01.10.2012 | Музыка

Огонь тихих песен

В этой музыке откроется незримый, словами неопределимый спектр...

 «Сильвестров нашел выход в такое качество звука, которое не всеми понято, а поэтому и музыка его не всеми понята. <...> Сильвестров – один из тех людей, которые подвергают установленный взгляд на звук и манеру интонировать большому сомнению, и я надеюсь, что это может привести к пересмотру. <...> Я думаю, что от усвоения качества его музыки сама оценка, отношение к его музыке будут другими. В этой музыке откроется незримый, словами неопределимый спектр...»

Альфред Шнитке о Валентине Сильвестрове – в книге бесед с Александром Ивашкиным. С момента ее первого издания прошло 18 лет. C памятного для меня концерта в Рахманиновском зале Консерватории, где я впервые, уже по прочтении книги, услышал музыку Сильвестрова – 15. Мое отношение к ней – с тех Гнесинских пор – неоднократно менялось (не биполярно – подобная система оценок здесь груба и поверхностна), а параллельно – лишь крепло ощущение того, как непросто мне всякий раз вести разговор об этой музыке, находить для нее хоть сколько-нибудь адекватные слова. Даже – в обществе людей сведущих, тонко чувствующих Сильвестрова.

Незадолго до 75-летия Валентина Васильевича (30 сентября) и запланированной на 29 октября российской премьеры его Третьей симфонии (ГАСО, Владимир Юровский, Концертный зал имени Чайковского) о композиторе говорят его коллеги, исполнители, друзья.

***

Алла Загайкевич, композитор, преподаватель

В это «посвященное» Валентину Сильвестрову время я постоянно возвращаюсь к словам странствующего философа Григория Сковороды, к его известной автоэпитафии: «Мир ловил меня, но не поймал»... Вспоминаю, как эти слова произносит Сильвестров – связывая в единую интонацию высокую ноту чуть пафосного «Мир»... с почти детской наивностью «но не поймал». Он разводит руками и улыбается.

Устремленность в «мир большой», открытость «миру духа» и отторжение «мира малого»... «мирского»... «чужого», «случайного»; сосредоточенное погружение в «личное»... «необходимое», «единственно возможное»...

Судьба «человека творящего» не зависит от времени, в котором он живет. Века, разделяющие «свободного философа» и композитора, не мешают им жить похожими судьбами... ценить собственный путь и дорожить положением «непойманного».

Еще одно воспоминание – картина современника Сильвестрова, киевского поэта Мыколы Воробьева «Непойманный мир». На картине – спрятанная на дне озера, пылающая огненными красками рыба. Она сама размером во все озеро. Это –  спрятанный от глаз «внешнего мира» – «мир внутренний», мир человека.

Философы, поэты, композиторы... Каждый из них создает свою «картину мира», свой язык и «пространство творчества». Но мало кто из них столь остро, как Сильвестров, ощущает необходимость создания именно индивидуального, очень личного пространства творчества и бережной защиты собственного «сотворенного» мира от любых «случайных» вторжений извне. Речь здесь  вовсе не идет о свойственном XX веку декларировании творческих манифестов и апологий авторской «музыкальной системы», «новой техники», «приемов письма». Здесь речь о настоящем посвящении творчеству себя всего без остатка. Своему творчеству. Своей музыке. И никакой иной. 

На вполне традиционный вопрос студента консерватории, прозвучавший много лет назад на встрече с Сильвестровым, – «Что вы посоветуете молодым композиторам?», – Валентин Васильевич ответил неожиданным: «Любить свою музыку больше своей молодости».

«Быть композитором» для Сильвестрова – это вообще не вопрос «профессиональной сферы». Он не «работает композитором» в общепринятом смысле. И его творческая жизнь кардинально не похожа на профессиональную деятельность большинства современных композиторов.

На просьбы кинорежиссеров написать музыку специально к  новому фильму  композитор отвечал отказом, позволяя лишь использовать ранее уже написанные произведения. Для него недопустима мысль «укладывать» свободный звуковой поток в «монтажный план», не говоря уже о необходимости «выражать» музыкой какие-либо сюжетные линии и состояния...

