Джеймс Уистлер «Изящное искусство создавать себе врагов» Ад Маргинем — "Гараж"
Джеймс Уистлер, американец, учившийся живописи в России и Франции, принес в Британию модернистское искусство. Сейчас его "симфонии", "композиции" и "ноктюрны" кажутся нарочито красивыми, почти чрезмерно изысканными. Так было не всегда — у современников они вызывали возмущение и смех. Особенно не нравилась живопись Уистлера главному художественному критику викторианской эпохи Джону Рескину. В 1878 году последнему удалось подвести художника к грани краха — после рескинской статьи у Уистлера перестали покупать работы. Уистлер ответил на это самым неожиданным образом — он вызвал Рескина в суд. К удивлению лондонской публики, предметом судебного разбирательства стал вопрос о том, что такое хорошее искусство. Формально Уистлер суд выиграл, но издержки привели его к банкротству. Однако с этого момента началась его вторая карьера — виртуозного скандалиста. Ее итогом и стало "Изящное искусство создавать себе врагов". Эта книга — своего рода антология склок, включающая в себя отчет о процессе против Рескина, бесконечный обмен публичными обвинениями, в который Уистлер вступал с непонимающими его искусство, а также самые нелепые вырезки из газет, которые художник распечатывал на буклетах к собственным выставкам. Помимо Рескина, тут фигурируют его бывшие друзья Уайльд и Суинберн и множество полузабытых художников, критиков и просто современников, попавшихся под руку. Маниакальная желчность Уистлера удивительно контрастирует с элегической нежностью его живописи. Но любопытнее другое: Уистлер был апологетом "искусства для искусства", полностью свободного от любых интересов в социальной жизни. Но его эксцентричная публицистическая деятельность была как бы обратной стороной этого высокого служения. И в ней он выступал настоящим авангардистом — превращал общественное неприятие собственных работ в обязательную часть их фона. Уистлер делал возмущенную публику частью того самого искусства, которое выводило ее из себя. Это — те же приемы, которыми пользуются современные российские акционисты (в наиболее чистом виде — Петр Павленский). Именно поэтому переиздание сейчас книги Уистлера (первый раз ее перевод вышел в 1970 году) вовсе не выглядит архивным курьезом. Оно позволяет проследить зарождение той логики, что во многом определяет современное русское искусство.
Стивен Барбер «Антонен Арто. Взрывы и бомбы» Издательство книжного магазина "Циолковский"
Великий новатор театра, толком не воплотивший ни одной своей затеи, гениальный киноактер, презиравший все фильмы, к которым имел отношение, поэт, ненавидевший человеческий язык, сюрреалист, отвергнутый сюрреалистами за чрезмерную радикальность, безбожник-мистик, страстный импотент, опиоман с невероятной силой воли, многолетний скиталец по клиникам и пламенный борец с психиатрией, апокалипсический утопист, реформатор самого человеческого тела, отщепенец, ставший важнейшим источником вдохновения для авангарда второй половины прошлого века. Как часто бывает с такого рода фигурами, главное в Антонене Арто — это не сумма сделанного им, но сама его личность. Оставшиеся тексты — лишь осколки и зеркала, по которым угадывается величие. Наиболее важные исследования, написанные о нем, заворожены силой идей Арто, его образом, но еще больше рассеивают конкретные черты. Однако книга американца Стивена Барбера — другого рода. Это — классическая биография формата ЖЗЛ, со всеми его преимуществами и недостатками. Она волнующая — с любовями и предательствами, наркотическим экстазом и мученичеством в лечебницах, вуду-ритуалами, беседой с Гитлером и обстоятельным описанием творческого пути. Описание это трезвое, тот же "театр жестокости" предстает в нем не только авангардной революцией, но и бизнес-проектом, что очень любопытно. Чего здесь, в общем, нет — это попытки приблизиться к Арто. Барбер вежливо экзотизирует своего героя, изучает его как буйного и странного "другого", гениального чудака. Конечно, такой подход немного диссонирует с идеями и открытиями, которым эта книга посвящена. Тем не менее книга Барбера — хороший способ разобраться в истории Арто или систематизировать свои знания о французском авангарде.
Борис Жуков «Введение в поведение» Corpus
Книга научного журналиста Бориса Жукова посвящена истории зоопсихологии — науки о поведении животных. Начинает он с древних греков, но большую часть занимают события последних полутора столетий. Тем не менее даже в относительно недавние времена не только методы, но и сам предмет этой науки оставался крайне туманным. Можно ли вообще говорить о психической жизни животных — и, соответственно, изучать ее как аналог человеческой психики? Или же поведение их состоит из элементарных рефлексов, обусловлено строением тела, является своего рода механикой? Стоит ли обсуждать паттерны охоты, любви, воспитания, заложенные в животных природой, или исключительно механизмы обучения? И так далее. Участвуют, естественно, Павлов с собаками, а также утята, ходившие гуськом за великим орнитологом Конрадом Лоренцем, или Якоб фон Юкскюль, изучавший в конце XIX века образ окружающего мира, релевантный для сознания клеща. Книга Жукова — не идеальная. Она немного путаная, написана утомительным журналистским стилем. Для историка науки он слишком телеологичен — заинтересован движением ученых к финальной "правде" больше, чем историческим контекстом их идей. Но постепенно на эти мелочи перестаешь обращать внимание: книга эта все равно крайне увлекательная.
Гуннар Экелёф «Мёльнская элегия» Ад Маргинем
Поэтический перевод сейчас переживает не лучшее время. Тем более, редко в оборот вводятся новые для русской культуры значительные фигуры. До работы казахстанской переводчицы Надежды Воиновой шведский классик Гуннар Экелёф был представлен на русском только небольшой подборкой в "Иностранке" двадцатилетней давности. Поэма "Мёльнская элегия", над которой Экелёф работал с 1937-го по 1960 годы,— его опус магнум, модернистский сверхтекст о мгновении, вбирающем в себя всю вечность, сонм голосов людей, животных, камней, книг, ветра, моря. Это — коллаж, в котором смешиваются воспоминания детства, фрагменты шведской истории, аллюзии на всю мировую литературу от Горация до Джойса, причудливые беседы яблока, зеркала и дрозда, целые страницы на латыни (почему-то оставленные в русском издании без перевода), заклинания на выдуманном Экелёфом языке, мотивы народных сказок, сведенборговские видения, элементы его собственной причудливой мифологии. Чтение завораживающее и одновременно озадачивающее, требующее в идеале обширных комментариев, контекстуализации. Однако как первое приближение к крайне интересному автору эта книга, безусловно, заслуживает внимания. "Я помню: // У времени есть тоже виноград. // Но созревает в разное он время, // непредставимо! // Часы я помню, долгие часы, // минуты помню я, точнейшие минуты, // плавно скользящие, и плавно // несомые — // секунды помню я, те выпавшие миги // иль пригвожденные. Я помню // Время, // оно во мне, // несу его я, как дитя из камня // созревшее и нерожденное".
Источник:
Коммерсантъ. 02.09.2016,
