Россия — страна северная, и русская литература — это по большей части литература северной страны. Тем ценнее каждое ее приращение на юг, каждый текст, добавляющий в русскую словесность хоть немного солнца и тепла. В этом смысле Фазиль Абдулович Искандер обогатил нашу литературу как никто другой. В действительности он просто создал восхитительный, щедрый и неотразимый мир «Солнечной Абхазии» — и подарил его нам, включил в мир нашей нордической, скуповатой на слова и краски культуры. Отодвинул границы нашей ментальной карты на юг, позволив нескольким поколениям людей обжиться и обогреться под широким и уютным абхазским небом — о том, насколько велика эта потребность, говорит, в частности, тот факт, что Искандер был и остается писателем «народным», по-настоящему популярным, не элитарным.
Сегодня за словом «советский» закрепились коннотации преимущественно негативные — что, в общем, неудивительно и справедливо. Однако применительно к Искандеру прилагательное «советский» звучит сугубо нейтрально и безоценочно — он безусловно был советским человеком и советским писателем просто потому, что нигде, кроме как в советской империи, его судьба — человеческая и профессиональная — была бы невозможна. «Советским» не в смысле официозным, тоталитарным или, упаси господи, прокоммунистическим (в чем-чем, а в этом заподозрить Фазиля Абдуловича невозможно), но просто выросшим в определенное время и отлившим свой персональный опыт в самые лучшие, самые точные и самые универсальные слова, которые только можно для этого подобрать.
Сын абхазки из горного Чегема и иранца, Фазиль Искандер в девять лет остался без отца, депортированного на родину вместе со множеством других иранцев и турок — с точки зрения советской власти их проживание в Абхазии было незаконным (многие, я думаю, вспомнят пронзительный рассказ «Отец», где в числе прочего речь идет о проводах эшелона с депортированными). После этого Искандер воспитывался у родни с материнской стороны в горах (сколько всего мы знаем об этих горах благодаря роману «Сандро из Чегема»), а, закончив школу, на правах медалиста отправился в Москву, поступать в библиотечный институт («Абхазия — это Аджария?» — эту фразу председателя приемной комиссии из рассказа «Начало» знают даже люди, не прочитавшие у Искандера ни строчки). Из института будущий писатель почти сразу вернулся в Сухум (благодаря его книгам навечно запечатленный в читательской памяти под именем Мухуса), где жил вплоть до начала 1990-х, работал в абхазском отделении Госиздата и писал стихи и прозу — преимущественно про Абхазию, но исключительно по-русски. В конце 1980-х писатель успел позаседать в Верховном Совете СССР — его выбрали депутатом от Абхазии. А когда распад СССР и начинающаяся война сделали жизнь в родных местах практически невозможной, Искандер уехал в Москву — и этот выбор тоже был естественным выбором советского человека и писателя, привыкшего видеть в Москве столицу не столько советской империи, сколько собственной культуры.
Говоря «колониальная» или «постколониальная проза», мы чаще всего подразумеваем прозу британских колоний — огромный литературный пласт, возникший на фундаменте английского языка и английской культуры, но при этом абсолютно локальный, национальный по своей сути. Собственно говоря, удивляясь тому, насколько часто Британская Букеровская премия достается выходцам из колоний (в обход именитых писателей из метрополии), мы просто не отдаем себе отчета в том, что Букер — премия не собственно английская, но англоязычная в самом широком смысле слова. Одна из ее задач — это поддержка писателей, живущих в культурном пространстве Британского Содружества, которое историк Найл Фергюссон окрестил «сладостным призраком Британской империи». Если угодно, эта самая постколониальная литература служит проекцией некого условного «британского мира» — мира, давно исчезнувшего с географических карт, но существующего бесплотно — в виде слов и образов. Мира, работающего на интеграцию, взаимное обогащение и понимание.
Если смотреть на ситуацию таким образом, то Фазиль Искандер, конечно же, был писателем колониальным и постколониальным — писателем просторного «русского мира», не имеющего отношения ни к ополченцам Донбасса, ни к присоединению Крыма, ни к прочим проявлениям имперскости в ее самом грубом, плоском и постыдном виде. Единожды сделав выбор в пользу русского языка (за что его, кстати, понятным образом недолюбливали абхазские националисты — впрочем, вполне взаимно), Искандер сделал выбор в пользу расширения бесконечно милого его сердцу абхазского топоса. Отказавшись от изоляционизма, он стал, по сути дела, нашим Салманом Рушди, нашим Видиадхаром Найполом или, если угодно, нашим Питером Кэри — писателем, по-настоящему раздвигающим границы русской литературы за счет включения в них новых смысловых территорий.
Его Мухус и Чегем сегодня такая же органичная и неотторжимая часть русской культуры, как Петербург Достоевского или гоголевская Диканька. Оставаясь патриотом своей страны (едва ли можно вспомнить кого-то, кто сделал бы для культурного статуса Абхазии больше, чем Искандер), он в то же время сумел стать чем-то большим — его локальность оказалась не рамкой и ограничением, но колоссальным фактором роста. Его глобальность стала не отказом от своей идентичности, но возможностью включить ее в более широкий, всеобщий контекст.
