15.06.2010 | Аахен-Яхрома

Д

Давос, Дарданьи, Дебрецен, Девелики, Дельменхорст, Джанкой, Дмитров, Доброе, Домодедово, Донузлав, Драмнадрохит...

138. ДАВОС

1998

Он мне показался скучным и некрасивым городом. Понятно, санаторное и горнолыжное дело в кантоне Граубюнден – дело сравнительно новое, началось во второй половине XIX века, а до того, видимо, Давос был глухой горной деревней. Из старины там лишь ратуша с резным деревянным декором, каких в Швейцарии полно, да угрюмая готическая церковь.

Посмотрел на гостиницу Steigenberger Belvedere, построенную в начале прошлого века, самую роскошную в Давосе. Она – прототип санатория из «Волшебной горы» Манна. Меня позабавило, что подъем к «Штайгенбергеру», у Манна оказавшийся символом расстояния между жизнью и смертью, в действительности длиной метров пятьдесят.

Все остальное в Давосе – послевоенной постройки, кубических очертаний. Почему-то с плоскими крышами, что, по-моему, странно для снежного альпийского климата.

Посмотрел на параллелепипед здания, где проходит ВЭФ. Поглядел, как на катке по соседству играют в керлинг – странная игра.

Нас поселили в Seehoff, второй по важности отель Давоса. Думаю, мне достался номер из плохоньких, его окно впритык выходило на заросший травой бугор позади здания гостиницы. Но он все равно впечатлил – площадью метров сорок, с необъятной кроватью, а когда я пошел в туалет, там тут же включился телевизор, настроенный на канал с биржевыми новостями. Я долго не мог понять, как его выключить, пульт был мудреный.

Озеро еще было покрыто льдом, но на берегу уже цвели крокусы и нарциссы, порхали первые бабочки.

На следующий день поднялись на гору. Там свистал ветер и было под десять градусов мороза. Те, кто хотел, надели лыжи и поехали вниз. А я взял большие металлические санки, отправился по пологой трассе для начинающих. Это было приятно. Сперва склон с выступающими кое-где скалами, потом – еловый лес, и становилось все теплее, между снега кое-где уже виднелась трава. Трасса закончилась, и пришлось несколько сотен метров тащить тяжелые санки на себе.

139. ДАРДАНЬИ

2000

Гена Габриэлян приставил ко мне гида, ухоженную даму средних лет, и мы поехали смотреть женевские виноградники. Только выехали из Женевы, начались деревенские места. Холмы, луга и виноградники, обсаженные шпалерами роз, вдали под бледным зеленовато-голубым небом темнели Юрские горы. По дороге то тут, то там попадались игрушечного вида особнячки, мы проехали местечко Мейрен, где базируется CERN, то есть где-то здесь под землей проходил кольцевой туннель коллайдера.

По дороге беседовали о жизни в Швейцарии. Моя попутчица – франкофон, ее муж – немецкий швейцарец. «А вы по-немецки говорите? – Понимаю, конечно, но чтобы на этом собачьем языке говорить? Ни боже мой! Это пусть муж говорит со мной по-французски – А дети? – Они говорят, но не при мне». Так и живут. Похоже, живут неплохо.

Приехали в деревню Дарданьи на границу Франции, всю погруженную в виноградники, серо-бело-рыжую, уютную будто спящая пожилая собака. Перекусили в ресторанчике, с террасы которого расстилался широкий вид на Женеву, озеро и обрамляющие его горы. Вино было превосходно, сыр и провесная ветчина тоже.

И поехали обратно в Женеву через Сатиньи.

140. ДЕБРЕЦЕН

1998

От Дебрецена осталось воспоминание, что это не город, а сплошной сад. Возможно, потому, что мы долго подъезжали к нему по пустой ковыльной пуште, последнему щупальцу Великой Степи, протянувшемуся в центр Европы. Очень смутно помню его достопримечательности (наверно, их там особенно и нет), а вот улицы и дворы, засаженные абрикосовыми деревьями, яблонями и персиками, запомнил хорошо.

