16.12.2013 | Архив Гриши Брускина

Живописный гнозис-3

(О шпалере Гриши Брускина "Алефбет") 1. Предпосылки. Эсхатология и гнозис. Часть 3

Продолжение

Другой критик, Жак Рансьер, пишет об иной современной трансформации темпоральности. По его мнению, из темпоральной схемы выпало не столько прошлое (радикальный разрыв, начало), сколько утопическое будущее. И выпадение будущего сворачивает темпоральную схему в сторону уже завершенного и окончательно отнесенного в прошлое первособытия, такого, как революция, например. Эсхатологическая схема тут скукоживается и превращается в чистую меланхолию, тоску по безвозвратно утраченному событию. Рансьер пишет о том, что сегодня временная ориентация «совершенно перевернута: история начинает упорядочиваться по отношению к разрыву во времени, произведенному радикальным событием, располагающимся не впереди, но уже за нами» . Брускинская эсхатология отчасти воспроизводит и эту схему. Эсхатон тут принимает форму минувшего (фигуры участников апокалипсиса своей одеждой и поведением явно стилизованы под 1920-1930-е годы). Происходит действительно выворачивание временной схемы из будущего в прошлое.

17. Jacques Rancière. Aesthetics and its Discontents. Cambridge, Polity Press, 2009, p. 130.
18, По мнению Анри-Шарля Пюэша, до появления гностицизма западная цивилизация знала два типа времени – циклическое время эллинизма и линейное время христианства. Гностицизм явился восстанием против обоих типов темпоральности. Для гностиков время было pseudos'ом, ложью, тюрьмой, которая не позволяла освободиться из ловушки земного мира зла. Циклическое время постоянно возвращало душу в тело, не позволяя ей достичь истинного мира добра. Так же отвергается и христианская темпоральность, которую мы привыкли считать историей. Христос, по мнению гностиков, был послан в этот мир высшим Богом, чтобы прервать цепь истории и освободить гностика из ее оков: «В широком смысле история ничему не служит: она, как и вся обыкновенная экономия мира, является делом низшего бога, и если трансцендентный Бог вдруг в какой-то момент вмешивается, то это событие, ничем не связанное с каким бы то ни было  предшествованием, разрывает историю на куски и проявляет ее самозванство». -- -Charles Puech. En quête de la Gnose, v. 1. La Gnose et le temps. Paris, Gallimard, 1978, p. 244.
19.Среди них особенно выделяется Маркион, строивший свою теологию на основании учения Павла. Гностик Валентин утверждал, что его учитель Теодас был прямым учеником Павла.
20.Учение Павла о соединении  с Богом «здесь и сейчас» получило название «мистицизма Христа» и развивалось  такими теологами, как Адольф Дайсманн, Альберт Швейцер, Карл Барт и т.д. Швейцер, отмечавший, что мистицизм Павла направлен исключительно на Христа, но не на Бога-Отца, считал этот  факт доказательством эсхатологических корней этого мистицизма. См. Albert  Schweitzer. Eschatological Mystic. – In: The Writings of St. Paul.  Ed. By Wayne A. Meeks. New York, Norton, 1972, p. 391. Это, конечно, типично гностическая черта. Гностики видели в Христе освободителя от мира, созданного ветхозаветным Яхве.
21.Характерно, что некоторые гностики считали, что апостолы уже пережили воскрешение в момент крещения: «они больше не могли  умереть и оставались вне возраста бессмертными». Пил цитирует Иринея. (Malcolm L. Peel. Op. Cit., p. 150). У Иринея соответствующий фрагмент находится в кн.1, гл. 23, § 5.( Five Books of Irenaeus, Bishop of Lyons, Against Heresies. London-Oxford. James Parker-Rivingtons, 1872, p. 71). Любопытно то, что в данном случае момент "теперь" фиксируется в таинстве, которое не было описано в Писании. Отсутствие упоминания о крещении апостолов дало основание для множества теологических спекуляций, описанных Эрнстом Канторовичем. (Ernst H. Kantorowicz. The Baptism of the Apostles. – Dumbarton Oaks Papers, v. 9/10, 1956, pp. 203-251).
22. Такие влиятельные интеллектуалы как Вальтер Беньямин, Франц Розенцвейг или Гершом Шолем ощущали крушение линейных эсхатологических хронологий и писали о возможности «искупления» в любой непредвиденный момент времени. Для них момент настоящего всегда несет в себе потенцию глубокой мессианской трансформации. См. Stéphane Mosès. L’Ange de l’histoire. Paris,Gallimard, 2006.
23.Вальтер Беньямин. О понятии истории. --  Новое литературное обозрение, №  46, 2000, с. 88. И в том же тексте он рассказывает анекдот о том, как во время Июльской революции, «когда наступил вечер первого дня боев, то выяснилось, что в нескольких местах Парижа независимо друг от друга и в одно время восставшие стреляли по башенным часам» -- Там же, с. 87
24.Это отношение «Я-Ты» фундаментально для структуры акта высказывания, формирования речи, которая всегда предполагает актуальное наличие собеседника.
25. S. B. Frost. Eschatology and Myth. – Vetus Testamentum, v. 2, fasc. 1, January 1952, p. 72
26.Рудольф Бультман. История спасения и история. По поводу книги Оскара Кульмана «Христос и время». Рудольф Бультман. Избранное: Время и понимание. М., РОССПЭН, 2004, с. 253.
27. В случае с Бультманом, есть все основания соотнести это описание пророчества как картины (между прочим, прямо противоположное теологии  Бубера, который видел в пророчестве непосредственность явления Бога) с философией Хайдеггера, создавшего в 1938 году знаменитое эссе «Время картины мира» (опубликовано в 1950). Здесь Хайдеггер пишет об «обезбожении мира», о состоянии, когда «боги улетучились». «Возникшая пустота, -- замечает он, -- заполняется историческим и психологическим исследованием мифа». (Мартин Хайдеггер. Время и бытие. М., Республика, 1993, с. 42). Подмена Бога мифом сопровождается возникновением и утверждением того, что Хайдеггер называет «картиной мира». Картина – это представление сущего в целом: «Составить себе картину чего-то значит: поставить перед собой само сущее, как с ним обстоит дело, и постоянно иметь его так поставленным перед собой. ˂…˃  Не картина мира превращается из прежней средневековой в новоевропейскую, а мир вообще становится картиной, и этим отличается существо Нового времени». (Там же, с. 49). Превращение мира в картину связано с превращением человека в субъекта, от которого зависит картина мира. И это неудивительно, ведь картина мира – это ничто иное, как отчужденное от человека, объективированное его представление о мире. Хайдеггер замечает: «Основной процесс Нового времени  -- покорение мира как картины. Слово “картина” означает теперь: конструкт опредмечивающего представления».(Там же, с.52).
28. Alois Riegl. The Modern Cult of Monuments: Its Character and Its Origin. – Oppositions, n 25, Fall 1982, p. 34.
29.Вальтер Беньямин писал о барочной аллегории, что она обладает ликом «природы-истории» и являет себя в виде руины, которую он полагал моделью аллегории. Он также особо отмечал тот факт, что барокко не знало эсхатологии и было зачаровано идеей катастрофы. Такая катастрофа не ведет к возрождению, но только к смерти или упадку. « И запечатленная   в  таком  образе,  история   оборачивается процессом  не  вечной  жизни,  а  скорее  неудержимого  распада» -- Вальтер Беньямин. Происхождение немецкой барочной драмы.  М., «Аграф», 2002, с. 185. Борис Гройс проницательно определил фигуры Лексиконов, как «аллегорических людей» в духе понимания аллегории Беньямином. – Boris Groys. History Becomes Form. Cambridge, Mass., The MIT Press, 2010, pp. 172-175.

