16.01.2006 | О прочитанном

Как уцелел Евсевий

Современный историк церкви не может успокоиться, что еретик не был изгнан, подвергнут анафеме или замучен

Общеизвестно, что в первые столетия христианства христиане не знали, как писать историю. Античные историки описывали происходящие события с максимальной дотошностью, стараясь не упустить важного. Но то, что казалось важным Фукидиду или Полибию, христианам представлялось бессмысленным. Считается, что христианство изменило наши представления об истории.

Для античных авторов история шла вперед без определенных целей и не имела  высшего смысла. У христиан история получила завершение во втором пришествии и воскрешении мертвых и, соответственно,  впервые обрела смысл.

Полибий был первым, кто к своему вящему удивлению, обнаружил в истории некое общее направление: “Особенность нашей истории, - писал он, - и достойная удивления черта нашего времени состоят в следующем: почти все события мира судьба направила в одну сторону и подчинила их одной и той же цели”. Но это “объединение и устроение всего мира”, эта “всеобщая история”, если использовать выражения Полибия, были связаны со “всеобщностью” Римской империи, а не с идеей общего для человечества спасения.

После утверждения христианства все то, что как-то связывалась с эсхатологией, приобретало смысл, а все то, что не связывалось, утрачивало его. Христианство придало истории смысл и сделало её избирательной. Благодаря ему мы перестали иметь  полные и богатые анналы, которыми славится античность.

Выдающийся итальянский историк Арнальдо Момильяно показал, что иудеи и ранние христиане не знали, что им делать с античной историографией – этой грудой “бессмысленных” фактов. Решение вопроса, по мнению Момильяно, было довольно остроумным. Минувшие события стали включаться в корпус фальшивых пророчеств (так называемые книги Сивилл).

Так, Нерон оказывался предвестником конца света, Антихристом, о котором говорили фальшивые пророчества. “Бессмысленное” царствие приобретало смысл и потому могло стать объектом описания. А смысл, как это часто бывает, оправдывал фальсификации (пророчества, понятным делом, писались уже после событий и выдавались за очень древние книги).

Обычно считается, что новая историография, в которой история приобрела “смысл”, была придумана Евсевием Кесарийским в его “Церковной истории” (ок. 325г.). По существу, со времен Евсевия история на долгое время оказывается, в основном, именно церковной историей, ведь только церковь была прямо причастна эсхатологии и спасению. Церковная история отмечена не только завершенностью и “смыслом”, но и появлением иной важной темы –  правых и неправых. История церкви – это бесконечная цепочка интриг, борьба со светской властью и нескончаемыми ересями. Борьба за власть и история культов, разумеется, попадали в поле зрения и языческих историков. Но они редко оценивались в категориях “правых” и “неправых”. 

В церковной истории правы те, чьи взгляды побеждают в церковной догме, неправы те, кого догма отметает. Именно они становятся еретиками и именно их следует изводить и изничтожать.

Уважаемый историк православия А. В. Карташев, обсуждая в книге “Вселенские соборы” судьбу крайне симпатичного ему еретика Нестория, пишет: “В дни моей богословской юности один светский философ сказал мне: "Удивительная вещь! Церковь всегда была права, и все еретики были не правы!" Применимо ли это к данному случаю? Безусловно, как и ко всем прочим, хотя, повторяю, из всех вселенских соборов нет более соблазнительного, чем III, из всех еретиков нет более симпатичного и здравого, чем Несторий”. Карташев испытывает явные трудности, когда следует заклеймить Нестория как еретика. Дело в том, что в начале XX века был обнаружен и опубликован написанный Несторием в ссылке трактат “Тегурта Гераклидис” (“Коммерция Геркалида”), из которого следует, что и ереси-то особой не было. Несторий признавал в Христе две природы, притом признавал их так полно, что считал, будто каждая из них должна быть и ипостасной, и личной. Оба эти лица, по его мнению, вступали в Христе в свободное общение. Эта двуликость Христа и явилась причиной анафемы, которой Несторий был подвергнут. Сам он, впрочем, до такой степени был проникнут идеей вечной церковной правоты, что признавал анафему справедливой: “А Несторий, - писал он сам о себе. – пусть останется анафемой. Господу угодно, чтобы люди примирились с Ним, проклиная меня”. Понятно, что если бы в церкви восторжествовала точка зрения Нестория, то его противники оказались бы преданы анафеме и ссылке, а почтенные историки признавали двуликость Христа самоочевидной истиной.