Выяснилось, что Дебрецен – второй город в Венгрии, центр кальвинизма («венгерская Женева», и до знакомых мне с юности мрачноватых венгров-протестантов в Закарпатье – рукой подать ), что здесь важный университет. Действительно, на улицах было много молодежи.

Еще оказалось, что Дебрецен происходит от славянского «добра земья».

Нам показали очередные термальные источники, мы переночевали в пышной эклектической гостинице «Золотой бык», наутро поехали дальше по Венгрии.

141. ДЕВЕЛИКИ

2002, 2003, 2006

Спуск от деревни Гомати по холмам, заросшим колючим падубом, и открывается море. Вдоль него разбросана между оливковыми рощами и пшеничными полями горстка домов. Справа виднеется полуостров Ситония, слева конус Афона, Айос Орос, перед ним зеленеет островок Аммулиани.

Дом, маленький, но удивительно складный, стоящий в пяти минутах от моря, построила покойная мать Марии. Рядом с ним – колоссальная, в два обхвата, высотой метров тридцать, дикая груша. Настоящее мировое древо, в кроне которого щебечут и поют птицы, жужжат, стрекочут и попискивают насекомые.

Возле дома – несколько оливковых деревьев, роща мощных эвкалиптов, со стволов которых белыми змеями сползают полосы коры, и блекло желтеет в сторону моря скошенное пшеничное поле. Сидеть на веранде, в тени, и смотреть на это – счастье.

На полпути к берегу пансион «Белая башня», которую содержит бывший салоникский таксист Илиас, большой любитель циппуро. В «Белой башне» почти никто не останавливался.

Хотя море совсем близко, преодолеть это расстояние в жару через раскаленный, вибрирующий воздух, тяжело.

Зато потом можно не вылезать из моря. На пляже пусто, только по выходным иногда кто-то приезжает из города. Вдоль пляжа два раза в день пастух с крючкообразно загнутым, как у епископа, посохом гонит стадо овец.

В заросшем тростником устье речонки, стекающей с холмов, живут водяные черепахи: высовывают из темной воды головы с горбатыми клювиками.

В Девелики нет магазина. Два раза в неделю приезжает фургон молочника, он же булочник, один раз – зеленщика, иногда появляется торговец рыбой. В двадцати минутах ходьбы в сторону деревеньки Ксеропотамон есть две таверны, где можно поесть жареной рыбы и запастись вином.

В Девелики к нам прибился живший у Илиаса белый кудлатый песик Рокки, нелепо названный в честь Рокки Бальбоа. Это был собачий ангел. Он был с нами не потому, что мы его кормили, а потому, что ему просто было с нами хорошо. Нам же с ним было чудесно: от него исходили волны любви. Он трусил с нами на коротеньких ножках, когда мы отправлялись в таверну; плелся с нами на пляж. Там выкапывал ямку, лежал на сыром песке, пыхтел. Время от времени подходил к воде, недоверчиво смотрел на нее.

Когда мы уезжали, он бежал вслед за машиной, отставал, грустно сидел белым столбиком на асфальте.

В два наших приезда, два лета, Рокки жил с нами. Потом пропал. Илиас объяснял невнятно. Не то его забрала с собой греческая поп-дива, дом которой стоял неподалеку, не то его растерзали дикие собаки, жившие на холмах.

142. ДЕЛЬМЕНХОРСТ

1992

Наш хозяин-архитектор из Гандеркезее, сказал, что обязательно надо поехать в городок Дельменхорст: там отличный ресторан с настоящей местной кухней. У въезда в  Дельменхорст я увидел дорожный указатель с гербом города, в гербе – башня.

На главной площади стояла массивная прямоугольная башня, не то романская, не то югендштиль. Оказалось – водонапорная, 30-х годов.

Ресторан находился в парке возле руин замка местных графов. Один из них, как нам тут же сообщила пожилая официантка, был жутким злодеем.

Ели вкусно приготовленное жаркое из оленины.

На руинах сидели павлины, время от времени с чудовищными воплями тяжело спархивали на газон, распускали звездчатые хвосты.

