Авторы
предыдущая
статья

следующая
статья

02.11.2010 | Аахен-Яхрома

О

Обуда, Одесса, Оленевка, Онуфриево, Опалиха, Опорто, Ораниенбаум, Орел, Остров,

Текст:

Никита Алексеев


Иллюстрации:
Никита Алексеев


355. ОБУДА

1997

Обуда – это по-мадьярски «старая Буда», столица римской провинции Паннония, а называлась она при Траяне «Аквинкум», «Водный».

Я оказался в пятизвездочной-плюс гостинице Aquincum Corynthia, славной тем, что это одна из пяти будапештских гостиниц, стоящих на собственных минеральных источниках, и они тут не абы какие – под фундаментом гостиницы остатки римских терм. Действительно: поздно ночью я отправился в бани бултыхаться в минеральной воде, когда там уже никого не будет, и обнаружил своды почти той же кладки, что в банях Каракаллы (я их тогда еще не видел) и вмазанные в стены обломки колонн с простоватыми коринфскими капителями.

Рядом с гостиницей стояла яично-желтая огромная синагога, построенная на закате царствования Франца-Иосифа II, похожая на ту, что в Риме, и от нее к Fo ter, главной площади Обуды, вдоль плешивого газона были заботливо расставлены осколки построенного римлянами – выщербленные обрубки колонн с нелепыми канелюрами, остатки провинциальных метоп и кучки битых акантов, старательно вырезанных местными ремесленниками из придунайского песчаника и известняка.

Я пришел на площадь городишка Обуда, посмотрел на ярко-оранжевый, с белыми пилястрами маленький дворец князей Зичи и выпил кофе в одном из кафе. Потом купил в магазинчике бутылку красного из Бадачони и штопор, уселся на берегу мутно-зеленого Дуная: вверх, в сторону Братиславы и Вены, очень медленно ползла длинная черная баржа с сербским флагом.

356. ОДЕССА

1982

Одесса это первый большой приморский город, который я увидел. До того – маленькие городки у моря, и даже Ялта с многоэтажными гостиницами это не город, а птичий перелетный базар.

Да, я уже видел до Одессы Ригу и Таллинн, но северное море я тогда как море не воспринимал, хотя Балтика на самом-то деле бывает посерьезнее «тазика», Черного моря. И ее красоту я в молодости не очень оценил.

Это сейчас я уже могу мечтать о долгом и молчаливом времяпровождении на песчаных дюнах, о шуршании ногами по палой хвое под прохладным небом. О том, чтобы снова увидеть угря, ползущего по лесу из реки в море.

Тогда море для меня было только южным, то есть Черным. И я удивился, увидев миллионную Одессу. Во-первых, потому что там было очень много людей. Во-вторых, город не был отгорожен от севера, как крымские городишки, экраном гор и холмов. Я тут же почувствовал, что в Одессу беспрепятственно дует с привычной мне московской родины.

Возможно, в этом разгадка вопроса: откуда одесские анекдоты, и почему Одесса отправила на север столько очень талантливых и повапленных людей. Багрицкий – Бабель, Сельвинский – Катаев, Ильф – Петров, Олеша, блестящие анекдотчики, взахлеб рассказывающие про хлюпанье засохшей сопли в носу загорелой красавицы, заснувшей в жаркий полдень на берегу моря. Куда им было деваться, лететь по северному ветру под хвост в Стамбул, Марсель и Барселону? Нет, отскоковый закон культуры их отправил пинком уснувшего сирокко под жопу – в сторону Третьего Рима.

То же касается моих одесских друзей и приятелей – Ларисы Резун-Звездочетовой, Сережи Ануфриева и Юры Лейдермана. Интересно, впрочем, что Лариса и Юра давно перебрались на юго-запад от Москвы, подальше от поля, разделяющего Одессу и Москву, а Сережа нашел себе собственную вселенную, где что дюк Ришелье, что Путин – рахат-лукумные плюшевые мишки.

