20.10.2011 | Современный танец

Бесчеловечные

Гипноз и провокация на фестивале Tanz im August.

Берлинский Tanz im August не витрина достижений, а фестиваль тенденций современного танца. Поэтому иногда бывает невесело. В этом году, например, от обилия хореографических абстракций. Это когда одни — вроде Тани Карвало — два часа складывают из 20 танцовщиков двадцатигранник икосаэдр, теряя при этом человек двадцать в зрительном зале: кто сбежал, а кого пушкой не разбудишь. Другие, отрабатывая заложенную минималистами еще в 60-е программу, пятнадцать минут сосредоточенно ходят по кругу («Диалоги с Люсиндой» голландки Николь Бойтлер). Но все муки топтаний на месте забываются, когда количество бессмысленных движений вдруг переходит в потрясающее и, главное, новое качество танца. Как в случае с «Косым дождем» хореографа Гильерме Ботело.

Обитающему в Швейцарии бразильцу удалось сочинить один из самых красивых и завораживающих минималистских балетов, не изменяя при этом суровой эстетике contemporary dance.

В театре Schaubuene 60 минут 16 танцовщиков самого разного вида — худые, плотные, длинные и коротышки — перемещались из левой кулисы в правую всеми возможными способами.

На четырех конечностях, как неуклюжие доисторические животные. На руках, подтягивая тело, как выпавшие из колясок инвалиды с парализованными ногами. Кувыркаясь, стремительно кружась, плавно скользя, ползком, бегом, шагом танцовщики двигались по параллельным дорожкам почти всегда синхронно, на одной скорости, но на разном расстоянии. Монотонный электронный звук (музыка Фернандо Корона) не оставлял надежды на перемены. Когда кто-то из марафонцев вдруг останавливался, пытаясь вступить в контакт с соседом по движению, очередное пролетающее или проползающее мимо тело сбивало оппортуниста с ног, включало в общий поток, рисунок и ритм которого быстро восстанавливались, словно никто и не выпадал из обоймы.

Скучно не было ни секунды. Напротив. Наблюдательность хореографа, с дотошностью натуралиста описывающего движущийся мир во всем его многообразии, вызывала уважение. Воображение, позволяющее извлекать из банальной физики столько поэтической пользы, — восхищение. Тело, летящее мощно и целенаправленно, как камень, пущенный из пращи; утрированные движения, стирающие разницу между бегуном и страусом, — в уподоблениях Ботело человек, как выяснялось, никакой не венец творения. Так — один из объектов, который движется, чтобы процесс не кончался да жизнь продолжалась.

У хореографа из Лиссабона Тани Карвало еще более многолюдно — 20 танцовщиков тяжело и безостановочно работают в проекте Icosahedron. И еще более бесчеловечно. В том смысле, что из фигур в костюмах телесного цвета (или, точнее, из того, что от фигур осталось — у кого талия, у кого плечо, у кого нога или рука, окрашенныe в черный цвет, выглядят купированными) она складывает абстрактные ландшафты. Подчас куртуазные в духе оживающих скульптур Кокто. Иногда довольно противные — когда обрубки шлепаются на пол и начинают математически правильно по часовой или против часовой стрелки ползать, подтягиваясь на руках, чтобы через какое-то время столкнуться, слиться и образовать очередную художественную форму. Сопровождающий этот процесс звук — словно кто-то давит сапогом осколки — вызывает жутковатые ассоциации: так могла «звучать» погромная Хрустальная ночь. Сами игры с умирающей и оживающей материей напоминают эксперименты киноавангардистов 20-х с пленкой, пущенной вспять.

Почти два часа с антрактом Карвало собирает и разбирает многофигурные композиции, отсылающие то к кубистской «Гернике», то к первым киномонстрам — Голему и вампирам — режиссера Мурнау, то к монументальной ведьминской хореографии Вигман.

Скучно? Да. Тяжело? Невероятно. Копаться в культурных слоях интересно немногим, а вглядываться в темноту, в которой на пару минут обретающие форму обрубки снова тонут, больно для глаз. Один из зрителей, уходя, так демонстративно прошел через сцену и так громко хлопнул дверью, что оставшиеся проснулись и расхохотались. Но так и выглядит настоящая провокация: информации к размышлению в этом невыносимом спектакле оказалось куда больше, чем во всех, прилежно обслуживающих ожидания зрителей. Карвало, объединившая процессы в творчестве и реальной жизни понятием «эксперимент», напомнила о процессах отчуждения и «расчеловечивания» тела, которые в искусстве выглядели заманчиво, а в жизни — чудовищно. Ужасные видения первых экспрессионистов она трансформирует в полную печального гротеска финальную сцену, где многофигурный плач беззвучно разверзающей рты и беспомощно машущей руками телесной массы кажется бесконечным.

Источник: "Московские новости", 29 августа 2011 года,