143. ДЖАНКОЙ

1983

Как я понимаю, Джанкой по-тюркски значит «село души», «село жизни». А лучше перевести так: Душевное.

Ничего душевного в Джанкое я не видел. Впрочем, я только много раз проезжал мимо. Однажды часа полтора проторчал на джанкойском вокзале, когда, сев в Феодосии на электричку, ждал московского поезда в надежде договориться с  проводником подсадить меня. Ни в Судаке, ни в Феодосии билет до Москвы купить не удалось.

С проводником договорились. Что же, возможно, сыграла роль джанкойская душевность.

А так – пыльный, пахнущий мазутом железнодорожный узел в крымской степи.

144. ДМИТРОВ

1981

Я туда поехал просто так, посмотреть, что за город, в июле. Оказалось – вполне симпатичный старый русский городок. Высокие крепостные валы, очень интересный Успенский собор XVI, что ли, века. Внутри красивый иконостас, но самое впечатляющее – огромный изразцовый, желто-зелено-белый рельеф на боковой стене храма, изображающий Св. Георгия. Ничего подобного я в русских церквях не видел. Такое скорее можно представить в Италии – но из терракоты или белой майолики.

Недалеко монастырь, тоже старинный, вокруг деревенского свойства сонные улицы. Год был очень яблочный, деревья гнулись под плодами. Тявкали собаки, купались в пыли воробьи.

Я пошел искать дом, где доживал жизнь князь Кропоткин, улицу нашел легко – она называется Кропоткинская. Дом тоже нашелся быстро. Не помню, был ли уже музей в этом стариковском полугородском, полудеревенском доме, но калитка оказалась запертой.

Сейчас, говорят, туда совершают паломничество анархисты.

145. ДОБРОЕ

2008

До Симферополя оставалось километров пятнадцать, но водителю, везшему меня из Гурзуфа в аэропорт, срочно понадобилось заправиться. Почему именно в Добром – я не понял. Может, там бензин дешевле или лучше? Я не спешил, до самолета было много времени.

Возле заправки росли высокие тополя, где-то за ними должна была течь речка Салгир. Дальше виднелся поселок, построенный за последние годы татарами. Водитель, залив бензин, пошел покупать сигареты.

Рядышком торговал красным луком и дынями пожилой татарин. Я его спросил, как село называется по-татарски. «Доброе-то? Махмут-Сюлтан».

146. ДОМОДЕДОВО

1990

Мы с Мишей Рошалем ехали на машине к нему на дачу в Климовск, и почему мы оказались в городке Домодедово, забылось. В Климовск надо ехать через Подольск, Домодедово – довольно большой крюк.

В Домодедово была хоть и облупленная, но красивая барочная церковь петербургского, не подмосковного вида. Остальное, сколько помню, как в любом другом подмосковном городке: деревянные домики, пятиэтажки, кафе-стекляшка, что-то индустриальное.

Мы купили две бутылки водки, ярко-розовую колбасу из разряда гуманитарной помощи и двинулись дальше.

После этого я бывал только в аэропорту.

147. ДОНУЗЛАВ

1983, 1984, 1985  

Мимо этого странного места я проезжал шесть раз, когда добирался из Евпатории до мыса Тарханкут и обратно. Путь идет по плоской, словно бесконечной степи – буро-серая выгоревшая трава и валяющиеся то тут, то там щербатые камни. Вдруг на несколько минут налево и направо открывается простор воды, на кромке берега стоят (как помню, никогда не крутились) ветряки, вдали – колоссальная тарелка Крымской астрофизической обсерватории, издали по масштабу соответствующая степной необъятности. Как она выглядит ближе, трудно представить.

Что такое Донузлав, геологи спорят до сих пор. Одни считают, что это озеро древнего лиманного происхождения. Другие – что это устье когда-то текшей здесь реки. Этим я не верю. Откуда в Крыму река с такой дельтой?

