19.03.2010 | Pre-print

Кабаре — 2

Из Главы 4 «Кабаре — пристанище богемы»

Текст: Лиза Аппиньянези

Перевод с английского Н. Калошиной, Е. Канищевой

«Проворный кролик»: салон авангардистов

К началу XX века кабаре успело основательно обжиться в Париже. Уже без малого два десятка лет оно служило и театром, и клубом для художников. На рубеже двух веков, когда фантазия в искусстве бурлила так, что хватило и на следующие полстолетия, кабаре постепенно начало превращаться в модернистский салон — место, где рождались смелые идеи и замышлялись веселые розыгрыши.

Для авангардного искусства кабаре оказалось естественной средой обитания. В основе его лежала зрелищность, а это как раз и требовалось авангарду, чтобы заявить о себе. Художественное инакомыслие и пародирование «нерушимых» ценностей, не важно, в искусстве или в обществе, — два этих элемента кабаре удачно дополняли друг друга. Оба не обходились без юмора, от безобидного подтрунивания до сатирического высмеивания, оба сохраняли связь с народным искусством. И наконец, пестрая кабаретная программа, перемежаемая ироническим комментарием, идеально накладывалась на композицию почти всех художественных экспериментов того времени. Можно сказать, что кабаре и авангард начала XX века были неразделимы: они порождали и одновременно поддерживали друг друга.

Перебравшись в дешевые квартиры на Монмартре, живописцы и литераторы начали постепенно пересматривать и свои представления о собственной жизни: в понятие «художник» теперь включалось не только творчество, но и весь стиль жизни творца. Для Артюра Рембо, Оскара Уайльда или Альфреда Жарри с его «Королем Убю» сама жизнь, наравне со всеми их творениями, была частью искусства. И Монмартр охотно следовал примерам великих. Эксцентричные выходки поэтов и художников с «холма», их банкеты и увеселения подпитывались из тех же фантазийных родников, что и их стихи или картины. Сначала они храбро вживались в кабаретный спектакль, а потом начинали разыгрывать его же на сцене жизни. В этот период главной штаб-квартирой, где разрабатывались самые смелые художественные проекты, стал «Проворный кролик» (Lapin Agile).

Заведение находилось напротив кладбища Коммунаров, на пересечении улицы Сен-Винсан, круто поднимавшейся к вершине «холма», и улицы де Соль (Ивовой). Оно, впрочем, и сейчас находится там же и внешне почти не изменилось, только теперь среди его посетителей гораздо больше любознательных туристов, чем художников. Во времена символистов оно называлось «Кабаре убийц» — нам остается лишь догадываться о роде занятий его тогдашних завсегдатаев. Позже его выкупил Аристид Брюан, которому очень не хотелось, чтобы эта достопримечательность Монмартра попала в руки парижских спекулянтов: ведь тогда цены в ней тут же поползли бы вверх. Название Lapin Agile родилось с легкой руки Андре Жиля — художника, рисовавшего вывеску для нового кабаре. На вывеске Жиль изобразил кролика (lapin), выскакивающего из большой кастрюли, и подписал свою картину: Là peint A.Gil, что совпадает по звучанию с lapin agile.

Брюан вскоре сдал «Кролика» в аренду некоему Фредерику Жерару, в обиходе Фреде, большому поклоннику пения под гитару. Фреде имел грозную наружность (он был замечательно волосат и смахивал то ли на канадского зверолова, то ли на корсиканского разбойника), но был при этом человеком добрейшей души. Он охотно поил и кормил в долг вечно сидевших на мели художников, благодаря чему кабаре еще лет десять оставалось прибежищем местной богемы. Среди завсегдатаев «Кролика» встречались персонажи самые разные — одни остались лишь в воспоминаниях современников, другие вошли потом в анналы европейского искусства: Пикассо, Аполлинер, Макс Жакоб, Франсис Карко, Андре Варно, Утрилло, Пьер Мак-Орлан, Ролан Доржелес, Мари Лоренсен, Андре Сальмон, Жюль Депаки и, наконец, Иоахим Рафаэль Боронали, чей путь к славе свидетельствует о неиссякаемой творческой фантазии завсегдатаев заведения.

Писатель Ролан Доржелес — впоследствии признанный литератор, а в то время полунищий художник — был известен всему Монмартру своим черным узким сюртуком, который он натягивал поверх красного свитера (за что получил прозвище «Кузнечик в трауре»), а также озорными проделками. Однажды он решил «поставить на место» кубистов, которые время от времени заглядывали в кабаре «Проворный кролик». Доржелес счел, что кубисты, пожалуй, слишком о себе возомнили; к тому же их главный идеолог, Аполлинер, демонстративно игнорировал критиков, подвергавших сомнению ценность его течения. Дабы высмеять кубистов, а заодно показать всем, как легко прославиться в падком до ультрамодных тенденций Париже, Доржелес придумал мифическую фигуру некоего художника по имени Боронали и объявил его лидером «эксцессивизма» — нового течения в искусстве. С легкой руки Доржелеса, Боронали — судя по фамилии, итальянец — даже опубликовал манифест, в котором изложил свое художественное кредо. Манифест этот оказался настолько удачной пародией на футуристскую прозу, что парижская публика «проглотила» его не поморщившись. После чего Доржелес, развернув бурную полемику о сомнительных достоинствах разнообразных художнических «измов», отправился искать подходящего кандидата на роль «итальянца».

У хозяина «Кролика» Фреде жил ослик по имени Лоло. Вот на этого ослика, который и заведен-то был скорее ради сельского антуража, нежели для дела, и пал выбор Доржелеса. Определившись с кандидатурой «художника», Доржелес тут же заключил пари со всеми, кто в этот момент оказался в «Проворном кролике», что на следующем «Салоне независимых» (Salon des Indépendants) он выставит картину, которая по своей оригинальности и революционности переплюнет все и всех.

