05.12.2008 | История / Общество / Социология

Память, война, память о войне-4

Конструирование прошлого в социальной практике последних десятилетий

Продолжение. Начало тут, тут и тут

IV

Я не буду сейчас подробно говорить о тех альтернативах официальной версии войны и победы, представлению военных событий в жанре романа или фильмаэпопеи, которые начинали формироваться параллельно официальным, были институциональными средствами вытеснены и замолчаны или сформировались позднее . Обобщу направления этой альтернативной работы, имея в виду, впрочем, не только ситуацию 1960–70-х годов, но и задачи нынешнего дня, когда брежневская версия войны и победы во многом реанимируется (см. парад на Красной площади 9 мая текущего года, а также всю тогдашнюю телепрограмму дня по четырем основным каналам центрального телевидения).

Ресурсов здесь, как показывает тогдашний опыт, несколько. Это, например:

а) последовательная и предельная конкретизация памяти, противопоставленная государственно-панорамному абстрагированию;

б) драматизация памяти, противопоставленная официальной оптимистической картине и нынешним требованиям так называемого «позитива»,

в) абсурдизация, иронизация памяти или, по крайней мере, проблематизация смысла и процедуры реконструкций прошлого, субъективация значимости памяти, модусов воспоминания;

г) в более общем плане – умножение субъектности реконструкций прошедшего, умножения субъектов воспоминания, включая и тот радикальный смысл, ко- торый осознан и выражен Примо Леви и, вслед за ним, Джорджо Агамбеном; сознание слабости памяти, хрупкости воспоминаний – источник их ничем иным не гарантированной значимости (иначе не уцелеют!) и ответственности за них, за утверждение реальности, которой больше нет.

Сказав о множестве субъектов памяти, добавлю (об этом тоже шла речь выше), что ни у кого лично и ни у одного института нет в отношении памяти и прошлого вообще никаких привилегий. Иногда говорят об особых альтернативных возможностях, к примеру, семейной памяти в ее сопротивлении официальногосударственной историзации прошлого. Не думая отрицать значимость и роль семейного архива и предания, замечу, что у семьи как института есть свои границы, а у советской и постсоветской семьи – свои особенности. «Объем» семейной памяти вообще сравнительно невелик, а каналы передачи образцов здесь несопоставимы по силе со школой, телевидением, системой наглядной пропаганды. Победить и даже компенсировать вторые первыми – задача вряд ли реалистичная, хотя это и не значит, будто такие попытки сами по себе лишены смысла. Кроме того, советская и постсоветская семья далеко не всегда противостоят «большому» социуму, а куда чаще выступают его продолжением. Выше об этом говорилось на примере фигуры ветерана, но, конечно, официальная символика и риторика, образ мира и представления о других, о значимом и не значимом проникают в семью по многим другим каналам. Яркий пример здесь – замечательные в своем роде воспоминания Е. Г. Киселевой «Я так так (написано автором) хочу назвать кино» . Их постоянно воспроизводимой болевой точкой и скрытым механизмом письма выступает разрыв между официальной картиной мира (ее источник – телевизор), традиционно-моралистическими представлениями не очень грамотной женщины, выросшей в деревне (впитавшей пословицы, поговорки, песни и другую «народную мудрость») и индивидуальной, идиосинкратической реакцией на не поддающийся ей, то и дело задевающий ее за живое повседневный мир захолустного промышленного поселка. Разделить эти планы можно только аналитически, инструментарием исследователя, но для понимания смысла ее свидетельства их нужно держать в постоянном и тягостном, почти невыносимом для читателя сопряжении и напряжении.

Наконец, в жизнедеятельности семьи и внутрисемейных отношениях есть такие стороны, когда участники вовсе не имеют в виду поддерживать и сохранять память, а, напротив, последовательно ее ампутируют, можно сказать – пестуют амнезию.

Примером здесь может служить записанная с голоса книга Юрия Айхенвальда , действие которой разворачивается в кругах советской научной и художественной интеллигенции – в нескольких семьях, многие из членов которых репрессированы. О мире за стенами здесь «не говорят», его стараются «сторониться, сторониться, сторониться». Отсюда частое, но парадоксальное для мемуариста признание, усиленное, кроме прочего, его недоверием и нелюбовью к самому себе: «Я ничего не понимал и не запомнил» .

V

Описанный в статье на материале памяти о войне процесс конструирования, вымарывания и переозначивания коллективного прошлого, как говорилось, задан и ограничен определенными историческими рамками, конкретными участниками, их интересами, целями и представлениями. Созданная в брежневские годы и оформленная в дальнейшем картина передана перечисленными выше институциональными средствами (школой, советскими фильмами, телевидением с его юбилейными концертами и т. п.) следующим поколениям и составляет сегодня наиболее общий ресурс представлений большинства россиян о советском в его связи с нынешним. В этих рамках массовое представление о «золотом веке» брежневских лет контрастирует с образом «лихих» 1990-х годов и их хаотических, непродуманных и болезненных для населения реформ. Общая картина брежневского периода поддерживает сформировавшийся образ войны и победы, а он, уже в свою очередь, – отчасти реабилитированный образ Сталина и сталинской эпохи. А по сю сторону «черной полосы» девяностых, тоже по контрасту с ними, выступает путинская эпоха как еще одно – наряду с брежневским – воплощение порядка, стабильности и относительного благополучия. Тем самым ХХ век в его основных событиях, как их показывает официально-патриотическая пропаганда, воссоединяется в некое целое, принятое большинством населения, пусть и при известном сохранении привычного для людей в нашей стране адаптивного лукавства и двоемыслия.

Новый контекст для обсуждаемой здесь проблематики создает массовое примирение россиян в 2000-е годы с советским как «своим». Оно утвердилось при Путине, опять-таки, по контрасту с представлением времен перестройки и первого срока ельцинского президентства о тупиковости советского пути и бесплодности советского периода, который должен быть вычеркнут, а постсоветская Россия воссоединена с досоветской.

Новое воссоединение общей истории как целого повлекло за собой смысловую переакцентировку ряда значимых моментов внутри этого «целого». К ним относится, например, явное понижение значимости сталинских репрессий и всего с ними связанного в коллективном сознании нынешних жителей России.

Если в 1989 году на них как событие века указывали 30% опрошенных, то в 2003-м – 17%, а сегодня – и вовсе порядка 10%. Понятно, что на этом фоне Путин, говоря о крупнейшей социальнополитической катастрофе столетия, называет не большевистский террор и не Холокост, а распад СССР. Понятна и растущая в самых разных группах населения (и даже особенно – среди молодежи) позитивная оценка исторической роли Сталина. Не говоря уже о новом победном возвращении на телеэкраны фигуры разведчика и «чекиста во фраке», которая на этот раз специально выделяется как своего рода гербовый знак, генеалогический символ нынешней власти.

Источник: "Отечественные записки" № 4 (43), 2008,