01.03.2011 | Аахен-Яхрома

У

Углич, Угловое, Удельная, Уитгест, Уллапул, Урануполис, Уютное

505. УГЛИЧ

2005

Возле пристани, вдоль набережной, тянулся рынок: местные жители торговали льняными картузами, кофточками и скатертями, часиками производства угличского часового завода с эмалевыми циферблатами в цветочек, вяленой рыбой, угличским сыром и цветами – флоксами, ноготками, ромашками.

Саша купила у старушки букетик флоксов.

В городе – уездная архитектура, глуповато-уютная, Музей русской водки, магазин с часами и толпы туристов: одновременно подошли три экскурсионных теплохода.

В местном Кремле, давно лишившемся стен, густая трава и дворец уездных князей XV века, построенный раньше Грановитой палаты, то есть уникальное для России сооружение. Но понять, как он выглядел когда-то, трудно. В конце позапрошлого века, перед празднованием трехсотлетия убийства царевича Дмитрия, его построили заново в соответствии с тогдашними представлениями о древнерусской архитектуре. Зато в церкви Дмитрия на Крови замечательные фрески XVIII столетия. Кудрявый русский барокко – только так и только здесь и могли нарисовать мускулистый идиотский комикс про злодейство, совершенное в Угличе.

Ну и пресловутый набатный колокол. За то, что он оповестил об убийстве царевича, ему обрубили ухо, вырвали язык и сослали в Сибирь. Простили только через триста лет.

Рядом – Спасо-Преображенский собор с высокой колокольней, помпезным иконостасом, а в трапезной очень интересная коллекция икон и собрание веселеньких изразцов, производством которых Углич славился издавна.

А в Богоявленском соборе собрание провинциальных портретов XVIII–XIX веков, которые я обожаю: толстомордые помещики и помещицы, купцы, стриженные под скобку, купчихи в повойниках и цветастых шалях.

Я бы с удовольствием побыл в Угличе подольше, но «Салават Юлаев» уже отчаливал.

506. УГЛОВОЕ

1985, 1994, 2008

Это ближайшее от Бахчисарая место на море, минут двадцать езды, вот мы и катались туда несколько раз – купаться.

В Угловом уныло. Село стоит на плоском месте, в нескольких сотнях метров от берега. К морю надо идти по покрытому выгоревшей травой и колючками пустырю. Берег обрывается к морю глинистыми буграми, на галечном пляже лежат груды бурых водорослей, и остро пахнет йодом.

В полуверсте на юг береговая черта изгибается под прямым углом, отсюда и название – Угловое. Раньше село называлось пышно: Хаджи-Булат.

В один из приездов в Угловое Андрюше Филиппову отчего-то заблагорассудилось искать там граппу. В одном из домов ему продали виноградную водку с ужасным сивушным запахом. Андрей ей очень радовался и уверял, что она ничем не хуже той, что из Венеции.

507. УДЕЛЬНАЯ

1959

На соседском участке над душем в качестве бака стояла сиявшая на солнце алюминиевая сигарообразная штуковина, наверно, какая-то авиационная деталь. Я с восхищением смотрел на нее.

Где-то недалеко была детская железная дорога: узенькая колея, крошечное здание вокзала, маленький всамделишный паровоз. Машинист разрешал дернуть за шнур, и раздавался пронзительный свисток.

508. УИТГЕСТ

1997

Лил дождь и дул пронизывающий ветер. Нас повели смотреть ветряные мельницы. Я с удивлением узнал, что в XVII веке мельницы в Голландии использовались в основном не для того, чтобы молоть зерно, а для приготовления пигментов: тогда на севере Европы живопись была очень важной индустрией. Впрочем, если задуматься, что, несмотря на все естественные потери, до нас дошло огромное количество голландских картин (а ведь, наверно, голландцы краски и экспортировали), становится ясно, что эта продукция была чем-то вроде современного графического и интерьерного дизайна.

Потом пошли смотреть традиционный голландский дом, в каких жили еще меньше ста лет назад. Маленький, с одной комнатой, со скудной утварью. Удивила кровать.

В нише – узенькое ложе, очень короткое, спать можно только полусидя. Над ним полка, где спал младенец. Под кроватью ночевали старшие дети. Я спросил гида, почему голландцы спали сидя? Он ответил: «У них было странное суеверие. Они думали, что если спишь лежа, кровь может прилить к голове, а от этого и помереть можно».

Непонятно, как голландцам удавалось размножаться в таких условиях.

