19.12.2008 | Книги

«Разных книжек да журналов…

...по возможности неси"

«Взгляните на этот шедевр, он восхитителен; от первой строчки до последней он верен себе; это глупо, глупо, глупо! ни одна статья, ни одна фраза не отклоняется от намеченного плана: быть глупым во всем, быть глупым любой ценой, быть глупым раз и навсегда, чтобы понравиться толпе, состоящей из идиотов, и заполучить 60 000 подписчиков». Так, по словам писателя и журналиста Людовика Галеви, говорил один его приятель в 1863 года о газете «Время» (Temps; не путать с дружественной «Отечественным запискам» газетой «Время новостей»). Кто из «мыслящих существ» не подписался бы под этими словами, даром что никогда не брал в руки французское «Время» 1863 года Характеристика подходит ко многим газетам, и чем больше число подписчиков, тем вернее диагноз Галеви.

Газета глупа, газета врет... — а между тем есть ли у нас применительно к XIX веку, когда еще не существовало ни кино, ни телевидения, более верный источник сведений о повседневности, чем эти самые газеты?

Сочинительница остроумных и блестящих газетных хроник 1830–1840-х годов Дельфина де Жирарден говорила, что выполняет одну из самых трудных работ в мире — пишет «историю настоящего времени». Эту историю сочиняла не только она, но — с большим или меньшим талантом — все, кто публиковался в газетах. Другое дело, что сегодняшнему историку нужно уметь читать газетные тексты соответствующим образом, угадывая «угол отклонения» от реальности, степень и вектор ее искажения. А для этого нужно изучать историю периодической печати в целом и газетных жанров в частности.

Этим как раз и занимается исследовательница из Монпелье Мари-Эва Теранти. Занимается уже не первый год; она автор монографии «Мозаики. Писатель между прессой и романом. 1829–1836» (2003) и соавтор (вместе с Аленом Вайяном) книги «1836, год первый медиатической эры» (2001), посвященной рождению газеты «Пресса», в которой гениальный газетный «менеджер» Эмиль де Жирарден заложил основы современной периодики. Предыдущие книги были, как видим, посвящены сравнительно коротким периодам, отрезкам времени; новая охватывает целый век.

Из монографии Теранти можно почерпнуть массу любопытных сведений. Знаете ли вы, например:

— что

французских журналистов обязали ставить подпись под газетными статьями только в середине XIX века, а до этого все политические статьи выходили, как правило, без подписи;

— что в первой половине XIX века заметки о происшествиях чаще всего печатались в газетах «недатированными», без указания на время, когда тот или иной случай приключился, — слишком велик был разрыв между моментом выхода газеты из печати и моментом, когда она поступала к провинциальным подписчикам;

— что

метеопрогнозы, кажущиеся нам неотъемлемой составной частью ежедневной газеты, появились на ее страницах только в конце XIX века, когда срок доставки газеты к читателям существенно сократился и прогнозы перестали устаревать по дороге;

— что еще одна привычная особенность газеты — наличие в ней разветвленной и постоянной системы рубрик — также существует вовсе не «от века»; французские журналисты уподобили газету универсальному магазину с его делением на отделы, только во второй половине XIX столетия, при Второй империи, а до этого газетчики довольствовались разделением полосы на верх и низ: вверху располагались политические материалы, внизу, в «подвале», — материалы «общекультурные» (рецензии на книги и спектакли, нравоописательные очерки);

— что

жанр поэмы в прозе, известный русским читателям в основном по «Парижскому сплину» Бодлера, — по происхождению самый что ни на есть газетный, разновидность «хроники»,

короткие урбанистические зарисовки, собственно поэтическая сторона которых стала очевидна лишь читателям последующих поколений, современники же воспринимали эти тексты не столько как поэмы, сколько как лаконичную газетную прозу;

— что во Франции с 1884 года выходила газета «Утро» (Le Matin), которая аттестовала себя как газета без политической позиции и потому передовицы в ней по очереди публиковали четыре публициста разной ориентации (бонапартист, монархист, республиканец и революционер);

— что практика анкетирования писателей — сбора их мнений о самых разных предметах — возникла в 1890-е годы, причем предметы эти были как вполне серьезные, так и в высшей степени игривые, как то: ваше мнение о костюме женщин, ездящих на велосипеде или: в какой стране лучше всего искать себе жену

На этом перечень любопытных фактов из истории парижской периодической печати, содержащихся в книге Теранти, вовсе не заканчивается. Однако было бы глубоко неверным считать эту книгу просто собранием исторических курьезов;

напротив, знание фактической стороны дела — лишь одно из достоинств исследовательницы, и отнюдь не единственное; приводимые в ее работе факты всегда в высшей степени функциональны, а сама книга имеет очень жесткую структуру и носит глубоко концептуальный характер; однако концепция здесь не навязывается исторической реальности, а как бы вырастает из нее.