Как бы там ни было, нетрудно заметить, что весь слой "Лексиконов", хотя и погружен в своеобразную темпоральность, настойчиво утверждает мотив кризиса линейного эсхатологического времени. Но эта критика времени является неотъемлемой частью гнозиса, в каком-то смысле его идейным основанием . Вместо исторического времени гностики помешают спасение в настоящий момент. Эта тенденция очевидна уже у Апостола Павла, которого многие гностики признавали своим . Слова Павла, произнесенные в его речи перед Афинским Ареопагом, о том, что Христос «недалеко от каждого из нас: ибо мы Им живем и движемся и существуем» (Деяния апостолов, 17, 27-28) интерпретировались как утверждения возможности соединения с Христом до второго пришествия, прямо сейчас . Как и в гностицизме, это существование в Боге было, конечно, доступно избранным, прежде всего апостолам . Спасение, таким образом, переживается как фиксация момента «теперь», в котором время приостанавливается.

Эта тенденция к привелигированию момента «теперь» и к переосмыслению эсхатологии в такого рода временной перспективе, характерна, конечно, не только для христианства, но в ХХ веке, несомненно, даже в большей степени для еврейских мыслителей . Беньямин писал, например, в ныне знаменитых тезисах «О понятии истории» о необходимости покончить с идеей исторического времени, как пустой прогрессии, и заменить его идеей актуального настоящего – момента «теперь»: «Актуальное настоящее , резюмирующее, как модель мессианского времени, чудовищной силы сокращением историю всего человечества, до точки совпадает с т о й фигурой, которую выписывает в универсуме история человечества» .

Это трансцендирование линейного времени прямо связано с идеей изображения, в котором линейность временной развертки преображается в единовременность картины, как пишет Беньямин, «фигуры», вписываемой в универсум историей. Картина оказывается странной кристаллизацией подвешенного, приостановленного времени. Мне представляется, что образы "Алефбета", мыслятся Брускиным не просто как выход из земного мира в трансцендентный, как озарение, являющее нам фигуры незримого, но и как фигуры трансформации темпоральности из исторической в мессианскую. Эта метаморфоза темпоральности обнаруживается при сопоставлении демонов и ангелов" Алефбета" c фигурами "Времени Ч".  Если персонажи "Времени Ч" пребывают в бесконечно длящемся моменте временной неопределенности (что выражается и в амбивалентности их жестов), то фигуры "Алефбета"вспыхивают в моменте «теперь» со всей возможной интенсивностью присутствия. Не случайно, конечно, Брускин мыслит их в категориях буберовского отношения «Я-Ты», то  есть отношения, построенного на актуальном противостоянии, диалогическом присутствии .

