20.10.2009 | Монологи о Венедикте Ерофееве

Александр Леонтович

Веня меня поразил тем, что, происходя из простых людей, к музыке относится по-настоящему интеллигентно.

Веня по-настоящему любил музыку - уж я-то это понимаю. Прежде всего любитель музыки должен знать ее и чувствовать. Когда я разговариваю с человеком, я сразу могу это определить. А Веня меня поразил тем, что, происходя из простых людей, к музыке относится по-настоящему интеллигентно.

Мы познакомились в дачном поселке Абрамцево, Веня жил у Делоне, крупного математика, члена-корреспондента. Потом Борис Николаевич умер, и следующие хозяева выгнали Ерофеева, потом он жил у Грабарей. А Грабари - наши соседи, и когда Веня увидел, что у меня не только дома, но и на даче огромная коллекция пластинок, то стал приходить слушать музыку, а кроме того, брал у меня пластинки.

Таким образом я мог воочию убедиться, какие у него вкусы. Скажем, часто он брал Шуберта, очень любил Брукнера. На мой взгляд, Брукнер - один из самых великих композиторов, он отражает то, что отразил Достоевский в литературе,- чудовишную внутреннюю противоречивость - но это мало кто чувствует. Мы однажды с Веней вместе слушали его четвертую симфонию. Но у него были неординарные вкусы, например, он очень прохладно относился к Моцарту. Галя говорила, что он казался Вене легкомысленным, что меня удивляет. Сам он вообще никогда не говорил о своих пристрастиях, особенно когда ему что-нибудь не нравилось. Только если он был уж очень пьян. А обычно он скрывал непосредственность своих чувств, выражая их только иносказаниями или мимикой. Он был очень сдержан. Но я же видел, как он реагировал на хорошую музыку. Если человек по-настоящему слушает музыку, то она его пришибает. Веня очень волновался. Сжимался весь и сидел в напряжении. Настоящее слушание ведь требует нервов. Он очень любил Сибелиуса, что меня тоже очень поразило. Немногие знают, что Сибелиус - действительно гениальный композитор. Но, правда, не всегда вкус Ерофеева меня удовлетворял. Например, Высоцкого я резко не люблю. А он его отстаивал. Правда, Веня никак это не аргументировал, он вообще никогда не спорил, если с не соглашались,- он просто замолкал.

Самое тяжелое в общении с Ерофеевым для меня, как ученого, была невозможность ничего обсуждать. Если его пытались вытянуть на спор, было только хуже: он замыкался, и тогда его уже никуда нельзя было cдвинуть - он отключался. Мне кажется, в нем вообще не было стремления к анализу.

Эстраду он не любил. Но кое-какие советские песни - видимо, из его детства - ему нравились. В этом, по-моему, проявлялась недостаточность его вкуса. К року он тоже относился плохо, во всяком случае, в последний год, когда мы обычно вместе проводили вечера пятницы и субботы и смотрели «Взгляд», где рок перемежался со всякими полезными вещами, Веня очень был доволен, когда я закручивал звук во время рока.

Я пробовал исследовать упоминание музыки в «Москве - Петушках». Я вообше считаю, что «Москва - Петушки» - это экскурс во всю культуру человечества, особенно в русскую. И музыка как элемент культуры здесь тоже участвует. Мне кажется, что ассоциации, которые возникают, когда Ерофеев упоминает музыку, играют очень большую роль в поэме, но поскольку музыка - это второй язык, который мало кто знает, то очень многое нужно пояснять. (С Мусоргским, например, ассоциируется сам Веня.) У меня кое-что записано - могу рассказать.

Уже на второй странице повествования имеется косвенный намек не только на Пушкина, но и на Мусоргского: «Царь Борис убил царевича Димитрия». Это уже настраивает на трагический лад. На «Площади Курского вокзала» появляются поющие ангелы. Они появляются и дальше, и, начиная с этого эпизода, для активного восприятия необходимо вызывать в воображении музыку, ассоциируемую с описанной в поэме, Ангелы ассоциируются с такой музыкой, как «Ave Maria» и «Stabat mater», например, Перголези.

Следующая глава, «Ресторан Курского вокзала», начинается с упоминания Россини и Козловского. Козловский производит на рассказчика мерзкое впечатление. И правда, есть у него такие не совсем приятные интонации. Когда электричка проезжает через пролетарские районы Москвы, в частности «Серп b Молот», музыке нет места, сплошной мат. А после Карачарова возникает трагик Шаляпин, что опять возвращает нас к мусоргскому и «Борису Годунову» (Веня любил Шаляпина). При выезде за черту Москвы опять появляются светлые ангелы.