Положения, из которых исходит Теранти, таковы: журналистская деятельность стала восприниматься во Франции как отдельная профессия, которой можно и нужно обучать специально, не раньше конца 1920-х годов; до этого на журналиста не учились, журналистами становились все, кто публиковал свои тексты в газетах, а среди этих «всех» во Франции XIX века значительную долю составляли известные писатели: в газетах активно печатались Бальзак и Гюго, Готье и Стендаль, Золя и Анатоль Франс, Бодлер и Банвиль, не говоря уже о писателях более мелких. Кроме того, сама словесная ткань французской газеты существенно отличается от словесной ткани газеты американского образца, уделяющей преимущественное внимание фактам. Вплоть до начала XX века для французской прессы характерна приверженность не столько к «голой» информации, сколько к ее литературной обработке. Например, автор «интервью французского типа» должен предоставить читателю не стенографическую запись (как в американских интервью), а свободный разговор; он должен угадать то, что высказано только наполовину, дорисовать то, что осталось скрытым.

Не случайно, упрекая в 1893 году интервьюеров в неточности и искажении мыслей собеседника, Золя парадоксальным образом требовал, чтобы отныне интервью брали не стенографы, а писатели: у стенографов точность механическая, а потому лживая, литераторы же сумеют передать не букву, а дух сказанного.

Итак, литература в течение всего XIX века активно присутствовала в газете .

Следует сказать, что Теранти имеет дело с материалом весьма разной литературной ценности: от общепризнанных шедевров до полузабытой массовой продукции; не пускаясь по этому поводу в долгие теоретические разглагольствования, она изящно разрешает проблему дифференциации с помощью графики: говорит о Литературе с прописной буквы, когда ведет речь о произведениях, включенных потомками в пантеон французской словесности, и о литературе с буквы строчной — когда речь идет обо всех прочих текстах.

Теранти подробно рассматривает формы этого присутствия. Это, например, наличие на газетных страницах художественных текстов, номенклатура которых очень разнообразна: от более или менее традиционных «роман-фельетона», новеллы или сказки до многочисленных гибридов (литературно обработанный рассказ о реальном происшествии, вымышленное происшествие, описанное как реальный факт, и проч.). Или ироническая, игровая интонация в газетных текстах, которая, особенно в первой половине XIX века, служит противовесом непробиваемо серьезной и многословной риторике передовиц, создавая, как пишет Теранти, «полифонический эффект, куда более ощутимый, чем в романе, — не в обиду будет сказано Михаилу Бахтину». Или обилие во французской ежедневной прессе автобиографических и мемуарных текстов: «объективность» здесь всегда субъективна, истинное происшествие всегда изображено с точки зрения литератора, который не только не прячется, но, напротив, всячески обнажает свою творческую роль.

Литература влияла на прессу. Но и пресса влияла на литературу, причем не менее интенсивно, — обостряя внимание писателей к повседневной реальности и обучая их видеть мир «полифонически», как совокупность множества разных «рубрик» .

Теранти приводит по этому поводу выразительную цитату из Мориса Барреса: «Разные статьи одной газеты предоставляют каждому из нас ту картину мира, которая ему больше подходит, однако в то же самое время газета в целом, поскольку она заключает в себе все возможные картины мира, есть наилучший способ постижения истины. Даже формула «продолжение в следующем номере» полна глубочайшего смысла: она напоминает нам, что Творец, этот бесподобный романист, еще не сказал своего последнего слова».