Донузлав вдается в землю на тридцать километров. Ближе к морю он шириной километров в десять, то есть, наверно, другой берег виден не всегда. Потом Донузлав постепенно сужается, превращается в сухое вонючее болото. Говорят, там очень полезно для ревматиков.

До войны Донузлав был изолирован от моря, потом там устроили военно-морскую базу и в перемычке прокопали канал, чтобы могли войти суда. База была страшно секретной: по слухам, там разводили боевых дельфинов и тренировали подводных бойцов, а также устроили станцию слежения ПРО. Тогда же на севере залива, в его узкой части построили дамбу, по которой и ходил транспорт. В результате в южной части Донузлава поселились барабульки, бычки и скумбрии, а в северной – сазаны, карпы и сомы.

Если все было так секретно, не понимаю, почему мы на рейсовом автобусе или на попутках добирались через Донузлав в Черноморский или в Оленевку, на Тарханкут?

Однажды, правда, остановившие автобус пограничники пытались арестовать студента Суриковского института, темного мулата с Кубы Мануэля Алькайде. Но друзья отстояли, объяснили, что он цыган. И поехали дальше по разбитому асфальту, мимо окоченевших от жары серебристых кустиков полыни.

Говорят, сейчас в Донузлаве гавань яхт и более-менее выносимое место для летнего семейного отдыха. Верится с трудом. Уж очень заброшенным, неприютным местом был Донузлав, и, может, ему таким бы оставаться?

148. ДРАМНАДРОХИТ

2002

Мы с Ирой прилетели в Инвернесс и взяли напрокат машину. Это оказался вишневый Fiat Multipla с брезгливо наморщенным лбом. На двоих нам машина, куда может сесть семь человек, была не нужна, но другой в Hertz не оказалось.

Проехали мимо Каллоденского поля, проехали поселок Cantrabruich (как это произносится, «Кантрибридж»?), и потом под косым дождем открылся фьорд Beauly (шотландцы произносят Боли) – широкое бурунное пространство серой воды под серым небом.

Проехали поселок Lochend (это понятно) и поселок Laigsmore (неужели «больше озера»?) и покатили по узкому шоссе вдоль Лох-Несса. Небо было странного для северного марта глубокого кобальтового цвета, а в нем – далекие перистые облака. Озеро обступали темные лесистые горы, на верхушках – снег. Вода в Нессе была мрачной, асфальтово-фиолетовой, как перья у промокшего голубя.

Мы добирались в поселок Драмнадрохит, «Драконий мост» на кельтском. У берега торчали кариесными зубами обросшие оранжевым лишайником и обильным, средиземноморским плющом руины замка рода Уркварт.

В Драмнадрохите мы сняли комнатку в B&B, традиционном гранитном домике, стоявшем без фундамента на гранитной подошве – коврики (точно такие же, как раньше делали русские бабушки из обрезков ткани) по каменному полу. Добродушная хозяйка спросила: как нам больше нравится, чтобы было жарко или нормально? Мы радостно ответили: конечно, не слишком жарко. И поехали в Балмакаан.

Вернулись в темноте, вошли в комнату, там холод, как в погребе. Хорошо, у нас была бутылка виски, купленная в Инвернессе. Мы грелись в «Мультипле».

Утром изо рта шел пар. В ванной окно распахнуто настежь. Вода – ледяная, пока я не сообразил, что надо открыть соседний кран. Из него полился кипяток.

Вышел из дома – на выгоне клочьями висел туман, паслись серые овцы и существа, которых я сперва принял за яков. Потом выяснилось, что это горная шотландская порода коров: тяжелые сморщенные лбы, круто загнутые рога, кудлатая рыжая шерсть до земли.

Я пошел вверх, в центр Драмнадрохита – надо было поменять доллары на фунты. Меня обогнала стайка школьников. У них были красные обветренные лица, изо ртов валил пар, руки – в цыпках, все они были в тишотках с радужными надписями и рисунками.

Возле банка стояла очередь из местных тетенек. Все с  лицами такими же красными, как у их детей, в стеганных кацавейках болотного или рыже-пурпурного цвета, и в тапочках на босу ногу. Они обменивались впечатлениями: «Как же холодно сегодня, Мэри – да, сегодня холодно, Кэти».