Мы с Колей Козловым и Сережей Мироненко приехали в гости к Сереже, вернее, к его матери Рите, умершей через несколько лет. Как только мы появились – Ануфриевы жили где-то на Фонтанах, – она нас усадила за стол и накормила вкуснейшими тушеными овощами. Потом с Ануфриевым пошли смотреть город, к нам присоединился Игорь Чацкин. Первым делом увидели знаменитую лестницу, сбоку от которой недавно построили эскалатор. У входа на него висело объявление, извещавшее, что лицам, страдающим сердечными и нервными заболеваниями, пользоваться эскалатором не рекомендуется.

Мы сели на трамвай, поехали куда-то далеко. По вагону ходил контролер, старый еврей в очень толстых очках и монотонно бубнил: «Ваши билэтики… ваши билэтики… ваши билэтики… ваши билэтики…» Когда он подошел к нам, Чацкин его спросил: «А зачем?». Контролер ответил: «А я знаю?» и пошел дальше.

Потом мы несколько дней болтались по городу, без конца пили дешевое белое вино «Струмок», то есть «Родник», видели разные места и встречали разных людей. Отправились на Привоз, главный одесский рынок – в Москве такого рыбного изобилия, само собой, не было. Ануфриев показал нам гостиницу «Красная», водил по Дерибасовской, мы посмотрели на памятник матросам с «Потемкина», Чацкин сообщил, что в Одессе его называют «кусок говна» – правда, похоже.

Сережа и Чацкин заявляли, что нам абсолютно необходимо увидеться с такими-то и такими-то, мы шли к ним в гости, почему-то не позвонив заранее (или в Одессе ни у кого не было телефонов?), и потому обычно никого не заставали.

В одном из дворов, опоясанном по периметру ажурными железными галерейками, я увидел жестяное черно-белое объявление «Ковры не трусить!» и список жильцов, в которых рядом значились Кошкодав и Собакарь.

Познакомились с художником Ленчиком Войцеховым, который тут же понес какую-то воспаленную пургу, и с удивительным человеком по прозвищу Сеня Узенькие глазки. У него была бритая голова, маленькие усики, шоколадный загар, темные очки, а одет он был в белые шорты, белую рубаху с черным галстуком, на ногах – сверкающие черные полуботинки. Он потом умер от наркоты.

Где-то на Пересыпи посреди выжженного пустыря сидел на корточках на солнцепеке голый по пояс человек и пятиэтажно матерился на солнце, но в тень не уходил.

По соседству в хибарке, оплетенной виноградом, жила одесская достопримечательность, Ленчик Хрущ, испеченный солнцем до черноты, беззубый, юркий как насекомое. Он показал свои работы – изображения большеглазых грудастых красоток. Они сделаны были в непонятной технике, при помощи микроскопических разноцветных точечек. Я спросил, как он это делает. «Я же пастелью работаю, а фиксирую сахарным сиропом. Тараканы, гады, своими ротиками краску вместе с сахаром выедают». Но кроме тараканьих пастелей Хрущ делал отличные вещи. На веревках, протянутых поперек двора, у него сотнями висела деревянная вобла, и отличить этих рукотворных рыбешек от настоящих, не взяв их в руку, было почти невозможно. Он взял дощечку, несколькими точнейшими движениями ножа вырезал рыбку, тут же ее покрасил серой, голубой и охристой краской – готово.

Рассказал, как однажды пошел торговать деревянной воблой на пляж – его там чуть не убили.

Отправились на окраину Одессы в монастырь. Там на берегу моря был очень красивый сад. Монахи, сняв подрясники и скуфейки, собирали урожай помидоров, и в воздухе стоял дивный сладко-горький аромат. Мироненко свистнул висевшую на изгороди скуфью, сунул в карман. Я его спросил, зачем? Сережа подумал, ответил: «Пригодится». Потом он ходил в ней и выглядел по-дурацки, по-моему.

