09.09.2010 | Театр

Запах женщин

Итальянский спектакль Алвиса Херманиса на фестивале в Тампере

Закрывал фестиваль в Тампере спектакль Алвиса Херманиса, которого сюда приглашают в пятый раз и любят не меньше, чем в Москве или Питере. Но на этот раз Херманис привез постановку не из Риги, а из итальянской Модены, что было заявлено как этап большого международного проекта, названного по имени шекспировского мага Просперо. Рассчитанный на несколько лет проект, в котором участвуют театры из шести стран (Франция, Бельгия, Италия, Германия, Финляндия, Португалия), несколько известных режиссеров, театральные школы и фестивали -- образец принятого сегодня европейского сотрудничества. Разнообразные тренинги и театральные симпозиумы ездят из страны в страну, как кочующий фестиваль, где предусмотрены постановки молодых режиссеров и экспериментаторов, но центром «гастролей» каждый раз становится премьера какой-то знаменитости. Начался «Просперо» в 2008-м с ибсеновского спектакля Томаса Остермайера, чем именно он закончится 2012-м, не разглашают. На следующий год намечена гастроль пока неведомой постановки Кшиштофа Варликовского, а в этом году уже с января по Европе разъезжают «Барышни из Вилько» театра Эмилия Романья (это название итальянского региона).

Почти десять лет назад мы видели ранний латышский вариант «Барышень» Алвиса Херманиса -- в 2001-м году он впервые привез Новый рижский театр на фестиваль «Балтийский дом». В итальянской постановке кое-что узнается из того, старого спектакля, но то, что их различает, куда существеннее.

Тот спектакль в русском переводе назывался «Барышни из Волчиков», как и рассказ Ярослава Ивашкевича, по которому он поставлен. И ни в чем не был похож на знаменитый фильм Анджея Вайды «Барышни из Вилько» с молодым неврастеничным красавцем Даниэлем Ольбрыхским. В старой постановке Херманиса, как и в нынешней итальянской, не было ни детей, ни мужей, ни любовников, ни прислуги. Никого, кроме шести женщин и главного героя, Виктора, через 15 лет разлуки вернувшегося в дом, где прошла его юность. Декорациями в том спектакле служили ездящие туда-сюда легкие ширмы с рисунками Альфонса Мухи: девушки в стиле модерн, девушки-цветы. В спектакле была нежная чувствительность и ностальгия, прекрасные женщины, поначалу закованные в узкие костюмы и тугие шляпы-тюрбаны, переодевались в свободные хитоны и венки, как у Мухи. Воздух был полон томления, для девушек Виктор по-прежнему был средоточием мечтаний, но вялый и рыхлый герой не мог вынести этого груза несбыточных надежд и буквально сбегал из дома. За его спиной затягивала на шее петлю самая младшая из сестер, как пятнадцать лет назад после отъезда Виктора, кончала с собой влюбленная в него старшая.

Тот спектакль вспоминается как бесплотный, прозрачный, его главное чувство -- ностальгия, почти прустовские воспоминания об ароматах, прикосновениях, полутонах. Изящная метафора в самом начале: героини по очереди бросают в воздух пригоршни пудры, и герой бежит от одного белого облака к другому, чтобы ощутить его на лице, вдохнуть запах женщин. В итальянском спектакле тоже есть облака пудры, но все здесь куда плотнее, насыщеннее, откровеннее, страстней. Не чувствительность -- чувственность. Херманис снова, как Виктор, ступил на свою старую территорию, туда, где все строится из метафор и зыбких ощущений. Но сам режиссер с его сегодняшним вниманием к документальной реальности, подробным деталям быта, густо заполненному пространству, изменился.

Гигантский дом сестер похож на старую усадьбу с высокими дворцовыми окнами. Здесь все говорит о деревенской жизни: помещение в глубине завалено сеном, полки и шкафы в зале, позади длинного семейного стола, заставлены банками варений и солений. В какой-то момент все женщины займутся заготовками: станут толочь и отжимать в банки что-то красное, как кровь. Но это будет наводить на мысль не об убийстве, а о «женской крови», которую в деревнях испокон добавляли в еду мужчинам, как приворотное зелье. Одна из девушек, вынимая варенье из банки прямо рукой, примется кормить им Виктора с ладони, а потом обтирать пальцы о фартук, оставляя красные следы.

Большой одежный шкаф -- еще один метафорический центр спектакля. Именно в нем в самом начале зазвучит женский гомон, и героини одна за другой будут появляться из него, как из сундука воспоминаний. И среди них будет ходить, как живая, самоубийца Феля. В том же шкафу, среди вешалок с одеждой, повиснет в петле юная Туня. Все, что связано с раздеваниями, одеваниями, очень важно для этого спектакля: перенеся действие, обозначенное Ивашкевичем как конец 20-х (Виктор был на войне) во времена после второй мировой, Херманис устраивает на сцене показ мод конца сороковых. Шкаф распахнут: действие движется от строгих костюмов с узкими юбками и взбитых причесок к легким шелковым платьям в цветочек и пышным, как корзины цветов, венкам. Героини без конца одеваются-раздеваются: корсеты, пуговки-крючочки, пояса с резинками для чулок, чулочки, на которых сестры сами рисуют стрелки. Девушки из Вилько оглаживают, трогают себя и друг друга во всех переодеваниях, и это создает дополнительное напряжение эротического поля. Все дело в самой волнующей атмосфере чувственности, в том, что можно ощутить, а не увидеть, говорит спектакль. Виктор с завязанными глазами высыпает на себя из шкафа гору старых женских туфелек и сидит, заваленный ими, нюхая одну за другой. А потом уже и девушки играют с ним в слепого: завязывают ему не только глаза, но все лицо, тормошат и целуют по очереди сквозь ткань: угадай, кто?

По сцене ездят узкие стеклянные витрины, похожие на горки для посуды, -- в них теснятся герои, будто женщины прижимают Виктора и друг друга в углах; копошение в щели, где не развернешься, выглядит, как под увеличением, тело размазывается по стеклу. Здесь происходит и случайная любовь Виктора с одной из сестер -- тут же все девушки в курсе. Телесный контакт в спектакле такой плотный, что волна от него докатывается до зрителей. И вот уже героини сидят на полу, набивая себе сеном беременные животы под цветными платьями, -- знак того, что все они хотели любви. И когда Виктор убегает из этого города женщин, кажется, что он не столько боится ответственности или принятия решений, как это было когда-то с героем латышской постановки, сколько истощен любовью, которая пусть в мечтах и воспоминаниях беспрерывно была у него со всеми барышнями из Вилько.

Источник: "Время новостй",19.08.2010,