Газета и литература связаны многообразными узами. Авторы репортажей конца XIX века постоянно ссылаются в своих описаниях на предшественников-литераторов: ищут в Эльсиноре Гамлета, а в Тарасконе — Тартарена и даже пускаются по следам жюльверновского Филеаса Фогга, с тем чтобы описать в серии статей свое собственное путешествие за 80 дней вокруг света. Это — о литературе в газете. А вот — о газете в литературе: в «постбоваристском» романе конца XIX века жена, наскучив обществом мужа, отправляется к любовнику, но возвращается домой разочарованная, ибо застает любовника за чтением мещанской газеты, которую она сама в руки бы не взяла, — и находит дома мужа с той же ненавистной газетой в руках. Подобные микросюжеты (литературные персонажи читают газету) рассыпаны по всей книге, но особенно важную роль они играют в «Заключении», где Теранти рассматривает эволюцию этого мотива в прозе XIX века.

Если во времена Бальзака указание на то, какую газету человек читает, было призвано обозначить его политические взгляды, то в второй половине столетия газета служит романисту совсем для иных целей — для ускорения интриги, ибо в эту — «медиатическую» — эпоху самые заурядные люди превращаются в потенциальных героев рубрики «Происшествия».

В результате и завязка, и развязка романа зачастую переносятся на страницы газеты (например, в финале романа о любовной измене цитируется газета с изложением чудовищного происшествия: такая-то плеснула в такого-то серной кислотой). И наконец, на рубеже веков ситуация снова меняется: теперь любое чтение газеты и, главное, общение с ее помощью (например, пересказ напечатанных в ней новостей) становится для литераторов знаком разрыва коммуникативных связей между людьми, предметом презрения и осмеяния. В это время литература и газета решительно расходятся в принципах изображения повседневной реальности; Пруст описывает ее, чуждаясь «газетных» приемов, а газетчики перестают оглядываться на литературу. Журналисты-репортеры обращают внимание только на события из ряда вон выходящие, пишут историю катастроф , а писателей интересует иная повседневность — та, что располагается «между» катастрофами.

По словам Жоржа Перека, которые цитирует Теранти, на газетных страницах «поезда существуют только когда сходят с рельс, и существуют тем больше, чем больше при этом погибло пассажиров; самолеты обретают реальность лишь после того, как их кто-то угоняет, а машины выезжают на шоссе с единственной целью — врезаться в придорожный платан».

Связи литературы и ежедневной прессы могут носить «цитатный» характер (романист вставляет в текст книги настоящие или выдуманные газетные заметки, газета печатает литераторов и ссылается на них), но этим дело не исчерпывается. Ничуть не менее важна «память жанра»: репортаж рождается из хроники (еженедельной «болтовни» о последних светских и политических новостях), интервью с писателем — из литературных портретов 1830-х годов и очерков о визите к великому писателю, вошедших в моду в те же годы, а также (если верить утверждениям самих журналистов-интервьюеров) — из салонной беседы, которую французы возвели в ранг «национальной институции» и наследниками которой журналисты себя объявляют. Изменение функции и адресата обуславливает изменение самой ткани текста: среди «предков» репортажа с места событий не последнюю роль играет жанр путевых заметок, однако если автор этих последних обращался к избранной, элитарной публике и потому мог позволить себе совершать медлительную «культурную прогулку» и рассказывать о вечных ценностях (памятниках архитектуры, национальном характере), то от автора репортажа читатели (публика массовая, а не элитарная) ждут «последних новостей», и потому он перемещается в пространстве стремительно, а о «вечном» рассказывает только в крайнем случае, если нужно заполнить паузу.

Мари-Эва Теранти имеет дело с материалом исключительно колоритным; из ее книги можно узнать, что один из журналистов-компиляторов дал своему главному орудию труда имя «мой коллега Жан-Ножницы», а Домье, издеваясь над журналистами, стремящимися к злободневности любой ценой, вкладывал в уста персонажей своей карикатуры следующий диалог: «Как же так я не нахожу в вашей газете сегодняшних новостей! — Милостивый государь, сегодняшние новости напечатаны в той газете, которая вышла вчера». Но, повторяю, дело не только в этих фактах, а в том, как их интерпретирует исследовательница. Она, по ее собственному признанию, занята исторической поэтикой. Так вот, оказывается, что в наши дни, когда только ленивый не рассуждает о кризисе исторической и филологической наук, можно спокойно создавать работы, относящиеся к ведомству обеих этих наук, и добиваться впечатляющего результата.