Мы познакомились с Перцами, тогда совсем молодыми Олегом Петренко и Милой Скрипкиной. Они тогда делали мозаики из таблеток – транквилизаторов и нейролептиков. Вместе с ними собирали шампиньоны на газоне возле разлапистого здания Оперы, отдаленно похожего на Palais Garnier.

Я провел в Одессе неделю. Потом друзья все звали снова поехать туда. К сожалению, пока не получилось.

357. ОЛЕНЁВКА

1983, 1984, 1985

Я посмотрел в Интернете: там написано, что село Оленёвка, находящееся в западном углу Крыма на мысе Тарханкут это бурно развивающийся туристический центр с гостиницами, пансионатами, широкими песчаными пляжами и великолепными возможностями для дайвинга и семейного отдыха. Надеюсь, что это так, но очень сомневаюсь. Это место, тяжелое для жизни.

В Оленёвке я бывал много раз, когда мы ездили на скалы Атлеша на кончике Тарханкута: автобусом или попуткой добраться можно было до Оленёвки, а дальше семь километров пешком по выгоревшей на солнце каменистой степи, заросшей полынью и колючками и усыпанной корявыми камнями.

До 50-х Оленёвка называлась по-татарски Караджи. Что-то вроде Черновки, и это имя ей подходит больше. В этой местности олени жить не могут. Оленёвка – издевательское название.

До завоевания Крыма русскими это была крошечная татарская деревушка, жители которой кормились рыбной ловлей и тем, что им удавалось вырастить на каменистой земле, летом иссушенной жарой, зимой продуваемой дикими северными ветрами. Потом туда граф Воронцов переселил две тысячи душ из своих украинских имений, они не вымерли, но даже собирали большие урожаи пшеницы и ржи; ловили в каких-то немыслимых количествах кефаль, ставриду и барабулек. Про рыбу я как-то понять могу, про хлеб – нет. Окрестности Оленёвки безводны, да и где же остатки полей воронцовской экономии? Везде колючки, камни и соленая глина.

В Оленёвке мы запасались водой, заливали в канистру – вода была мутноватая и с привкусом горькой соли. В магазинчике покупали то, что там было можно найти – кабачковую икру, прогорклый, но казавшийся очень вкусным абрикосовый джем, а прежде всего вино и водку. Вино мы заливали во вторую канистру.

Приобретали у местных жителей овощи. Скукоженные, почти сгоревшие на солнце пятнистые помидоры и желтые огурцы.

Оленёвка состояла из трех улиц – одна в сторону моря, две поперечные. На них кирпичные, шлакоблочные и построенные из местного пористого известняка, старательно выбеленные, но облезлые от зимних ветров и дождей дома. Рядом с ними – чахлые деревца и огороды, где спекшаяся почва покрыта белесыми высолами. Дальше пересохшее солончаковое болотце, оно считается озером.

Пляж – длинный и широкий. Унылый. Вот сероватый песок, вот ртутный блеск моря, вот небо, и больше ничего, кроме выброшенных морем серебристых досок, обмотанных ржаво-черными водорослями, и случайного мусора. Тогда он состоял из проржавевших консервных банок, клочьев побелевших в море полиэтиленовых пакетов и битого бутылочного стекла. Сейчас, наверно, мусор в Оленёвке более красочный и глобализированный.

На Атлеше мы, сберегая солоноватую воду из Оленёвки, готовили еду, смешивая ее наполовину с водой, зачерпнутой из моря. Через день снова надо было идти в магазин по голой степи, благоухавшей полынью, в Оленёвку и обратно с двумя канистрами. По белым камням зелеными зигзагами бегали ящерицы и ловили невидимых насекомых. Иногда в ста шагах мелькали зайцы и лисы, те сверкали рыжей, как солнце, шерстью.

358. ОНУФРИЕВО

1966

Я учился в третьем классе МСХШ, и нас в июне отправили на художественную практику. Это было счастье. Во-первых, месяц без родителей, с друзьями из школы и с Машей Константиновой, в которую я был влюблен, а ее класс тоже отправили в Онуфриево. Во-вторых, месяц на этюдах – я тогда был восхищен импрессионистами. Они и правда нередко гениальны, но мне-то тогда даже Грабарь нравился. Итак, чудо: месяц рисовать то, что видишь и соревноваться с теми из одноклассников, кто рисует лучше.