Обычная в современной музыке практика творчества  «на заказ» также чужда композитору. Но музыку по просьбе близких музыкантов он пишет – иногда спустя годы, иногда приступает к работе почти в тот же день. Музыкальная идея должна появиться свободно и как-бы «изнутри»...

Он практически никогда не занимался преподавательской работой.

Хотя увидеть Сильвестрова в составе кафедры композиции Киевской консерватории – мечта многих поколений ее студентов.

Важно добавить – так Валентин Сильвестров живет и жил всегда. Жизнью композитора. Невзирая, скажем, «на время»... на тот самый сковородинский «мир»...

Сильвестров, в отличие от многих своих современников – «шестидесятников», никогда не стремился быть «больше, чем поэт». Быть композитором, если хотите, это и есть его гражданская позиция. И, поэтому, неудивительно, что Игорь Блажков, дирижировавший памятным для многих концертом на открытии Первого всемирного конгреса украинцев в 1992 году, включил в программу одну из Тихих песен.

В середине 80-х, когда студенческий симфонический оркестр Киевской консерватории под управлением Романа Кофмана готовил к записи Пятую симфонию, кто-то из студентов, рассказывая о репетиции, возбужденно произнес: «Как нам повезло, что мы живем в одном городе с гением!». Даже если город Киев совершенно случайно оказался «городом композитора»... если он оказался просто частью все того же кредо – музыку можно писать во все времена  и везде... Киев все-таки «врос» в мир Сильвестрова. Имена киевских поэтов, художников, артистов неслучайны на страницах его партитур – Валерий Ламах, Григорий Гавриленко, Григорий Хорошилов. Это круг наиболее близкого общения композитора, вплоть до появления особой  «адресной музыки»... написанной для конкретного человека.

Киев – наверное, единственный город, где Сильвестров все еще «становится», «образуется», меняется... Здесь можно ощутить присутствие и взаимодействие между собой всех Времен композитора. Произрастающий «из звукового хаоса» экспрессивный «интонационный авангард» 60-х, постепенно заполняемое знаками-символами композитора «пространство» музыки 70-х, масштабные и удивительно нежные ландшафты симфонических произведений 80-х... вплоть до невесомого кружева обертонов в современных миниатюрах композитора.

В Киеве авангардный Сильвестров кажется особенно мелодичным, а гармоническая прозрачность багателей и песен последних лет ощущается лишь «верхним» слоем, отзвуком густой и подвижной диссонантной ткани ранних симфоний... они будто случайно оказались в едином «пласте времени».

Присутствие композитора в городе – это радость встреч с ним. Возможность слышать его речь – его чуть-чуть «ломающийся» голос, какой бывает у подростков, особую манеру подыскивать слова, размышляя и как бы нащупывая мысль...

Наверное, неслучайно два самых объемных издания, посвященных композитору, родились именно в процессе бесед с Сильвестровым («Музыка –  это пение мира о самом себе…» Сокровенны разговоры и взгляды со стороны: Беседы, статьи, письма. // Сост. М. Нестьева. – Киев, 2004; «Дождаться музыки». Лекции-беседы. – Киев, 2011).

Непосредственное общение с автором  в случае с музыкой Сильвестрова –  очень важный шаг к адекватному воплощению замысла его произведений. Композитор добивается от исполнителей не столько «точности» нюансировки каждой музыкальной фразы музыкального текста, но очень часто – вообще единственно возможного способа произношения. Ощущения связи всех элементов ткани, особого способа подвижной и хрупкой временной организации... Процесс создания «звукового образа» произведения Сильвестрова сравним с работой над электроакустическим материалом, где движение каждого звукового потока композитор «прорисовывает» во всех деталях – зарождение звука... его продвижение во времени... истаивание...

Мне всегда казалось, что между тем особым значением, которое композитор придает исполнительской реализации произведения, и собственно процессом композиции есть какая-то связь... Композитору всегда был необходим непрерывный живой музыкальный ток, очень осознанная исполнительская активность на всем протяжении произведения.