Теранти занята поэтикой, поэтому в ее книге находится место и для анализа крупных жанровых форм (третья глава книги целиком посвящена газетным жанрам, сложившимся во французской прессе на протяжении ХIХ века, таким как передовица, хроника, информация о происшествиях, репортаж, интервью), и для разговора о мелких элементах текста, например о подзаголовке «современная история» или «современный роман». Но

поэтика у Теранти не парит в безвоздушном пространстве «голых» литературных приемов, она прочно укоренена во времени; всякий факт находит свое место и объяснение в истории Франции XIX века и в истории развития французской словесности.

Некоторые такие объяснения более или менее очевидны (например, новый рубленый стиль вошел в обиход потому, что журналисты начали передавать новости с помощью телеграфа), другие более неожиданны: например, огромную роль, какую сыграла в прессе после 1836 года публикация романов с продолжением , Теранти объясняет тем, что роман в то время воспринимался не как «искажение» реальности, а как доступная для самых широких масс форма ее постижения и объяснения.

Романов-фельетонов, названных так, напомню, потому, что в нижней части страницы, которую они стали занимать с середины 1830-х годов, до этого печатались «фельетоны», т. е. материалы, не носящие политического характера.

Впрочем, это «интеллектуальное» объяснение не отменяет другого, сугубо материального: газетчики печатали романы-фельетоны потому, что были заинтересованы в расширении круга подписчиков ради увеличения числа рекламных объявлений; именно в этом и заключалась революция, совершенная в 1836 году («первом году медиатической эры», если воспользоваться выражением Теранти), Эмилем де Жирарденом: за счет рекламы он снизил вдвое цену подписки, а для привлечения рекламодателей и увеличения тиража стал печатать в газете пространные романы с продолжением. С другой стороны, сами романисты, печатающиеся в газете, очень любят подчеркивать, что рассказывают не выдумки, а самую настоящую правду: газета обязывает...

Поэтика Мари-Эвы Теранти историческая, во-первых, потому, что для многих явлений поэтики находятся объяснения в политической реальности той или иной эпохи (например, когда в 1850 году правительство обложило газеты, печатающие романы-фельетоны, дополнительным налогом, многие авторы, чтобы уберечь редактора от расходов, стали придавать своим романическим вымыслам форму мемуаров или путевых заметок). Но поэтика эта историческая еще и потому, что в книге большое внимание уделено эволюции газетных жанров. Так, при Второй империи власти оказывают серьезное давление на сугубо политическую прессу — и это приводит к возрождению на новом этапе светской хроники, в которых журналисты описывают — не без иронии — самих себя, свои обеды, свои досуги и свои дуэли. Другой пример: Третья республика — эпоха демократизации; отсюда, во-первых, появление самого жанра газетного интервью (жанр этот сравнительно молод и возник не раньше 1870-х годов), а во-вторых, довольно быстрое расширение круга тех, кого журналисты выбирают в герои своих бесед-интервью: если сначала собеседниками журналистов становились в основном знаменитости, то затем дело доходит до консьержек и рабочих, которые, правда, далеко не всегда сохраняют на газетных страницах свои речевые особенности и порой изъясняются на удивление гладко, но иногда, под пером более смелых интервьюеров, разговаривают почти так же неправильно и простонародно, как в реальной жизни...

В романе «Понедельник начинается в субботу» братья Стругацкие вложили в уста одного из персонажей пародийный стишок: «Раскопай своих подвалов // И шкафов перетряси; // Разных книжек и журналов // По возможности неси». Мари-Эва Теранти оказала «разным книжкам и журналам» огромную услугу: она продемонстрировала, как можно изучать их эволюцию, их роль в повседневной жизни и в изображении этой повседневной жизни, не впадая в наукообразие, но и не греша краснобайством, серьезно и уважительно, тонко и изящно. Одну из своих задач Теранти сформулировала так: показать, что помимо традиционной триады «автор/читатель/текст» исследователь, занимающийся исторической поэтикой, должен принимать в расчет еще один фактор — «материальный носитель», т. е., в данном случае, газету. Задачу эту автор «Литературы в газете», на мой взгляд, решила с блеском.

Источник: "Отечественные записки", 2007, № 6,