Не помню, где мы жили в Онуфриево – это километров сто от Москвы в сторону Риги. Кажется, в сельской школе. Во всяком случае, мы спали в большой светлой комнате, в сине-белом деревянном доме под ржавой зеленой крышей.

Маша на меня не обращала внимания. Я старательно рисовал обомшелый сруб колодца, время от времени помогал жителям соседних почерневших домов: прилежно крутил ворот, боялся, что не удержу ведро, громыхающее о сруб колодца и стремящееся вниз.

В один из дней я перелез с этюдником через высокую изгородь, сделанную из длинных толстых жердей, и встал на лугу, горбом поднимавшемся к двум черным избушкам. Только я развинтил паучьи ноги этюдника, упер их в траву и поставил белую картонку, как увидел что-то черное и большое, бежавшее ко мне. Тут же услышал за спиной: «Ебаный в рот, а ну на хуй дуй сюда!».

Я побежал, не оглядываясь. Перебрался через изгородь – там были два мужика в белых майках и с кирпичным загаром. Они мне объяснили, что я мудак точно, потому что на выгоне – Васька.

Васька был племенной бык с кольцом в носу. Подбежав к этюднику, он на него обрушил свою ярость. Еще бы, гадость какая – большое трехногое насекомое.

Васька поддел этюдник на рога, мотнув головой, бросил его в траву, а затем смял копытами оскорбительные членоножки из алюминия. И, гордо подняв голову, улегся среди щепок.

Вечером учитель объявил: на рассвете пойдем на этюды, искать впечатление. Рано вставать мне было трудно даже в детстве, но тут совсем бессмыслица. Как я могу живописать восход, если бык растоптал этюдник со всеми красками?

Мы встали в потемках. Вышли на косогор. Только-только поднималось в утреннем тумане подслеповатое солнце, похожее на луну. Рядом с нами стоял комбайн, а под его колесами – какие-то черные резиновые диски. Наверно, запчасти. Я взял один и под хохот одноклассников метнул в сторону солнца.

После обеда (суп с лапшой, гречневая каша со сливочным маслом, компот из сухофруктов, и это было очень вкусно) состоялся педсовет. Его решением меня за нарушение дисциплины и порчу советского имущества выгнали с художественной практики. Спасибо – не расстреляли.

Но за несколько дней до изгнания из рая я успел разглядеть огромное озеро Тростенское, лежавшее под селом Онуфриевым.

До его зеркала дойти было трудно. Понять, где земля, а где вода, невозможно – это путь по протоптанной в камышах, тростнике, аире и куге тропке по колено в черной торфяной жиже. Шаг влево, вправо, и утопаешь в теплом первичном студне по пояс.

Воздух как теплая жижа. Он гудит миллионами голосов насекомых, пахнет гнилью и благоухает ладаном (я уверен, у лучших духов есть болотный привкус), в нем резко звучат переклички птиц, и на руку садится стеклянная стрекоза со стеклянными крыльями.

Мелко вздрагивает мозаичным брюшком и смотрит радужными фацеточными глазами.

А в темной воде Тростенского озера – водяные лилии и желто-кадмиевые кувшинки, и за их стебли, тянущиеся в илистой воде, так счастливо цепляться.

Тащить за собой эти водянистые трубки, обматываться ими, отламывать кусочки и бессмысленно жевать их приторно-бесвкусную клетчатку, – о да, это радость. Это плерома.

Через год меня выгнали не только с практики, но из школы – за хулиганство и покушение на жизнь и достоинство советского учителя. Я на него сбросил по лестничному маршу паукообразный стол с дюралевыми ножками, и он обиделся.

Я благодарен учителям за Ваську, торфяную кашу и стрекоз.