В последнее время композиции Сильвестрова действительно стали представлять собой особый род «авторского музицирования». Собственно – это путь появления его музыки, а может, – единственно возможный для него путь появления музыки вообще. Его композиции представляют образцы скорее «исполнительской» музыкальной культуры – «индивидуальной»... «единичной»?.. Как в случае с музыкой устной традиции... мы узнаем структурный  «инвариант» во множестве вариантов «произнесенных», «проинтонированных» текстов.

И эта «музицирующая» композиция – тоже движение, тоже – шаг композитора «от» себя самого, «прошлого», вдоль бесконечного вектора «по направлению к музыке».

Позади столько шагов, столько «времен»... столько звукового величия и бесконечной нежности... Слышите?..

Он не оглянется.

***

Александр Рудин, виолончелист, художественный руководитель и дирижер Московского камерного оркестра Musica Viva

Валентина Сильвестрова я знаю довольно давно, лет восемнадцать, и нас, конечно же, мне кажется, познакомил Алексей Любимов. Сразу же было несколько опытов исполнения его сочинений: играли Драму, кроме того – на фестивале русской музыки в Париже, который тогда организовывал Эдисон Денисов, я играл Медитацию для виолончели с оркестром –  это удивительное сочинение, но репертуарным его, конечно, не назовешь. Потом мы с Сильвестровым записали целый диск его произведений, которым он вроде бы остался доволен: там Вторая симфония, ранняя, иная в сравнении с тем, что он писал позднее, Серенада (очень люблю это сочинение, периодически исполняю его с Musica Viva и другими коллективами), Медитация...

Довольно часто играю дуэты Сильвестрова, это из позднего – 2000-е годы, с разными виолончелистами, в частности, с Иваном Монигетти. С этими дуэтами у меня была сейчас любопытная история: организаторы фестиваля русской музыки в Японии заказали в том числе камерную программу, там были Прокофьев, Элегия Головина для виолончели соло, Шнитке – Прелюдия памяти Шостаковича для двух скрипок и – дуэты Сильвестрова, мы играли их с моим коллегой Эмином Мартиросяном. Всего было три концерта, из них два –  в небольшом старинном японском поместье, одиноком, окруженном садом, ручьями, камнями, пригорками... Сидели на татами. Исполняя дуэты, мы оба видели огромные окна, сад... Обстановка прекрасно подошла к музыке. Играли очень тихо. Музыка Сильвестрова всегда требует полного погружения.

Если же говорить о совершенной Сильвестровым эволюции в своем творчестве, то – не он один, в принципе. Это вообще свойственно людям, в частности – творцам, в особенности –  композиторам. Люди меняются. Что касается Сильвестрова – мне интересен весь его путь. Зная композитора лично, представляя себе его облик, я думаю, что всю свою музыку он писал искренне. Человек изменил прикосновение к музыкальной материи не в погоне за модой, не из-за внешних факторов, а сообразно внутренней душевной потребности.

Я стараюсь не прикреплять к музыке Сильвестрова никаких ярлыков. Она воздействует на меня на эмоциональном (отчасти, и эстетическом тоже) уровне. Эта музыка очень неожиданная, в ней мало нот, но ее даже и минимализмом не назовешь, минимализм –  слово немножко примитивное для Сильвестрова. Это какое-то растворение, «пение мира о самом себе».

Музыка одиночки... Настоящий композитор, мне кажется, – всегда одиночка. Вместе с тем, если человек действительно талантлив, то исходящие из него токи объединяют людей вокруг него. В то же время, с моей точки зрения, когда композитор чрезмерно активен, стремится как можно больше проповедовать – это внушает подозрение. Да, есть редкий пример Денисова: он был очень активным человеком, занимался общественной деятельностью, всячески пропагандировал новую музыку (того же Сильвестрова, в частности), но от этого не страдало его собственное творчество. А зачастую как раз наоборот – чрезмерная медийность композиторов не лучшим образом сказывается на качестве их музыки. Медийность – удел политиков, а не творцов. Не претендую на то, что стопроцентно прав, но – так думаю.

И еще кое-что: композитор не обязан высказываться по социально-политическим проблемам. Но это нисколько не означает, что у него нет по ним никакой позиции.