Я поменял доллары на бумажки с надписью Bank of Scotland, усомнившись в их действительности за пределами Шотландии. Ничего, пакистанский торговец в Лондоне, в Хэмпстеде, безразлично мне продал за эти деньги бутылку Lafroigh c дивным запахом подгнившего торфа.

Я посмотрел на «Nessy Museum», над входом которого висел серо-зеленый пятиметровый пластмассовый диплодок с редкостно приветливым лицом, и спросил не то у Мэри, не то у Кэти, где в Драмнадрохите можно купит сигареты. «Так на почте».

В почтовом отделении, и правда, краснолицый пожилой господин в зеленой кацавейке торговал не только марками, но и сигаретами, печеньем, сникерсами, детскими игрушками, алкоголем, шампунем и мылом, солью и сахаром.

Туман развеялся. Шотландский як возле нашего студеного ночлега, подозрительно посмотрев на меня, продолжил жевать клок сена.

И мы поехали в Форт-Огастус.

149. ДРУСИА

2000, 2001

Не знаю, как правильно произносить название этой кипрской деревни, расползшейся по холму над мысом Акамос. Если на старом койне, то Друсея, если на современном демотики – Друсиа, а если на шепелявом киприотском диалекте, то почти Друща. Остановлюсь на нормативном новогреческом.

Из Друсии – красивый вид на городишко Полис, где я не прочь бы пожить неделю. В остальном неинтересное место, там стоит остановиться разве только ради закопавшегося в укромное ущелье монастырька Айос Неофитос, где тихо и мирно, и где есть недурные, но зареставрированные до открыточного состояния фрески XII века.

Еще мне там показывали, когда я на Кипре оказался в лживом качестве обозревателя киприотского девелоперства, очередную туристскую деревню: аккуратненькие домики якобы «традиционной средиземноморской архитектуры», чахлые розы на преувеличенно зеленых газонах, британский, канадский, немецкий и голландский флаги у въезда.

Русские тогда в холмах не селились. Они, еще не приобретши первичных средиземноморских рефлексов, норовили что-то купить поближе к морю – на голом склоне, под палящим солнцем.

Но главная особенность Друсии – это туристский аттракцион на пологом холме, спускающемся в сторону Пафоса.

Если там остановить автобус или легковушку и выключить мотор, машину потянет обратно вверх. Метров на сто. Русскоязычная дура-гидша однажды это объяснила тем, что Св. Неофит молился-молился, вот наш автобус и возвращается.

Куда?

Киприотка с геологическим образованием, возившая меня по недвижимостям, объяснила проще. Под Друсией мощные залежи меди, имеется некий магнитный эффект, который хороший водитель может использовать. И продемонстрировала это – машина тупо поползла задом на холм.

Глупо, непонятно и восхитительно.

150. ДУБНА

1994, 2005

Как всякий советский человек моего поколения, я с детства знал, что в Дубне трудятся физики, находящиеся в любовном противостоянии с лириками, и делают там что-то важное с протонами, мю-мезонами и нейтронами. Позже я узнал, что Дубна это место, где вместе с нашими физиками работают иностранные, и они вместе решают важнейшие проблемы как нашего совместного бытования на планете, так и мироздания вообще.

В Дубну я впервые попал в 1994: у отца Лены, жены моего брата, там имелась служебная квартирка – он был директором ИЯФ. Мама и Валентин Иванович туда поехали с внучкой Верой, тогда совсем маленькой.

Я вышел из электрички, было жарко. По дороге к дому, где жили родители, стояли обветшавшие дома времен хрущевского модернизма, перед ними прозрачные березы. Улицы и площади были очень широкими – зачем, знать бы? Чтобы мерзнуть зимой и любоваться белизной снега?

У родителей окна занавешены мокрыми простынями – они выходили прямо на юг, в пустое пространство; хоть и север, а палило нещадно.