359. ОПАЛИХА

1980

Кажется, в этом подмосковном дачном поселке я бывал несколько раз, но запомнился единственный, когда мы туда ездили делать акцию «Три темноты», одну из самых пережаренных в психологическом смысле работ КД.

Мы приехали в Опалиху днем и зашли в гости к друзьям Игоря Макаревича и Лены Елагиной. Они были архитекторы и жили в очень уютном старом бревенчатом доме, где все дышало за десятилетия налаженным бытом.

Когда начало темнеть, пошли на опушку леса и начали готовиться. Поставили на снег табуретку, Коля Панитков сел на нее, мы из снега построили вокруг него стенку, прикрыли Колю крышкой из картона, а сверху закрыли плотной черной тканью. Затем начали вокруг получившегося бугра строить параллелепипед из черной фотографической бумаги – Коля не знал, что происходит. Я уже точно не помню, но, кажется, Коля, сидя внутри снежной хатки, слушал на магнитофоне какую-то запись, которая ему должна была указать, когда он должен выбраться из черного сугроба и, по планам Монастырского, оказаться во второй кромешной темноте – внутри бумажного параллелепипеда. А потом из нее попасть в третью темноту, в темноту зимней ночи.

Кромешная темнота внутри черной бумажной конструкции не получалась. Хотя ночь была безлунная и облачная, в швы просачивался слабый мерцающий свет.

Наконец, Коля выскочил к нам, наружу – голова у него была обмотана черной тряпкой. Когда он распутал ее, лицо его не было злым, ясно было – он испугался. В тот день он был болен, температурил, и сидя час внутри сугроба, замерз. Ему что-то начинало чудиться. Выбираясь из сугроба, он запутался в тряпке, наполовину освободившись от нее, оказался в бледной темноте, а когда прорвался сквозь бумажную стену, его еще и ослепили вспышкой фотоаппарата.

Вскоре после этого я и ушел из «Коллективных действий». Я до сих пор считаю: хочешь ставить жесткие психологические опыты, ставь их на себе.

360. ОПОРТО 

1999

Я так и не знаю, как правильно надо называть этот город, Опорто или Порто? Или Порту? По-португальски Oporto значит «Гавань», «Порт», где первое «о» – определенный артикль. Название происходит от латинско-греческого «портус каллос», «хорошая гавань», и от этого же, естественно, название страны Португалии.

Я туда попал случайно и незаслуженно – на фантастическое событие, дегустацию Vintages of the Century, то есть самых удачных портвейнов самых удачных годов с 1900 по 1996, куда съехались восемьдесят главных винных критиков со всего мира. То, что мне и еще одному парню из, кажется, газеты «Ведомости», позвонили из португальского посольства и предложили туда отправиться, я могу объяснить только полным невежеством по отношению к вину, бытовавшим тогда в Москве. На этом фоне я хоть что-то чуть-чуть в нем понимал.

Но что я знал про port? Close to nothing. Про то, что называли портвейном в Советском Союзе, говорить не стоит. Впрочем, один из главных виноделов Португалии, пробовавший редкие коллекционные вина из Массандры, мне сказал, что они очень даже неплохи, только это никакие не портвейны, потому что, разумеется, port может быть сделан только в районе Опорто и только из винограда, растущего в верховьях реки Доуро.

Во второй половине 70-х в Москве вдруг начали торговать средненькими портвейнами из разряда ruby и tawny. Как я понимаю, социалистическое правительство Португалии таким образом за что-то расплачивалось с советскими властями. Стоили они по тогдашним меркам дороговато (что-то вроде пяти рублей), но мне понравилось, и я все время покупал эти вина, пока они не пропали так же внезапно, как появились.

Во Франции я иногда пил портвейн того же свойства, но vintage, конечно, не пробовал. Это вообще мало кому по карману.

Зато шапочно общался с португальцами, живущими в Париже, их там немало. Возможно мне везло, это всегда были очень милые, добрые и скромные люди.