***

Владимир Тарнопольский, композитор, педагог, руководитель Центра современной музыки при Московской консерватории

Еще до того, как познакомиться с музыкой Валентина Сильвестрова, я встречал его имя (наряду с именем Леонида Грабовского) в украинской прессе. Их обоих называли «формалистами», «низкопоклонниками перед западом» и т.п. С музыкой же Сильвестрова я познакомился, будучи уже студентом, и она с самого начала мне показалась настолько красивой и обаятельной, что я не мог понять, из-за чего, собственно, вся эта ругань. 

Получилось так, что я познакомился с его сочинениями «авангардного» и «романтического» периодов практически одновременно. Так, например, Драму и Первый квартет я прослушал, кажется, в течение одного вечера и воспринял их как своего рода одну большую драматическую композицию с «просветленной» кодой-квартетом, а не как противопоставление двух разных стилей. У меня, в общем, не было такого, что сначала я знал одного – авангардного – Сильвестрова, а потом узнал другого – тонального.

Ранний Сильвестров для меня – и тогда, и сейчас – совершенно замечательный композитор, может быть, даже самый «музыкальный» из всех советских лидеров авангарда 60-х годов. Эта музыка очень пластична, тонко прослушана, прекрасно сделана;  это своего рода «музыка о музыке». При этом и «Тихие песни» – наиболее радикально-тональный опус того времени – меня не оттолкнули. Я воспринял тогда это сочинение как продолжение сильвестровской линии «музыки о музыке», только в другом стилистическом ключе, и этот рискованный поворот композитора был мне в общем понятен. Он представлялся мне поиском самоидентификации, реакцией «западника» на кризис музыкального языка, на вопиющее несоответствие языка западного авангарда советским реалиям и в то же время – протестом против казенной «соцреалистической» эстетики.  Не могу сказать, что этот новый стиль был мне близок, но я чувствовал, что при всех внешних признаках традиционализма этот новый «старый язык» был вовсе не стилизацией, а  по существу базировался на ином фундаменте.

Во-первых, эта музыка находится в совершенно новом неклассическом временнóм пространстве. Сильвестров берет, казалось бы, самый банальный оборот – доминанта-тоника, но ставит его в такие синтаксические и темповые условия, что это уже не диссонанс и его разрешение, а некое вневременное сюрреалистическое парение, лишенное тяготений и опоры. Внешне – это даже не шаг назад, а целая миля в историческое прошлое. Но в действительности, как мне кажется, это отчаянная попытка композитора выйти из пространства исторического «прогрессизма» в некое метафизическое пространство, попытка совершенно утопическая, но в качестве уникального художественного решения – по-моему, весьма  интересная и по-настоящему рискованная.

Естественно, этот поворот композитора вызвал совершенно полярные оценки. Например, мой учитель Эдисон Денисов «Тихие песни» резко не принял, в то же время для многих музыкантов, особенно исполнителей, Сильвестров стал одной из ключевых фигур российской музыки. Переход Сильвестрова в совершенно противоположную поэтику не был уникальным для того времени, целый ряд крупных композиторов 70-х – и российских, и зарубежных – пережили подобный кризис. Что это – полная капитуляция, или новый поворот подлинного авангарда? На мой взгляд, подобная двумерная оценочная шкала вообще не уместна в искусстве. Значимость сочинения не может быть определена лишь на основе его «идеологической принадлежности». Для меня новый сильвестровский стиль нарочито «дилетантского музицирования» – это, конечно, «поэтика пораженчества», но это такое пораженчество, которое может быть гораздо богаче «поэтики победителей».

Несмотря на то, что Сильвестрова очень любят многие исполнители, я думаю, что как раз для интерпретаторов он очень сложный, требовательный и в чем-то даже капризный композитор. Вспоминаю премьеру его Скрипичной сонаты в Германии: пришел такой немецкий скрипач, сыграл все очень точно и качественно, но без какой-либо славянской сентиментальности на каждой ноте. Сильвестров же, занимаясь с ним, надавал ему кучу поэтических «мета-метафор», которые просто невозможно перевести ни на один язык, скрипач даже не мог понять, чего композитор, собственно, хочет. А тот хотел «простого» – одухотворенности каждой ноты. Одухотворенность – она каждый раз разная, и Сильвестров давал каждый раз совершенно противоположные указания. Дело дошло до конфликта. Работать с Сильвестровым исполнителю крайне сложно. Валентин – это совсем не «тихая песня», это – огонь, переплавленный в «тихие песни».