Мы пошли к Волге по просторному березовому лесу, среди травы во множестве росли грибы – зеленые и красные сыроежки, подберезовики.

На солнце в небе, над голубоватой водой, золотилась листва.

Во второй раз Дубну я увидел, когда мы с Сашей возвращались на «Салавате Юлаеве» из Елабуги. Вдоль берега стояли сараи и эллинги, трогательно сварганенные из старых кроватей, капотов «Жигулей» и кровельной жести.

Я подумал: физики и лирики перестали спорить. Этика и эстетика утекли: какой там Аристотель, Ландау и Евтушенко в наши тяжелые времена?

Теперь они просто живут на берегу воды.

151. ДУБРОВИЦЫ

1985

Приехал в Дубровицы с Машей Мордкович и Мишей Рошалем – давно хотел посмотреть на эту очень странную церковь, построенную не то итальянцами, не то швейцарцами, во всяком случае, вовсе не похожую на русские православные храмы. Церковь на самом деле изумительная. Удивляющая смесь европейского барокко (потом я увидел нечто подобное в Италии, причем на юге) и русского, «нарышкинского» – это особенно заметно по проработке деталей. Архитектор наверняка был иностранец, а мастера русские. И она драгоценно смотрелась на широком зеленом лугу. К сожалению, не удалось посмотреть ее внутри – церковь тогда не действовала. Не удалось посмотреть и стоявший рядом усадебный дом графа Дмитриева-Мамонова, там был какой-то научно-исследовательский институт. Не знаю, осталось ли что-нибудь от времен этого фантастического персонажа, героя войны 1812 года, масона, основавшего Орден русских рыцарей, оборудовавшего свой дом как настоящую крепость, потом высочайше объявленного сумасшедшим и сорок лет, до смерти, просидевшего под домашним арестом.

152. ДУБУЛТЫ

1963

В Дубултах было так же, как в Булдури, но в глазах до сих пор стоят очень высокие сосны и небо между ними. И зрелые стручки акации, еще не готовые, чтобы делать свистки, а ядрышки уже перезрелые – есть невкусно.

Много позже я узнал, что в мелком море у дачного поселка Доббельн утонул Писарев, что там пережидал свои кошмары Николай Семенович Лесков и что рижские немцы в начале века называли Дубулты Юденбургом, потому что состоятельные рижские евреи там строили себе дачи. Позже Лева Рубинштейн сказал про подмосковную Малаховку: «Еврей сосну любит».

153. ДУВР

1992

Мы с Олегом доехали от вокзала Виктории до Дувра, чтобы добраться до Кале. В кассе нам сказали, что шторм, и в ближайшее время паромы ходить будут вряд ли. Но через час движение возобновилось. Мы погрузились, никакого шторма на пароме не чувствовалось, прибыли в Кале затемно.

154. ДЬЕТРОБЕЗЕНО

2006, 2007, 2008

Спускаешься по лесной тропинке со склона горы Финонкио к бегущей по камням речке Кавалло, и переходишь деревянный мостик к Молино Веккьо, Старой мельнице. Вот где я мечтал бы жить. Ущелье, по которому течет Кавалло, здесь расступается и образует широкую чашу. К востоку и северу горы поднимаются все выше, за спиной стена северно-западного склона Финонкио, а на западе на холме – корона замка Безено.

На зеленом даже зимой лугу стоит старинное двухэтажное здание мельницы, там кто-то живет, за домом – садик и огород. Поднимается наверх крутая дорожка, обрамленная виноградником, яблонями, абрикосами, вишнями и хурмой, приводит к поселению Дьетробезено, «за Безено». Это несколько похожих на башни старых домов, переплетенных деревянными галерейками и сросшихся в одно целое. Дьетробезено вытянулось вдоль узкого шоссе, ведущего в горы, в Фолгарию и дальше за перевал, на долину – в Виченцу. В Дьетробезено я несколько раз проводил полчаса-час в ожидании автобуса домой, в Роверето, либо проходил мимо, чтобы подняться к Кастель-Безено.

