21.12.2005 | Театр

Менты в Эльсиноре

В эффектном и динамичном бутусовском "Гамлете" пьеса Шекспира нашинкована,как капуста, и перемешана

Кое-кто уже успел назвать нового мхатовского «Гамлета» главным событием сезона. Так это или нет, мхатовского «Гамлета» в постановке Юрия Бутусова очень ждали. Для театралов тут самым главным было возвращение в знаменитую питерскую троицу Михаила Трухина. Для неискушенных зрителей – выход на сцену в «пьесе пьес» главных кино-телевизионных героев вместе: Трухина, Хабенского и Пореченкова - мента, убойной силы и агента национальной безопасности сразу.

Десять лет назад эта троица, заканчивая ЛГИТМиК вместе с Бутусовым, одновременно с ними учившимся на режиссера, и Александром Шишкиным, на год раньше закончившим сценографическое отделение, сделали легендарный спектакль «В ожидании Годо», на который валом валил весь Питер. Мрачноватая и абсурдная пьеса Беккета превратилась в историю о бродячих артистах – клоунах, которые до самой смерти не перестают играть друг перед другом и перед собой. После выпуска этого «Годо» восстановили уже в театре Ленсовета, куда всю компанию пригласили работать. Тогда он  и получил «Золотую маску» со специальным упоминанием «за ансамбль».

Это было важно: в театре очень чувствуется, когда между артистами есть не только сценические отношения, но какая-то своя давняя история, какая-то «химия», которая манит и заражает публику помимо сюжета.

Потом были и другие спектакли – удачные и не очень. Главный неврастеник и центр команды – Трухин -  ушел первым и стал «ментом», бросив недорепетированного «Идиота». Играли и без него: Хабенский – Калигулу, Пореченков – Клопа, потом оба тоже ушли в сериалы и уехали в Москву. Бутусов на несколько лет перестал ставить в театре. 

И вот теперь, когда Трухин вернулся и все пятеро – три актера, режиссер и художник, уже знаменитые и заваленные наградами – снова делают вместе спектакль, Бутусов вспоминает о той, первой, счастливой работе и в прологе почти цитирует ее. Тут вместо офицеров, в страхе ждущих на дежурстве появления призрака, на пустую сцену выходят Трухин, Хабенский и Пореченков и разыгрывают почти клоунаду, дурачась, деланно пугаясь, подкалывая друг друга и лупя рогатинами соседа вместо невидимого призрака. А может, Годо. 

Шишкин опять сочиняет удивительное пространство – пустое и черное, в глубине которого открываются ярко светящиеся ниши разных размеров, где так выразительно выглядят черные силуэты персонажей в пальто и шляпах. Внутри черное пространство полно непонятных, будто случайных, но очень красивых вещей: монструозные проволочные стулья, какие-то вертящиеся и дымящие механизмы, железные столы и помосты, изрешеченные, словно пулями, ржавые двери, ограждение из рядов проволоки с нанизанными вместо колючек гремучими консервными банками, огромный ковер, дырявый, как изрезанная бумажная снежинка и так далее. И среди всего этого развивается такое же эффектное, непонятное и дробное зрелище.

Вернее, поначалу история кажется понятной. Вот садятся вокруг стола домочадцы – во главе – совсем молодой и верткий Клавдий (Константин Хабенский), который выглядит мальчишкой рядом с крупной и немолодой королевой (Марина Голуб). Гамлет, невыносимый, как всякий подросток для отчима, да еще ровесника, не дает королю сказать ни слова, глумится, кудахчет, вырывает из рук и рвет важные письма, щиплет, обливает вином, все время пытаясь нарваться на настоящую ссору. Клавдий держится изо всех сил – парирует насмешки, отвечает уколом на укол, выхватывает полотенце, с которым принц ему якобы прислуживает и изображает, что чистит им Гамлету ботинки. И лишь один раз они чуть было не вцепляются друг друга, да окружающие растаскивают.

