15.11.2010 | Япония без вранья

В Японии весна

После семнадцати лет в стране многое начинаешь понимать

В Японии весна, для меня уже семнадцатая. К моему дню рождения как всегда расцвела и опала сакура, начинается унылый сезон дождей, одежда, вывешенная на улице, уже отказывается высыхать, и, как всегда в это время года, меня начинают донимать мысли о том, что же я здесь делаю.

Семнадцать лет назад, живя там, где вырос, я чувствовал себя совсем иначе. Все окружающее имело некую данность, дождь пахнул дождем, трава – травой, выражения лиц толпы объясняли мне без слов и день недели, и смысл нашей совместной жизни, и кто я такой – для себя и для них. Я жил включенный в эту данность, хоть, быть может, не всегда этого желая. В Японии этой данности нет.

После семнадцати лет в стране многое начинаешь понимать. Прочитываются выражения лиц, различаешь типажи, чувствуешь и доброту, и агрессию. Труднее найти себя, скажем, во временах года, в дожде, который пахнет не дождем, а чем-то другим, в запахе земли в горах, рыхлой и не по-русски буйной, в копошащихся в ней незнакомых насекомых, которые сворачиваются в аккуратный шарик, когда их трогаешь. Под рукой есть слова, чтобы назвать и выражения лиц, и дождь, и обычаи, и насекомых, но слова тоже совсем не данные, не очевидные, выученные уже после двадцати, слова, которые отвечают на каждый конкретный вопрос, но не объясняют чего-то главного, не дают полной уверенности, что ответы – верны.

Наверное, есть два способа жить за рубежом. Один – путем перевода. Любую культуру можно перевести, подвести к знаменателю своей, и понимать чужой дождь, объясняя для себя его разницу с родным, понимать эмоции и обычаи, сравнивая их со своими, понимать каждое слово так, как объясняет его словарь, по необходимости добавляя к нему свои комментарии – на родном языке. Так жить гораздо легче, но жизнь эту трудно назвать жизнью за рубежом – в конечном счете, все окружающее укладывается в уже давно заложенные в тебя ячейки, анализируется на основании родного и привычного, и ты живешь как улитка, которая чувствует себя как дома везде. Я выбрал себе второй способ.

В этом втором ты берешь все, чему научила тебя первая культура и откладываешь ее в самый дальний и пыльный ящик на чердаке – до лучших времен – и выучиваешь вторую так, словно не знаешь ничего другого, так, как учат культуру дети. Для каждого факта и каждого слова приходится находить новые ячейки, постепенно выстраивая их вместе, находя связи и логику между ними. Чаще всего они напрочь отказываются слушаться, непахнущий дождем дождь остается таковым, даже с неуклюже наклеенным на нем японским словом, эмоции и насекомые остаются чужими, сколько ни пытаешься объяснить их себе японской логикой. А иногда – иногда что-то щелкает и входит в свой паз.

В прошлый сезон дождей выдался солнечный день, и мы отправились с моими детьми к реке. Вода текла по замысловатому лабиринту камней, и мои дети, с чудовищным японским акцентом переговариваясь между собой на русском, принялись пускать по воде соломинки – саса – и, прыгая с камня на другой, смотреть, какую дорожку себе выберет каждая. Некоторое время я занимался каратэ на берегу, потом растянулся на насыпи и глядел на облака, не по-русски яркие, с резкими весенними контурами. С дороги над рекой спустились несколько парней лет тринадцати в бейсбольной форме, еще не мужчины, но уже не мальчики, один из которых знал моего девятилетнего сына. Поприветствовав меня и моих детей, они тоже принялись пускать соломинки по воде, перекрывая маленькими плотинами проходы между камнями так, чтобы соломинки плыли именно там, где им хочется. Я знал, что в их возрасте да в нынешней эпохе им не приходится вот так играть у реки, что они проводят время или в школе, или в бейсбольном клубе, сильно отдающем казармой, или дома за компьютерными играми. Один из парней, самый рослый, но еще по-мальчишески нескладный, не присоединяясь к другим, заговорил:

-- Знаете вон ту девичью гимназию за рекой? Такие там девки! Вы бы видели, такие груди…

Остальные парни стали издеваться над беднягой, с японской прямотой объясняя ему, что у него не все дома, и что про груди ему еще думать рано, не переставая помогать моим маленьким детям, тоже начавшим строить плотины.

Тот некоторое время дулся, потом сказал:

-- И чего вы только в этих плотинах нашли? Ничего в них интересного. Ну, ладно  уж, буду с вами строить.

Некоторое время он еще ворчал, потом замолк, очевидно, увлекшись работой, укладывая камешки вместе и перекрывая очередную канаву. Я приподнялся на локтях, взглянул на него. Вдруг он выпрямился и проговорил:

-- Что-то мы совсем как дети в старой Японии, а?

Некоторое время он так и стоял на камне посреди реки. Потом снова согнулся и вернулся к работе.

Я лег и снова стал смотреть на небо, на не по-русски яркие облака, прислушиваясь к японской речи детей, моих и чужих, играющих в реке. Почему-то чувствуя, что еще одна часть японской действительности – уж не знаю, как ее назвать – нашла во мне свое место.