155. ДЮССЕЛЬДОРФ

1992, 2003, 2004

Впервые я попал в Дюссельдорф в 1992 году на пару дней – Юрген Хартен, директор дюссельдорфского Кунстхалле устраивал выставку художников из еще СССР, называвшуюся, я так и не понял почему, «Binazionale», и заказал мне статью для каталога, а потом пригласил на открытие. Я удовольствием поехал, приятно было повидаться с друзьями. В тот раз я города почти и не видел, почти все время провел в выставочном зале. После открытия все страшно напились. Утром, когда надо было разъезжаться по домам, встретились в гостиничной рецепции. Москвичей трясло с похмелья, питерцев – Тимура Новикова, Африку, Гурьянова – тоже трясло, но от чего-то другого. Москвичам было легче, они купили пива в первом же ларьке, а бедные питерские коллеги прыснули как тараканы в сторону вокзала, искать дилеров.

Потом я несколько раз проезжал мимо Дюссельдорфа.

Через много лет, в 2003, Оля Свиблова предложила мне участвовать в выставке «Новое начало», которую устраивала в том же Кунстхалле. Строительство моей инсталляции, состоявшей из четырех зеркал, стоявших на четырех мольбертах, много времени не заняло, и я дня три вольно слонялся по городу.

Ночевали мы с Николой Овчинниковым в близком пригороде Дюссельдорфа, Гольцхейме – десять минут на трамвае до центра. Это было построенное в 1937 году здание – мастерские с жильем для художников. П-образное, с садом посередине и с отдельными садиками, примыкающими к каждой мастерской. По какой-то причине нацистские власти, борцы за арийское искусство построили его в отчетливо японском духе: острые крыши с большим выносом, белые стены, темные деревянные опоры.

Выставка настолько понравилась городским начальникам, что они пожаловали всем участникам выставки двухмесячные стипендии: жилье и место для работы и вполне ощутимые суточные. Мастерская мне досталась в том же Гольцхейме.

Вот мы и поехали с Сашей в конце февраля 2004 в Дюссельдорф.

Попали аккурат на карнавал, который в католическом Дюссельдорфе празднуют с размахом, но без особой изобретательности. Наряжаются либо чертями, либо ангелами, либо ковбоями, либо древними германцами в рогатых шлемах и с надувными шипастыми дубинами. Пьют много пива, мочатся на стены домов, галдят и играют в «ручеек».

На следующий день мы снова вышли погулять по центру города – подметки липли к мостовой, обильно орошенной пивом и мочой.

Когда мы приехали в Дюссельдорф, была настоящая весна, все буйно цвело. Через несколько дней вдруг повалил снег, пушистыми шапками укрывший цветы и деревья в нашем садике. Зрелище было совсем японское. Этот нижне-рейнский дзен усугублялся тем, что среди цветов и снега порхали зеленые попугаи размером со скворца.

Дело в том, что во время войны союзники, когда ковровым способом бомбили Кёльн и Дюссельдорф, разбомбили и тамошние зоопарки. Попугаи разлетелись по округе и прекрасно акклиматизировались.

Еще более японскость Дюссельдорфа акцентировалась тем, что по городу во множестве ходили японцы и японки, и многие в кимоно. По какой-то причине в Дюссельдорфе имеется самая большая японская колония в Европе.

Мы с Сашей гуляли по городу, ходили вдоль медленного Рейна, глядели на перекошенные постройки Гэри, впечатляющие, но не так чтобы приятные.

Дюссельдорф – город комфортабельный, особенно его приречная часть. В нем странно и органично сочетаются постиндустриальная и деревенская жизнь. На берегу Рейна пасутся овцы, тут же – лихой постмодерн района Медиахафен. Едешь на трамвае – то офисы хайтековых и одежных компаний, то луга с коровами и поля.

Дней через десять Саше пришлось вернуться в Москву. Я продолжал гулять вдоль Рейна и много работал. Сделал пятидесятиметровый свиток «Final Cut», подготовил выставочку для маленькой дюссельдорфской галереи. Работать было легко и весело – отличная, светлая мастерская, тишина и покой.