Музыку Сильвестрова среднего периода я воспринимаю как своего рода «Афинские развалины», как попытку построить некое прекрасное целое из руин прошлого. Поздний же период мне, честно говоря, менее понятен. Я задаюсь вопросом, а не стал ли  композитор заложником своего метода, что, в общем-то, происходит со многими. В своих фортепианных «Багателях» Сильвестров пытается стать как бы музыкальным дилетантом, на ходу нащупывая неведомые любителю, но рутинные для профессионала музыкальные обороты. В этом, конечно, тоже есть что-то трогательное. Так иногда фальшиво музицирующие на Арбате любители испытывают гораздо больше любви к музыке, чем некоторые высокооплачиваемые звезды, и тем самым способны эмоционально увлечь слушателя гораздо больше казенно-безупречных дипломированных виртуозов. Тем не менее, лично я больше всего восхищаюсь Сильвестровым 60-х – начала 70-х. И считаю просто замечательным тот факт, что есть и совершенно противоположные мнения!

***

Светлана Савенко, музыковед, певица, исполнительница произведений Валентина Сильвестрова

То, что Валентин Сильвестров начал писать примерно с 1973 года (Простые песни, Тихие песни), было переворотом и для него самого, и для его друзей. Покойный Эдисон Денисов вообще сказал ему так: «Валя, ты перестанешь быть композитором». Это действительно был риск: обратиться к стилистике, в которой писали полтора века назад. Впрочем, Сильвестров был не одинок, подобные идеи носились в воздухе. И вообще, Таривердиев, например, всю жизнь писал «тихие песни». Но это был «просто традиционализм», без всякого двойного дна, как у Сильвестрова. И когда это двойное дно, при «неправильном» исполнении, исчезает, получается полная ерунда. Отсюда его кропотливая и очень требовательная работа с музыкантами. По крайней мере, с новыми сочинениями это было так.

Нынешняя ситуация с исполнениями Сильвестрова в каком-то смысле прямо противоположна советской: тогда он изредка пробивался в Киеве, где обстановка была просто чудовищной, в то время как в России, в Москве его сравнительно регулярно играли первоклассные музыканты – Алексей Любимов, Татьяна Гринденко, Иван Монигетти... Позднее этот список продолжили Александр Рудин и другие музыканты. Теперь же Сильвестров чаще звучит на Украине, ему дали звание Народного артиста, Орден Ярослава Мудрого, у него бывают крупные авторские концерты, украинские музыканты исполняют его сочинения и за рубежом.

Он – признан, в том числе молодыми: взять, к примеру, пианиста Алексея Чернова, который, в общем-то, сам набрел на Сильвестрова и стал играть его пьесы, причем очень интересно. На Западе та же картина. В частности, ноты Сильвестрова очень хорошо расходятся: многие хотят это играть.

Кстати, о нотах. Сильвестров – большой мастер деталей, нотный текст настолько облеплен ремарками, что в изданном виде читать его довольно трудно – рукописи в этом смысле удобнее. Помню свое изумление, когда давным-давно впервые увидела ноты «Тихих песен». Мельчайшие колебания темпа, динамики, все то, что обычно отдается на откуп исполнителю, было обозначено скрупулезнейшим образом. Буквально каждый «чих» там был выписан. Позднее Гидон Кремер, по поводу посвященного ему Скрипичного концерта, вывел на этот счет замечательную формулу: это нотный текст, где я должен в одно и то же время читать стихи и правила дорожного движения.

Но ошибочно полагать, что Сильвестров одержим одной только музыкой. Он живо интересуется политикой и социальными проблемами, и порой высказывается на эти темы довольно жестко, предъявляя претензии, в частности, нынешнему российскому государству. Совсем не «на облаке» живет, хотя со стороны, возможно, кажется иначе.