509. УЛЛАПУЛ

2002

Мы спустились с перевала мимо голых гор со снежными верхушками к началу Лох Брум, к Метле-озеру. Оно постепенно начало расширяться – Loch Broom очертаниями правда похож на растопыренную метлу. Ближе к открытому морю, свинцово-серому, по гранитным склонам лепились беленые аскетические дома городишка Уллапул – тысяча с чем-то жителей, но это самое большое поселение в северной Шотландии. Дул ледяной ветер, по ярко-синему небу неслись с моря низкие белые облака, а в гавани, вдоль набережной – невероятно! – пальмы, шумящие на ветру листьями, выглядящими как жестяные.

В гавани стояли рыбачьи баркасы и сейнеры, выходил из залива большой паром, направлявшийся на Внешние Гебриды. Мы прошлись по городку, где все надписи по-английски и по-кельтски, как эти последние произносятся – непостижимо. Пошли в The Ceilidh Place, маленький культурный центр с выставкой, повествующей о том, как истинные шотландцы занимались «кайли», то есть проводили свободное время – пили виски у очага, ели хаггис, рассказывали истории и пели песни. Там мы выпили кофе с очень вкусным местным горько-сладким имбирным печеньем. В лавке на берегу я купил для Саши накидку из тартана клана Макинтош, хотел было купить серебряную брошь с гербом того же клана, очень понравился девиз: «Touch not a cat but a glove». Но она оказалась слишком дорогой.

И поехали в сторону Лох Гарлох.

510. УРАНУПОЛИС

2003

Ричард, Мария, Игорь, Саша и я поехали из Девелики в Урануполис. Отличное название у города – Небоград, особенно потому что он приграничен Святой Горе. Сперва мы у границы монашеской республики и оказались.

Узкий перешеек, поперек него, упираясь обоими концами в море, высокая стена с колючей проволокой поверху. В стене – железная дверь, запертая ржавым навесным замком. Над ней выцветшая табличка, оповещающая об ответственности за нарушение границы Святой Горы. Это черный ход на Афон.

В тени высокого эвкалипта стоял открытый джип, в нем дремал греческий солдат. Мы посмотрели на стену, отгораживающую афонских отшельников от мира, и вернулись в Урануполис. Уже смеркалось. Уселись в кафе возле высокой башни, оставшейся от византийской крепости. Потом прошлись по прибрежной улице, там рестораны и кафе, магазины, где вперемежку торгуют иконами и всяким православным китчем, купальниками, зонтами, надувными дельфинами и пляжными полотенцами с акулами, пальмами, спортивными автомобилями и сисястыми красотками. Толпы просто отдыхающих и паломниц, которых на Святую Гору не пустят, так хотя бы рядом побыть… Разноязыкий галдеж, буханье поп-музыки, чад жареного мяса и рыбы.

После ясности и пустоты Девелики в Небограде было неприятно. Там даже воздух казался густым и потным.

511. УЮТНОЕ

1958, 1959, 1960, 1961, 1962, 1976, 1985, 1991

Когда я был ребенком, родители и их друзья снимали жилье у Мазилиных, в доме на самом краю Уютного, недалеко от моря. К нему надо было идти по полынной пустоши, почему-то называвшейся Помойкой. Никакого мусора кроме старых черепков там не было.

Дядя Леня Мазилин – рыбак, один из немногих уцелевших местных, полу-русский, полу-грек. Рядом с домом, в начале Помойки, у него была коптильня. Я до сих пор помню нежнейший вкус только что закопченной, еще горячей кефали, а кости саргана, похожего на змею, в темноте светились бледно-зеленым светом, так они были насыщены фосфором. Тетя Катя Мазилина – украинка. Она варила борщи, пекла пышные «швидкие» оладьи и изумительно готовила фаршированные перцы.

У них были две дочери, одна годом старше меня, вторая моя ровесница. Потом у них открылась какая-то страшная наследственная болезнь, атрофия мышц, они постепенно перестали двигаться. Наверно, все Мазилины давно умерли.

А тогда я с этими девочками забирался на Крепостную гору, генуэзская крепость еще не была отреставрирована, мы в траве и среди щебня находили обломки старинной поливной керамики, горлышки и донца амфор, а несколько раз даже попадались монетки – почерневшая византийская и генуэзская мелочь.

Там, в Уютном, я телесно почувствовал многослойность времени и жизни, влюбился в прах истории. Ведь в Уютном, кроме крепости, построенной итальянцами, был строгий византийский храмик Двенадцати апостолов, руины других древних церквей, кубическая мечеть, до ислама побывавшая и православной, и католической церковью, и старинный татарский фонтан с тремя бассейнами, украшенный мраморным рельефом с затейливой плетенкой.

В XVIII веке здесь поселились приглашенные Екатериной немцы-меннониты, построили большие, распластанные по земле дома под черепичными крышами, с глубочайшими подвалами. Они занимались земледелием, насадили миндальные и абрикосовые рощи и усовершенствовали виноградарство.