Они ведут себя, как старые друзья, в одночасье превратившиеся во врагов. И потом, заметив, что из спектакля исчезла роль главного гамлетовского друга – Горацио – думаешь: может это Горацио, бывший однокурсник принца, женился на Гертруде, и теперь потерявший отца Гамлет враз лишился матери и друга.

Позже эту мысль как-то теряешь из виду, просто потому, что в этом спектакле ни одну мысль не удается додумать до конца, ни на чем нельзя сосредоточиться. В эффектном и динамичном, набитом выразительными театральными метафорами бутусовском зрелище пьеса Шекспира нашинкована, как капуста, и перемешана. (В программке написано, что это перевод Пастернака в сценической версии театра, но перевод угадывается только наполовину. Сроду не слыхала такого варианта хрестоматийной фразы Гертруды: «Ты повернул глаза зрачками в душу, а там повсюду черные угри, и их ничем не вывести…»).

Из этого трехчасового спектакля можно наделать шикарных клипов – на четыре часа, фотосъемка тут такая, что захватывает дух от разнообразия, но зритель чувствует себя как Буратино, у которого мысли коротенькие-коротенькие. Чуть только началась одна сцена и вдруг – раз – перебита другой, причем, играют ее те же актеры, хотя персонажи, возможно, имеются в виду другие. Но поймет это только тот, кто хорошо знает шекспировский текст - другим ни за что не разобраться. Впрочем, большую часть публики это не особенно беспокоит – дробный клиповый монтаж всем давно привычен и глаз научился выхватывать из потока яркие и парадоксальные картинки. Вот, например, сцена с могильщиками, которые сидят за ресторанным столиком, попивая винцо из фужеров, а череп Йорика лежит у них между тарелками под белой салфеткой. 

Или классическая сцена с флейтой. Тут никаких флейт нет, но озлобленный Гамлет заставляет Розенкранца и Гильденстерна  изо всех сил дуть в палку и ножку от стула. А потом к ним присоединяется Полоний в исполнении обаятельного Пореченкова, со скамейкой в руках, которую он выдает за контрабас. Под улетный мотивчик эти трое превращаются в гротескный оркестр, вроде Tiger Lillies, и наяривают на своих деревяшках, вызывая восторженный хохот зрителей.

(Кстати, судя по реакции зала, из знаменитой актерской троицы главным любимцем публики оказался именно Пореченков, и он отрабатывает эту любовь до последней копейки, наделяя своего Полония всем набором комических штампов в изображении придурка, которые бывают в природе.)

Считается, что «Гамлет» - пьеса-датчик, постановка которой больше, чем что-либо другое говорит о сегодняшнем состоянии театра, да и вообще жизни. Мхатовский «Гамлет» подает сигнал о нынешнем дефиците крупной мысли, о перепутанных причинно-следственных связях, и многом другом, о чем мы, собственно, и так уже знаем.

Впрочем, нет мысли еще не значит, что нет чувства. Мы не понимаем, что происходит, но продолжаем страдать от происходящего и сам Гамлет – Михаил Трухин – нервный, отчаянный, одинокий, озлобленный, Гамлет без единой улыбки, – это точно показывает. Этот Гамлет тоже не понимает, что вокруг него происходит, но чем дальше, тем больше он чувствует, что движется к смерти. Еще только середина спектакля, а он уже наскоро проигрывает сцену финальной дуэли и в тот момент, когда Гертруда зовет его утереть лицо, все, и даже мать, вонзают ему в спину трости, как шпаги. И уходят. А перед самым финалом рядом с ним вдруг возникает давно утопшая Офелия – совсем молоденькая девчонка – и он снова, уже без злости, но со скорбью проигрывает с ней сцену «Офелия, иди в монастырь». А затем, обхватив ее, во второй раз читает «быть или не быть» с распухшим и мокрым от слез лицом, и ясно, что никогда еще для него этот вопрос не звучал так конкретно, как теперь, когда смерть его – он знает - неотвратима.

Источник: "Газета.ру", 15.12.2005,