На следующий день в присутствии судебного пристава, приглашенного в качестве свидетеля, к хвосту Лоло была привязана кисть, а рядом разложены тюбики с краской. Фреде, с беспокойством наблюдая за приготовлениями, умолял участников не причинить вреда ни в чем не повинной животине. Для начала осла как следует покормили — а вся богема знала, что после сытного обеда Лоло имел обыкновение благодарно размахивать хвостом. И вот, пока ослиный хвост летал из стороны в сторону, «ассистент» быстро выдавливал на кисть краску из разных тюбиков, а Андре Варно держал обширный подрамник с холстом так, чтобы широкие мазки ложились прямо на будущую картину. Художественный эффект оказался небезынтересным. Теперь новому творению надо было дать имя. После недолгих споров Доржелес выбрал название, которое, по его расчетам, должно было привлечь внимание парижских критиков: «И солнце садится над Адриатикой» (Et le soleil se couche sur l’Adriatique), художник Иоахим Рафаэль Боронали.

Шедевр Лоло поспел как раз к открытию «Салона независимых». Доржелес расположился неподалеку от полотна, чтобы слушать, что будет говорить публика. Самые смелые его ожидания оправдались! Правда, по части художественных достоинств работы Боронали мнения зрителей и критиков разделились, зато по своему характеру комментарии знатоков (а картина упоминалась почти во всех рецензиях) ничем не отличались от их же комментариев к висевшим рядом работам других авторов — Ван Донгена, Анри Матисса, Жоржа Руо. И тут Доржелес пустил в ход свою бомбу — выдал журналистам тайну «итальянского художника». Наутро газеты пестрели игривыми заголовками: «Осел возглавил новое течение!..» Лоло стал настоящей сенсацией. Никогда еще салон не собирал столько посетителей…

Но и в последующие дни, вспоминал потом Доржелес, многочисленные ценители искусства никак не могли разобраться, где висит полотно осла Боронали, а где полотна будущих гениев XX века. Тут же появились десятки желающих приобрести знаменитую картину — так несколько взмахов ослиного хвоста превратили Лоло в весьма состоятельного живописца. И вдобавок принесли ему бессмертие: упоминание об этом «итальянском художнике» попало даже в капитальный справочник Бенезита. Местные жители уверяют, что несколько лет спустя, уже после начала войны, деревенское уединение наскучило герою парижского бомонда: Лоло покончил с собой, и воды реки Сен-Сир-сюр-Морен сомкнулись над ним. Что делать, у всякого истинного художника может случиться приступ неврастении.

Мистификация Доржелеса, который посмеялся и над «тонкими знатоками», и над лицемерием современных модных течений, подтвердила, что яркая оригинальность в искусстве не всегда есть признак гения: и глупейший обман можно выдать за авангард. Эта история вновь показала, что даже к самым немыслимым причудам авангардистов — в искусстве или в жизни — следует подходить с особыми мерками. Позже Доржелес и его друзья предприняли еще одну не менее хулиганскую и не менее изобретательную выходку. Чтобы изобличить глупость мнимых любителей искусства, Доржелес тайно пронес в Лувр небольшой бюст, изваянный его другом-скульптором, и пристроил его среди экспонатов античной галереи. Новая скульптура благополучно «вписалась» в коллекцию всемирно признанных классических шедевров, и никто не замечал ничего странного — до того момента, когда однажды Доржелес и его друг явились в музей и потребовали вернуть работу автору. Трудно сказать, что больше шокировало парижан: возмутительная проделка художников или то, что никто из «знатоков» так и не заметил подлога.

Не удивительно, что при таком обилии розыгрышей и мистификаций появление кубизма легко могло быть воспринято как очередная скандальная затея, придуманная кучкой полуголодных фантазеров с Монмартра. В какой-то степени кубизм действительно можно рассматривать как оригинальную шутку, задуманную в стенах «Проворного кролика», — но и оригинальничанье не раз уже в истории модернизма вырастало в серьезные творческие формы. В начале века от веселого розыгрыша в искусстве до истинно художественного открытия было всего несколько шагов, как несколько шагов было от «Проворного кролика» до дома со странным названием Bateau Lavoir («Корабль-прачечная»). В этом полуразвалившемся строении, которое и правда смахивало на плавучую баржу-прачечную, жили Пикассо и Макс Жакоб, а в гостях у них пьянствовали и кутили величайшие таланты нового столетия.

Для модернистов «Проворный кролик» был творческой лабораторией, вспоминает Франсис Карко в своей книге «От Монмартра до Латинского квартала» (De Montmartre au Quartier Latin). Здесь поэт и импресарио авангардистов Гийом Аполлинер предавался рассуждениям на самые разные темы — от чистой поэзии и негритянского искусства до кубизма и орфизма, — а математик Пренс излагал своим друзьям-художникам «теорию четвертого измерения». Говорят, что именно здесь, за одним из этих столиков, Пикассо произнес знаменитый афоризм: «Рисуя пейзаж, старайся сделать его похожим на тарелку». И здесь же художники Монмартра открыли для себя примитивное африканское искусство. Когда только что вернувшийся из Африки брат Макса Жакоба, известный среди друзей как «Путешественник», показал художникам свой портрет работы туземного мастера, все тут же заметили, что блестящие пуговицы его сюртука оказались не там, где они должны были бы находиться, а образовали «нимб» вокруг его головы. Не исключено, что это новое открытие — возможность нарушения существующих связей между предметами — и породило очередной афоризм Пикассо: «Рисуя портрет, изобрази рядом и ноги».