После войны их не стало. Но осталась простенькая кирха с приземистым шпилем и надписью готическим шрифтом над входом (кто-то из взрослых перевел, «Пусть здесь всегда будет мир»), а неподалеку – кладбище с псевдоготическими надгробиями. Могилы обросли опунциями, которых нигде в этих местах больше не было.

Считалось, что их посадили немцы. Зачем?

Полвека назад Уютное почти никто Уютным не называл – говорили Немецкая колония или просто Немколония.

Между Уютным и Судаком – Сахарная Голова, коническая горка, у подножия которой валялась огромная глыба. Она отвалилась от горы во время землетрясения 1927 года и придавила дом вместе со всеми жителями. Это событие мной воспринималось так, будто случилось месяц назад.

В одно из лет в Уютном снимали кино «Ночь без милосердия», что-то про американский империализм, по поселку ездили джипы с белой надписью US Army, а на Крепостной горе стояли сделанные из бревен и фольги реактивные истребители.

Мы ходили купаться на маленький пляж в бухте между Крепостной горой и горой Сокол, под храмом Двенадцати апостолов, из-под фундамента которого сочился источник с голубой, пахнувшей сероводородом водой. Тогда проход туда еще был свободен, его не загораживал построенный позже санаторий МВД «Сокол». Иногда шли дальше, в сторону Нового Света, на «Дикий пляж», куда надо было спускаться по заросшему низенькими реликтовыми соснами и в жару благоухавшими шоколадом туями склону. Через несколько десятилетий я на одной из скал обнаружил нацарапанную белым камешком надпись Krass – это расписался Краснопевцев.

Взрослые купались, загорали, флиртовали, выпивали, они были совсем молоды тогда. Женщины занимались «ноздрением» – шлифовали о камни персиковые косточки, а для того, чтобы это получалось лучше, косточку надо было время от времени смазывать жиром у крыльев носа. Потом из этих косточек делали бусы и брошки.

Совсем недавно вышел фильм Кусто «Мир безмолвия», и бушевала мода на подводную охоту. Взрослые сравнивали, у кого какая маска, трубка и ласты, рассуждали о преимуществах пружинных ружей и ружей с резиновым натяжным затвором. Иногда им удавалось подстрелить какую-нибудь рыбу, но в основном плавали просто так, ныряли, ловили крабов.

Дядя Дима Краснопевцев не купался никогда – он ненавидел воду. На пляже он сидел в черных брюках и белой рубахе. Дядя Ваня Кусков иногда купался, но тоже ходил всегда одетый по-городскому. Еще был человек по имени Харрис, кажется, он был физик, а прозвище у него было в честь персонажа из «Трое в лодке, не считая собаки», обладавшего удивительной интуицией по поводу того, где в любое время можно раздобыться выпивкой. Харрису лучше всех удавалось ловить крабов. Потом их варили, ели, высасывая из панциря и ног мясо до последнего волоконца.

Я уже умел хорошо плавать, тоже нырял с маской, но больше всего мне нравилось сидеть на мелководье и наблюдать за подводной жизнью – меня зачаровывали рыбки-собачки, прятавшиеся в отверстиях в камнях, иногда выскакивавшие, чтобы схватить какую-то съедобную мелочь, и снова скрывавшиеся в своих конурках; морские коньки зависали в воде, трепеща грудными плавниками; быстро пробегал крабик, что-то запихивая клешней себе в суставчатый рот; полз, неся на себе дом-раковину, обросшую перистыми водорослями, рак-отшельник. Однажды я умудрился поймать за хвост рыбу-черта, он чудом не уколол меня.

Вечерами взрослые брали с собой вино и шли на Помойку, под одиноко стоявшую смоковницу. Дядя Володя Лакшин пел под гитару «Последний троллейбус», «Медаль за город Будапешт», «Бескозырки тонные, сапоги фасонные, то юнкера-гвардейцы идут», «Когда будешь большая, отдадут тебя замуж», «Она под куполом ходила, махала белою ногой», «А когда же батюшка, Сидор Карпович, помирать-то будем?» и песню, которую я больше ни от кого не слышал:

«Сидели два медведя

В клетке золотой,

Один сидел как следует,

Другой болтал ногой…»

И так до бесконечности.

Дядя Слава Манухин изображал ленивца: висел на длинной ветке и жевал листья.

Из поселка время от времени раздавались истошные вопли. Это орал осел, которому какой-то мерзавец обрезал уши. Бедное животное от этого сошло с ума.

В черном-черном небе сияли звезды. Иногда падали, чертили эфемерные следы. Взрослые гнали меня спать. Я сопротивлялся, пока не начинали слипаться веки, в полусне брел домой.

Потом я лет двадцать пять в Уютном не бывал. Приезжал уже взрослым. Обычно – весной, в конце апреля, дней на десять.