В Опорто я, парень из «Ведомостей» и советник по торговле португальского посольства Умберто Гонсалвеш, симпатичный маленький толстячок, летели самолетом «Люфтганзы», через Франкфурт. В огромном франкфуртском аэропорту опоздали на пересадку и прилетели не днем, а под вечер.

Нас поселили в роскошной гостинице «Ипонема» вблизи берега океана. Из окна – открыточный вид на океан (как раз садилось солнце), но под зданием отеля вдоль берега тянулись заброшенные индустриальные сооружения с проваленными крышами. Умберто мне объяснил, что это сардинные фабрики, денационализированные после того, как социалисты лишились власти, но все равно разорившиеся.

Я сходил на берег. Океан катил огромные, совсем не такие как в море, валы. Потом мы ели в маленьком ресторанчике очень вкусную рыбу, запивали ее vinho verde, слабеньким и чуть пенистым «зеленым вином», полюбившимся мне во Франции.

За завтраком в гостинице меня удивило, что официанты катали по залу ресторана столики на колесах, уставленные бутылками с коньяком, порто и виски, и многие постояльцы куда как буржуазного вида начинали день со стаканчика горячительного.

В десять утра в торжественном, построенном в стиле fin de siècle здании Биржи, под стеклянной крышей центрального зала, началась дегустация. Сперва нам показали процедуру декантации – переливания вина из бутылок в хрустальные графины. Это сложное и очень ответственное занятие, ведь в графин ни в коем случае не должен попасть осадок, в некоторых из старых бутылок составляющий до трети объема. При самых сложных случаях, чтобы не взболтать вино, использовался не штопор, а специальные раскаленные щипцы. Один из мастеров декантации вертикально держал бутылку, другой накладывал щипцы и неуловимым движением отрывал горлышко.

Вообще-то это было театром, ведь вино для дегустации было перелито накануне: vintage должен дышать несколько часов в открытом графине перед подачей на стол.

Потом участники дегустации расселись за укрытыми белоснежными скатертями столами, перед каждым – превосходно изданный альбом со списком предлагаемых вин (больше трехсот от пятидесяти производителей), блокнот для записей и серебряное блюдечко с горячим жареным миндалем – неслышно двигавшиеся официанты меняли орешки по мере их остывания. Справа от стула – сверкающая никелевая плевательница.

И началось. По списку надо было заказывать «линии» из шести вин. Как выбрать? Конечно, я не мог не попробовать Ferreira и Sandeman 1900, Ramos Pinto 1917 и Croft 1945. Потом я начал заказывать вина годов, которые как-то связаны с моей жизнью и жизнью моей семьи. Интересно, что 1953 оказался только у Sandeman, у всех прочих год моего рождения в список удачных не попал.

Но как уловить разницу между всеми этими Churchill’s, Real Companhia Velha, Martinez, Cockburn, Fonseca, Quinta do Noval, Quinta do Infantado, Quinta da Vista Alegre, Niepoort, Romariz, Skeffington, Delaforce, Taylor’s, Calem, Kopke, Krohn, Offley, S. Pedro Aguias, Warre разных лет? А тут еще интересно, чем отличается porto, изготавливаемое португальскими виноделами от port, производимого британцами и голландцами, уже три века как обосновавшимися в Португалии, но сохранивших свою идентичность, в том числе и в особенностях вина?

Пройдя по шести линиям, я понял, что перестаю что-то понимать – при том, что в основном не глотал вино, а сплевывал. Это драгоценное вино настолько насыщенно, и не только алкоголем, что пьянеешь от вкуса и аромата.

На полуватных ногах пошел побродить по городу. Компанию мне сперва составил Умберто – выяснилось, что через два дня, накануне отъезда, будет торжественный банкет, для которого необходим смокинг, а у меня он, конечно, отсутствовал, надо было взять напрокат. Умберто отвел меня к старичку портному, в своей полутемной лавочке обмерившему мою кривую-косую фигуру, чтобы подогнать к ней наряд. Черные ботинки пришлось покупать, хорошо хоть не лаковые.

