в виду «немецкий фашизм», а кто-то «немецкий фашизм».
Безоговорочно принадлежа ко вторым, я заметил за собой, что в течение последних недель, произнося слово «белорусы», я рефлекторно подразумеваю именно тех, кого демонстрирующая беспристрастную объективность пресса называет «протестующими». «Белорусы требуют справедливости, белорусы вышли на очередное шествие, милиция избивает и хватает белорусов», — говорю я, при этом ничуть не забывая, что речь идет вовсе не обо всех без исключения белорусах, что те, кто хватает, избивает и отдает соответствующие приказы, тоже, увы, белорусы.
Просто мне хочется называть белорусами именно тех, чью сторону я без каких бы то ни было сомнений безоговорочно принимаю.
Поэтому я даже не сразу понял, о чем идет речь, прочитав в одной из официальных новостных лент, что «Белорусы создают народную дружину для противодействия…» Дальше стало понятно, что эту «дружину» создает Лукашенко для противодействия… ну, в общем, протестующим мирным гражданам. То есть белорусам.
В последние дни и недели еще необычайно актуализировалась та граница, по одну сторону которой — те, для кого область символического, например, всяких реальных или симулированных религиозных и прочих чувств, несоизмеримо важнее, чем реальная жизнь реальных людей, по другую — те, для кого человеческая жизнь есть абсолютная, категорическая ценность.
Это граница между архаикой и современностью, сосуществующими в одном и том же историческом отрезке времени и часто — в одном и том же пространстве.
Между носителями этих двух аксиом, лежащих в основании социального поведения, расположился некий гибридный и очень, надо сказать, распространенный в среде людей с неустойчивыми этическими установками тип сознания, в котором обе эти не совместимые друг с другом аксиомы сосуществуют на равных. В этом сумеречном понятийном мире между символическим и реальным не замечается никого противоречия, никакой ценностной иерархии да и, в общем-то, просто никакой разницы.
И потому в публичном риторическом пространстве возникают такие монструозные логические мутанты, как «нехорошо, конечно, отрезать людям головы, но и такие карикатуры рисовать тоже нехорошо». Или, — достопамятное, — «не факт, что надо было убивать». И все это сводится к убойной формуле персонажа известного анекдота, который на вопрос судьи, почему он взял и зарезал своих родителей, ответил: «А чо они как эти!»
А если уж позволить себе употребить в качестве подтверждения своей правоты слово «священный», если уж и впустить это сомнительное по причине крайней субъективности его возможных толкований слово в свой риторический инструментарий, то можно сказать, что для носителя светского и секулярного, то есть современного сознания его неотъемлемое право на свободу высказывания не менее священно, чем для кого-то другого священны его религиозные чувства, каковые я безусловно уважаю, но уважение мое распространяется только до той границы, за которой находится мое право разделять или не разделять верования любых верующих и гнев всех оскорбленных.
Спор о том, насколько этично шутить над тем, что для кого-то является болезненной темой, очень интересный спор. И в этом споре мне тоже найдется что сказать.
А вот спора о том, можно ли за те или иные шутки и рисунки убивать или калечить реальных живых людей, быть не может. По крайней мере в современном обществе. Просто не может быть и все. Это, если угодно, категорический императив.
По другую от меня сторону границы не только тот, кто полагает возможным любые формы физического воздействия как «симметричный» ответ на слова и картинки, но даже и тот, кто в принципе готов считать это предметом дискуссии.
Разрывы, рвы, канавы, валы, стены, заборы, границы обнаруживаются повсюду и иногда в самых неожиданных местах.
Вот, например, мы наблюдаем, — и хорошо еще, если только наблюдаем, — тихую гражданскую войну, тихий пока бунт «антимасочников» против «масочников». Обратите как-нибудь внимание на то, как те и другие без особой приветливости разглядывают друг друга в транспорте или в магазине.
Антимасочники, уступая грубому административному давлению городских и федеральных властей, скрепя сердце, тоже напяливают маски в общественных местах, но их легко распознать по самой манере носить эти маски, по манере, демонстрирующей их глубоко презрительное отношение к этим «идиотским предписаниям». «Ладно, черт с вами, — как бы говорят они языком мимики, жеста и выражения лица, — нацеплю я на себя эту дурацкую тряпку. Но я ею чисто символически прикрою лишь подбородок и нижнюю губу, чтобы было понятно, как я к этому отношусь».
Мне психологически понятны истоки этого пока что символического бунта. Уходящая корнями в глубокое прошлое устойчивая традиция тотального недоверия к начальству всех уровней и, соответственно, к любым его телодвижениям принимает иногда самые причудливые формы, в том числе и формы инфантильного асоциального поведения.
Эта тихая битва, которую мы не только наблюдаем, но и невольно в нее втягиваемся, пока что носит в основном символический характер, не выходя за пределы полушутливых жестов, реплик и умолчаний. Хотя то там, то сям я слышу об эксцессах — иногда с участием рук, иногда с участием полиции. Про круглосуточно пылающие топки социальных сетей я даже не говорю.
Скорее бы эта проклятущая карантинная эпоха сгинула в прошлое. Скорее бы она стала объектом профессиональных интересов антропологов, историков и мемуаристов.
Она здорово надоела. Не только тем, что мы привыкаем к отчужденности и изолированности, что мы стали бояться прикоснуться друг к другу, что мы беспрерывно говорим и думаем об этом, таком маленьком, таком ничтожном, но таком всемогущем вирусе.
Она, эта эпоха, опасна для каждого из нас не только реальным риском подхватить вредоносную заразу. Она опасна еще и тем, что и в ней отчетливо наметились границы и разрывы. Они проходят и по ее телу тоже. А значит — и по нашему. Как будто нам других мало.