Дом Мазилиных был на месте, но оброс пристройками для отдыхающих¸ и жили там чужие люди. Я снял комнатку в старом немецком доме на Крепостной улице – как раз у входа в него льется вода из под резной мраморной плиты в три каскадных резервуара. Первый для людей, второй для скота, третий для хозяйственных нужд. Перед ним огромная пиния, которую я помню с детства. Ее ствол уже тогда наплыл на изгородь из дикого, беленого известью камня, а сейчас его подпирало вросшее в землю бревно; черно-зеленая крона нависала над улицей.

Надгробий на немецком кладбище оставалось совсем мало, опунции выродились и походили на лепешки коровьего навоза. Зато из свежей травы поднимались торжественные лилово-желто-белые ирисы, а такой сирени, как в Уютном весной, я не видел нигде. Ее соцветия были такими плотными, такими темно-фиолетовыми, аромат был такой густой, что цветущая сирень казалась тяжелее камня, и в ее мимолетности было то ощущение хтонического безвременья, что есть на картинах Сезанна.

Я ходил мимо Двенадцати апостолов (сероводородный источник иссяк), огибая санаторий «Сокол», где проживали менты, разгуливавшие в тренировочных штанах с белыми лампасами, в бухту и смотрел на море. Однажды стукнул там семь раз палкой по воде, а Гога Кизевальтер это сфотографировал. Почему-то теперь эти «Семь ударов по воде» считаются чуть ли не самой главной моей работой.

Спускался на «Дикий пляж», шел в Новый Свет, забирался на Крепостную гору – руины уже оказались старательно отреставрированными. В один из приездов в крепости снимали кино «Русь изначальная». На ее склоне почему-то стояли кресты, как на Аппиевой дороге в дни казни участников восстания Спартака, массовка в нагольных жилетах и брезентовых штанах, изображающих льняные древлерусские портки, слонялась по крепости. Ржали лошади из кавалерийского полка, снимающегося во всех советских фильмах, где надо показывать конные атаки, и мелькнула Маргарита Терехова, наряженная истинно русской красавицей: льняная рубаха до пола, подхваченная на ампирный манер под грудью, и накладные пшеничные волосы, заплетенные в толстую косу.

Ночным сторожем в крепости работал старикан, прирожденный философ. С наступлением темноты, когда все расходились по домам, он поднимался на стену и, облокотившись на машикуль, громко задавал вопросы мирозданию и сам же отвечал. Я усаживался на камень возле стены, слушал его, иногда пытался монолог превратить в диалог. Это было приблизительно так.

«Вот я на людей смотрю, чего они хотят? Или вот коза здесь днем паслась, она чего хочет? Все умрем»

Я: «Человек, может быть, что-нибудь ответит. А коза – бессловесная»

«Во!!! Один хуй – коза, человек. Никто ответить не может, говори, не говори».

«Или вот бог. Есть он, нет, непонятно. Коли есть, так хули думать, а коли нету, так хули думать о том, чего нет?»

Я: «А если ему хочется, чтобы о нем думали?»

«А мне-то на хер о нем думать, если он есть? Это, епть, что за желание такое?».

«Звезды – вот, светят. А может, их нет, вон, Гагарин летал, бога не видел, звезды видел. Что он там видел? Может, не звезды, а хуй знает что. Я-то звезды вижу, значит есть о чем отвечать».

Что я мог ответить этому Канту из Уютного? Никогда не смогу. Звезды сияли в черном небе, иногда падали.

Я ходил выпивать в кафе-стоячку «Зустрiч» возле автобусной остановки – в детстве ни кафе, ни остановки не было. На стене остановки – сграффито с идиотскими генуэзцами, славянами и современными жителями, вооруженными хвостатым «спутником». В кафе – разливной херес и портвейн. В один из дней за оцинкованным столиком стояли три мужика, русский, украинец и местный кореец. Москаль и хохол пьяно спорили, как называется корова мужского рода. Мой брат по русскому языку настаивал, что это бык. Кузен упирался: нет, вiл. Дальний родственник модерировал, объясняя, что все зависит от того, какая именно корова мужского рода имеется в виду: если на Украине, то вiл, а если в России – бык. Как это по-корейски, не раскрывал.

Я слушал с восторгом. Тогда я еще вовсе не знал Витгенштейна, а теперь жалею, что он не был в уютненской «Встрече». Впрочем, он в Ирландии, перед тем как покончить с собой, наверняка слышал то же самое, уничтожающее возможность общего понимания.

В последний раз в Уютном я был в 91-м. Жил тогда на Хуторе, съездил на автобусе к остановке с рыже-бело-черным сграффито, спустился к морю, посмотрел на великую сосну, дом, где жил, и на трехсоставный фонтан. Выпил крымского хереса. И больше это место не видел.