Город оказался замечательным. В центре буржуазные улицы с застройкой рубежа веков и красными телефонными будками, реликтами британского влияния. Выше – холм, увенчанный огромным романским собором с готическими пристройками, рядом с ним внешне скромная готическая Igreja de Saõ Francisco, внутри слепящая немыслимым золотым и полихромным декором. Где-то неподалеку я увидел еще одну церковь, стены которой были сплошь выложены сине-белыми панно из изразцов-«азулежу». Побродив по городу, я понял, что португальцы обожают кафель. В старом городе дома были покрыты плиткой, кое-где старинной, очень красивой, кое-где как для ванных, а то и просто тем, что в России называется «кабанчик». Дальше я оказался в нищем, грязноватом, но очень живописном районе. Поперек узеньких вьющихся улочек и на балконах домов висело белье, из окон доносились меланхолические напевы фадуш.

На обратном пути в Москву Умберто объяснил, что белье в таком количестве сушится по следующей причине: у португальского простого люда считается, что хорошая хозяйка та, кто тщательно следит за чистотой. Вот женщины, стремясь показать, какие они хорошие хозяйки, и стирают без конца одежду и белье, даже если это не нужно, и вывешивают его сушиться. А этот райончик – головная боль городских властей Опорто. Да, туда любят ходить туристы, но население – деградировавшее, вступающее в близкородственные браки, не желающее ни учиться, ни работать. Это правда, я заметил там много людей со слишком длинными носами, низкими лбами и проглоченными подбородками.

Я вышел на высокий обрывистый берег реки Доуро, через нее переброшен ажурный, висящий в воздухе мост, построенный Эйфелем. На другом берегу – пригород

Вилла-Нова-де-Гайя, вотчина хозяев портвейна, знаменитая Фактория, где многокилометровые винные подвалы, окруженные садами особняки и поля для гольфа и конного поло.

Следующим утром нас – человек десять журналистов – повезли вверх по Доуро в горы, на виноградники, где каждый квадратный метр стоит многие тысячи, где растят тот виноград, который нигде больше не вызреет. Это удивительные места. Крутые красные холмы с узенькими спиральными террасами виноградников, и здесь трудятся только вручную, на этих склонах ни одна машина не поможет. И захватывающие дух панорамы вокруг – волнами все выше к небу поднимаются холмы, то здесь, то там виднеются обрамленные соснами и кипарисами деревеньки, да ползут высоко над головой в небе, синем, как азулежу, нежные облака.

Ночевали мы в похожем на резиденцию главаря «Спектра» из бондовского фильма круглом гостевом доме основанной маркизом Помбалем в XVIII веке Real Companhia Velha, Старой Королевской компании, стоящем на верхушке самого высокого холма.

Вечером был торжественный ужин со свечами и серебряными приборами в столовой, обставленной старинной английской мебелью. Нас кормили гордостью португальской кухни «кабальяу», едой из вяленой трески и овощей. Казалось бы, что вкусного можно сделать из размоченной в воде сухой соленой рыбы? Но рецептов «кабальяу» – тысячи, ингредиентов – множество, и то, чем угощали в круглом доме на верхушке холма над Доуро, было восхитительно.

После ужина состоялся ритуал Turning the Port. Подали сигары, на столе явился сверкающий хрустальный декантер, полный старым винтеджем. Я осрамился: не знал, что после того, как хозяин стола, взявши графин и наполнив свой бокал, передаст графин соседу справа, он должен обойти стол по часовой стрелке, не касаясь скатерти. Я налил себе и поставил декантер на стол. Сотрапезники сделали вид, что ничего не заметили, но мне было стыдно.

На завтрак, кроме прочего, были поданы тосты из крестьянского хлеба, намазанные густым осадком из вчерашней бутылки. Этот «джем» оказался очень вкусен.