Трансцендирование истории часто, и у гностиков в том числе, принимало форму мифологизации, превращения событий в мифологический нарратив. Миф – противоположность истории, так как выводит описываемые им события за пределы хронологии в некую атемпоральность. И в этом смысле эсхатология, как ожидание некоторого реального исторического события, противоположна мифу. Как писал один из исследователей: «Миф в своей сущности противоположен эсхатологии по природе. Миф – это попытка описать упорядоченную природу мира, точно так же как культ направлен на сохранение и защиту этого порядка. Эсхатология же желает Конца, прекращения порядка. Оба способа мышления находятся в прямом противостоянии» . Из этого, конечно, не следует, что христианская или иудейская эсхатологии не знают мифа. Миф дается в них как представления прототипа, принадлежащего началу, и призванного повториться в конце. Так Адам становится мифологическим прототипом Иисуса, а жертвоприношение Авраама – прототипом жертвы Христа. Между тем, мифологический слой всегда представляет угрозу эсхатологии, так как готов с легкостью поглотить историческое событие.

Рудольфу Бультману принадлежит интересная рецензия на книгу Оскара Кульмана «Христос и время» (1946), в которой тот утверждал идентичность «истории спасения» как некой цепочки событий, с эсхатологическим пророчеством. По мнению Кульмана, история спасения есть не что иное, как разворачивание пророчества. Бультман заметил по этому поводу: «Тогда получается, что история спасения  была бы чем-то совершенно иными, нежели событиями мировой истории, а именно картиной, которую рисует пророческое толкование этих событий? То есть вообще никаким не событием? Относится ли это также к истории начала и истории конца, которые всего лишь пророчество? Или же в начале нечто произошло, и в конце вновь произойдет нечто, которое в качестве происшедшего уже является событием истории спасения?»

Бультман считал, что пророчество отличается от истории тем, что вместо события выдвигает на первый план картину. Именно о картине говорил и Бубер, упрекая Юнга в гностицизме. Картина выводит изображенное на ней за пределы времени и предлагает его взгляду зрителя (субъекту) в момент «теперь», мифологически подменяющий собой «теперь» спасения. Момент созерцания, эстетического восприятия в мифе выдает себя за момент эсхатона .

Нетрудно заметить, что замена истории мифом и картиной близка установкам гностиков на преодоление истории и поиск индивидуального спасения вне времени, спасения, основанного на резком усилении роли самого гностика, «знающего». У Бубера гностическая картина -- это результат проекции "я" на пустое место, оставленное улетучивающимся Богом. Картина – это продукт «опредмечивающего представления» самого гностика о мире. Это, в сущности, продукт мистического воображения. Отсюда невероятное богатство гностической мифологии и головокружительное множество фигур, населяющих гностический или около-гностический миры.

Переход из земного мира в плерому воображаемого очевиден и у Брускина, и выражается он в использовании им разных материалов. Падший мир провалившейся эсхатологии тяготеет к скульптуре, а мир гностической демонологии – к шпалере.

Скульптура в ее коммеморативной функции призвана зафиксировать в себе момент времени, событие и донести свою «историчность» в будущее. Но именно эта прописанность в своем времени постоянно искажается, скульптура часто доходит до нас в виде обломков, руин, фрагментов. И Брускин в полной мере обыгрывает эти искусственные следы медленного разрушения, уничтожающие и умножающие историчность фигур. Алоиз Ригль противопоставлял «историческую ценность» скульптуры (то есть, ее вписанность в определенный момент исторического времени) «возрастной ценности», зафиксированной в следах разрушения, и при этом указывал, что «возрастная ценность», в конце концов, является лишь «продвинутой стадией исторической ценности» . Он же писал о том, что, чем ниже историческая ценность статуи, тем большее значение приобретает возрастная ценность. «Ничтожность» коммеморативности фигур "Лексиконов " (их «амнезичность») придает особое значение их «возрастной ценности», степени их разрушенности, следам времени на них. Иными словами, историческое значение этих фигур поглощается временем их собственной физической деградации. Время истории здесь как бы переходит, если использовать терминологию Вальтера Беньямина, во время естественной истории, время природы, то есть именно в неисторическое, природное. История как бы исчезает в поэтике фрагментов . Соответственно статуя, прописанная в истории, выпадает из нее в безвременье длящегося распада. 

Но не менее примечательна и временная трансформация, постигающая шпалеру. Шпалера – результат длительного кропотливого труда бригады мастеров гобелена. Ее материал – нити. Нить воплощает в себе движение времени. Шпалера же есть результат превращения этой временной линейности в картинку, в которой время как бы исчезает. Шпалера также оказывается результатом трансформации темпорального во вневременное, в исключенный из длительности момент «сейчас». Время скрыто присутствует в этом моменте в виде нитей, в которые оно как бы еще в состоянии вновь развернуться.

Продолжение следует

Источник: НЛО №122, 2013 ,