Глава «Салтыковская - Кучино» особенно полна музыкальными намеками, может быть, из-за того, что именно в ней он ветречается со своей любимой из Петушков и сыном. Сначала шуточная поросячья фарандола, потом он упоминает Девятую симфонию Дворжака. Здесь мало кто понимает, что имеется в виду. Путаница с номерами симфоний Дворжака сопоставляется с путаницей выпитых рюмок, Дело в том, что у Дворжака по абсолютной нумерации это действительно девятая симфония, но еще 30 лет назад она считалась пятой, потому что при жизнн Дворжака его ранние симфонии не были номерными и после его смерти их стали nepeнумеровывать. У разных издателей была разная нумерация. И потому с номерами симфоний Дворжака всегда была путаница.

В «43 километре - Храпуново» - итальянское бельканто сопоставляется с икотой, у него обычный прием – сопоставление высокого и самого низкого. Но, по-моему, он вообще не любил бельканто.

Далее: «Но довольно слез». Я подозреваю, что это тоже связано с музыкой, дело в том, что а «Иоланте» есть место, которое так и начинается: «Не надо слез» после того, как обнаруживается, что Иоланта слепая. Снова снижение темы «потеря» (потеря зрения и потеря бутылки), Потом упоминается этюд «Шум леса» Листа до диез минор, У Вагнера есть этюд «Шелест леса», а Вагнер позже появляется, так что, может быть, и здесь есть связь с Вагнером.

Затем эпизод с Римским-Корсаковым и Мусоргским. На самом деле никогда не было у Римского-Корсакова ни смокинга, ни бамбуковой трости - вы почитайте его воспоминания. Тут возникает «Хованщина» - еще более трагическая опера, чем «Борис Годунов». Она совершенно безнадежна, поскольку оканчивается самосожжением. Все, что происходит у нас сейчас, - уже есть в «Хованщине». Мусоргский вообще Ерофееву очень близок: для обоих Россия - кровавая тема.

А вот у него ошибка, правда, в другом: что Евгения Онегина от брусничной воды понос пробрал. А мне медики говорили, что брусничная вода - мочегонное.

Дальше он вспоминает «Блоху» из «Фауста». Здесь двойной намек, поскольку неясно, о какой «Блохе» он говорит: может быть, Мусоргского, может быть, и Бетховена, поскольку у обоих она есть.

А потом история об Эрдели. И снова - снижение. Я думаю, он выбрал Эрдели еще и оттого, что арфа - традиционный инструмент ангелов.

И вот он непосредственно приступает к Вагнеру в рассказе о председателе по имени Лоэнгрин. В современной эстетике, мне кажется, не может быть другого отношения к Вагнеру, кроме иронического, Его мифология полностью лишена самоиронии.,. (Вот Римский-Корсаков не делает серьезной мины по поводу славянской мифологии - он просто принял такой стиль.) Да и как можно относиться к Лоэнгрину не иронично, каков там конфликт? Она хочет узнать его имя, а он, видите ли, уперся. А когда она узнала, он страшно обиделся и обратно уехал. На той же моторной лодке.

В рассказе о том. как Веничка в Венеции смотрел гребные гонки, тоже есть музыкальный намек, поскольку у Россини есть дуэт «Гребные гонки в Венеции). А когда рассказчик себя уподобляет Шахерезаде, это снова ассоциируется с Римским-Корсаковым. Потом Сальери, связанный не только с Пушкиным, но и еще и с Римским-Корсаковым.

А дальнешие главы и весь тот кошмар, который там начинает твориться, кончающийся смертью героя, по чудовищной силе выразительности у меня ассоциируется (но это уже мои собственные фантазии) с финалом Четвертой симфонии Брамса. Там просто лава идет. И, главное, во время всего этого кошмара чисто музыкальные упоминания уже начисто исчезают, настолько все плохо, Здесь музыку напоминает уже только само течение поэмы.

«Шаги Командора» тоже можно таким образом исследовать. Там же все время говорится, что пьеса должна идти под музыку Брукнера, только никто этого не делает.

Вообще у Вени пластинок было немного. Он же был человек безалаберный. Что было - он раздаривал. К сожалению, он так и не приобрел хорошего проигрывателя - тот всегда был отвратительный, и пластинки заезжены. В материальном отношении он был абсолютный бессребреник. Музыкальная память у него была такая же потрясающая, как и простая. Он вообще был невероятно талантлив, и я ду¬маю, что реализовался хорошо, если на один процент. Моя жена говорила ему по поводу «Петушко»: «Ты, как Терешкова, полетал один раз - и все». Он прямо весь изворачивался ему было очень обидно,- но ничего не отвечал.

Источник: "Театр", №9, 1991,