Возвращаясь в Опорто, мы купались в Доуро, заезжали на «квинты» – маленькие винодельни, пробовали вино. Вечером в зале для приемов Биржи состоялся банкет: дамы в вечерних платьях, господа в смокингах, и не взятых напрокат. Я себя в бабочке, в смокинге, сидевшем на мне как седло на корове, в широком черном шелковом поясе чувствовал полным идиотом. Зато насмотрелся на португальских британцев, портвейновых лордов, чьи прадеды и прапрапрадеды родились на берегах Доуро. Рыжеволосых, с багрово-кирпичными лицами, по-португальски говоривших с акцентом, а по-английски – с произношением, отшлифованным поколениями выпускников Харроу и Оксбриджа.

Наутро я отбыл в Москву, нагруженный подаренными великолепными бутылками, еле дотащил их до дома.

Написал восторженную статью в «Иностранце», заодно еще куда-то.

А хорошего порто в Москве все равно не найдешь, разве только за совсем уж какие-то неимоверные деньги.

361. ОРАНИЕНБАУМ

1972–1973? 1975? Или около того?

С Машей (или с Ксюшей?) мы поехали в Ораниенбаум, вернее, в город Ломоносов. Был пасмурный, одновременно морозный и сырой день, как это часто бывает в Питере, а теперь и в Москве. Под серым небом на сероватом снегу чернели деревья, каркали вороны. Посмотрели на Большой дворец Меньшикова странной, сумрачной архитектуры, на кудрявую Катальную горку, на маленький дворец Петра III, где этого глупого бедолагу, случайно угодившего на русский трон, и удавили. Все было выморочное и разваливающееся – не то реставрацию начали, но бросили, не то здесь давно ничего не поддерживали. Во время войны Ораниенбаум почти не пострадал, в отличие от Царского села, Петергофа и Павловска. Наверно, все силы бросили на разрушенное, а Ораниенбаум продолжал ветшать. Выглядело ли это романтично, была здесь разлита грусть мимолетности? Пожалуй, нет. Было просто печально и скучновато. Название «Апельсиновое дерево» применительно к этому месту звучало издевательски. Впрочем, как я после узнал, никаких оранжерей с померанцами в Ораниенбауме никогда и не было.

Меньшиков свое имение так назвал в честь Вильгельма Оранского, желая угодить Петру – тот очень уважал этого правителя Нидерландов.

362. ОРЁЛ

1985

Я ехал автостопом в Крым, грузовик проскочил через Орёл по центру, ничего я разглядеть не успел. Какая-то река – Орёл, Ока? Тоненькая ампирная церковь. Несколько купеческой постройки домов в центре города, бульвар с липами (или березами, или тополями?) и кинотеатр, переделанный из церкви. Здания сталинской постройки, здания хрущевской, брежневской постройки. Памятник героям войны.

Я не знаю ничего об Орле. Вернее, что-то знаю из написанного про этот город Тургеневым, Лесковым и Буниным.

363. ОСТРОВ

1979

Мы с Машей ехали из Пскова в Пушкинские Горы. Автобус остановился в городке Остров, и я вышел покурить. На автостанции – все как обычно на провинциальных автостанциях. Горстка ожидающих автобуса, у одних тюки и мешки, другие налегке. Кафе-стекляшка – не то «Встреча», не то «Отдых». Там, наверно, бутерброды с засохшим сыром, титан с кипятком, возможно, серые сосиски и пиво. Сугробы, тревожно пахнет дымом из труб, и чернеют заборы. Рядом с автостанцией – приземистый собор псковской архитектуры, судя по всему, XVI столетия.











Рекомендованные материалы



Ю, Я

Мы завершаем публикацию нового сочинения Никиты Алексеева. Здесь в алфавитном порядке появлялись сообщения автора о пунктах, в основном населенных, в которых он побывал с 1953 по 2010 год. Последние буквы Ю и Я.


Щ и Э

Мы продолжаем публиковать новое сочинение Никиты Алексеева. В нем в алфавитном порядке появляются сообщения автора о пунктах, в основном населенных, в которых автор побывал с 1953 по 2010 год. На букву Щ населенных пунктов не нашлось, зато есть на Э.