Судьба Нестория занятна еще и тем, что Господь явно ему сочувствовал, а Несторий этого не сознавал и не спешил воспользоваться услугами судьбы . Он был сослан (а как же иначе?) в Великий Оазис Картех, который подвергся нападению кочевников, захвативших Нестория вместе с иными в плен. На кочевников, однако, напали их бывшие союзники – племя мазиков (название, которое мне, не буду скрывать, нравится). Благодаря неугомонным мазикам злополучные завоеватели бросили пленных, поручив их заботам и руководству Нестория.

Нестория, как новый Моисей, привел свой народ в город Панополис, откуда написал губернатору Фиваиды, объясняя, что он был изгнан из мест ссылки насильно, что свободу от получил от варварских супостатов и просит вернуть его обратно в изгнание. Власти, естественно, откликнулись на просьбу Нестория, сослав его в Елефантину, о которой Карташев лаконично замечает: “своего рода Сибирь”. Мол, а ты не давай себя насильно освобождать!

Карташев, пишущий во второй половине XX века, просто не в состоянии выйти за пределы схемы разработанной столетия назад. Вся история церкви – история правильно и неправильно мыслящих. Поэтому глубоко правы те, кто еще в никейские времена говорил о Троице – “омоусиос” (единосущный) и не правы, коварны, злоумышленны те, кто говорил “омиусиос” (то есть, подобны по сущности), как будто кто-то действительно знает о Троице, “омиусиос” она или “омоусиос”. Эта полемика IV века возвращает нас к фигуре Евсевия, придумавшего церковную историю. Случилось так, что Евсевий был… трудно поверить… еретиком. Он придерживался арианской ереси, разгромленной на Никейском соборе.  И хотя Евсевий подписал никейский символ веры, он оставался приверженцем Ария. Карташев пишет о нем с нескрываемой неприязнью, что он даже “написал целое произведение под умышленно соблазняющим заглавием "Церковное Богословие””, в котором критиковал термин “омоусиос”.

Современный историк церкви не может успокоиться, что Евсевий, будучи арианцем, не был изгнан, подвергнут анафеме, втоптан в грязь или каким-то образом замучен.

Карташев просто не в состоянии понять, каким образом неправый человек остается фаворитом императора Константина. Более того, когда правоверный никеец Евстафий, возглавлявший церковь в Антиохии, был арестован, допрошен императором, сослан во Фракию, где вскоре и преставился (а как же иначе?), Евсевия хотели посадить на его место (он, впрочем, благоразумно отказался). Карташев объясняет приязнь Контантина к арианствующему Евсевию тем, что он считал последнего крайне полезным для победы христианства над миром язычества и высоко ценил его ум, культуру и эрудицию, как, впрочем, и его апологетические труды и т.д. Карташев рисует образ Евсевия в Кесарийской библиотеке, среди книжных сокровищ, собранных Оригеном, восхищается его ученостью, но все же не понимает, почему он избег репрессий. Ему не приходит в голову, что император Константин любил и уважал Евсевия несмотря на его отношение к “омоусиос”, что будучи все еще человеком античной культуры, император был в состоянии проявлять терпимость к расхождениям в теологических взглядах.  В конце концов, “Церковная история” была только что написана Евсевием, и из нее еще не были извлечены те уроки, которые выучил Карташев. Евсевию повезло, что никто не написал его труда до него. Как мы понимаем сегодня, он уцелел, потому что придуманная им версия истории в то время еще не стала догмой, еще воспринималась как одна из возможных версий, а не как установление о правых и неправых, взывающее к карам.