09.07.2013 | Арт

Самый искренний авангард

Талант этого очень рационального художника был, кажется, немного безумной природы

С Клуцисом — довольно необычная история. В истории искусства от него осталась прежде всего часть тела — рука. Ее он сфотографировал и многократно размножил в 1930 году для плаката "Выполним план великих работ". Затем тот же образ он повторил еще несколько раз. Ставшая абсолютно анонимной, рука Клуциса превратилась в один из главных символов вдохновенной солидарности с официальным курсом, массового энтузиазма эпохи первой пятилетки.

Это радостное согласие с режимом — одна из главных черт Клуциса.

В кодекс советского авангарда оппозиционность не входила в принципе, но многие из его деятелей так или иначе испытывали метания, дискомфорт. С Клуцисом — кажется, ничего подобного. Латышский стрелок и искренний большевик, охранявший в 1918 году Кремль, где, по легенде, его еще вполне наивные занятия живописью увидел и благословил Ленин, Клуцис был признан и вполне обласкан вплоть до самого своего ареста и расстрела в 1938 году.

У него почти идеальная авангардистская биография.

Учеба сначала — в УНОВИСе у Малевича и Лисицкого, а потом — во ВХУТЕМАСе, преподавательская деятельность там же, приятельство-соперничество с Родченко, дружба с Крученых, участие в деятельности ЛЕФа. Клуцис был близок обеим авангардистским школам-соперницам — супрематизму и конструктивизму, но один из немногих — позволил себе не выбирать. Великие авангардисты 20-х всегда провозглашали, что теория для них — это прежде всего возможность практики, продуктивного подхода к вещному миру. И всегда немного лукавили. Для Клуциса же чужие и свои открытия и правда, кажется, не имели отношения к художественной борьбе, были скорее основанием практики. Как и его старшие товарищи, он занимался примерно всем: утопическими проектами переустройства городов и мебелью, теоретическими исследованиями композиции и чертежами одежды, оформлением праздничных площадей и книжными иллюстрациями, и конечно же — плакатами.

Именно плакаты — его главное наследие. Во всем остальном Клуцис кажется будто бы новатором второго плана, остается в тени, в первую очередь Родченко и Лисицкого. Их он сам был горазд критиковать за формализм и трюкачество, объявляя себя художником исключительно практической и политической направленности. Но его собственный формализм именно на идеологической территории приобретал восхитительные, почти абсурдные масштабы. Экспансия клуцисовской руки тут — не единственный пример. Он, кажется, дальше всех пошел в отождествлении не только элементов идеологии, но и самих образов революции с фигурами супрематических композиций. Есть пугающая дикость в известной серии его коллажей 1924 года, сделанных на смерть Ленина.

В них ленинская голова возносится на вершину какой-то абсурдной диаграммы, Ильич умножается, встречается сам с собой в рамках загробной дискуссии, вертится как колесо, вырастает из масс как какой-то платан, из лица все больше превращаясь в геометрическую идею.

Такая же дикость, если вдуматься, была и в другом самом известном его проекте — украшении площади Свердлова (Театральной) в 1932 году громадными фотопортретами Ленина и Сталина. Во многом именно Клуцис изобрел советскую декоративную мегаломанию. Наверное, потому, что фигуры вождей воспринимал как логичное продолжение грандиозных авангардных проектов по преображению городов.

Талант этого вроде бы очень рационального художника был, кажется, немного безумной природы.

Из всех советских авангардистов он чуть ли не единственный полностью отдавался желанию перевести историю в орнамент, человека — в полную абстракцию. Там где у более оригинальных художников включалась определенная здравость, оставлявшая идею идеей, у Клуциса будто бы не было тормозящего механизма. Может быть, именно эта востребованная неадекватность делает его из фигуры второго ряда художником крайне интересным.

"Густав Клуцис. Право на эксперимент", ГТГ на Крымском Валу, до 22 сентября