29.05.2008 | Арт / Литература

Собеседник идолов

Он производил впечатление человека, отважно пожавшего десницу загробного гостя

Дмитрий Александрович Пригов был один из тех, кто увидел, что в советском мире исчезла граница между посюсторонним и потусторонним, между знаком и физической реальностью, что здесь абсолют присутствует непосредственно, не на далеком небе, а прямо в центре Москвы в виде Милицанера, – что здесь в едином пространстве живые люди напрямую взаимодействуют с идолами, призраками и знаками. В самых существенных работах соцарта центральным было именно это взаимодействие – как в картинах Эрика Булатова, где красные буквы надписей "Нет входа" или "Стой" замыкали пространство картины, а белые или голубые буквы  слов "Свобода" или "Иди" его распахивали.

Но Д.А. увидел еще одну вещь: что и подлинные хозяева этого мира должны иметь такую же двойную – получеловеческую, полумифическую -  природу,  и решил сам  стать одним из них -  «Дмитрием Алексанычем Приговым».   

Момент этого решения – фактически озарения – он неоднократно описывал в разных интервью. «Однажды летом я поехал на дачу к моему  другу, и ночью мне что-то не спалось, пошел в поле гулять, присел в стог, посмотрел на небо,  и мне  все стало ясно. Тогда же  я написал свое первое стихотворение  -  "Сталин и  девочка",  затем  были "Калинин и девочка",  «Ворошилов и конь" и т.д.». 

И самым новым и важным в тех его ранних соцартовских текстах, которые все и помнят: «Выходит слесарь в зимний двор» или «Килограмм салата рыбного» – было то, что живым, интонированным голосом заговорило особое существо, живущее в прямом контакте с абсолютом, – а в последней – укороченной, прерывающей говорение – строке слышался голос самого абсолюта.

В самом Д.А., как в путешественнике или отшельнике, собеседник чувствовал закаленность, жесткость человека, бывающего и в человеческом и нечеловеческом мире – но его нечеловеческий, с разреженным воздухом, мир населяли не тигры и пингвины, не ангелы и бесы, а имиджи и дискурсы.

Он производил впечатление человека, отважно пожавшего десницу загробного гостя – не каменную, а гипсовую или картонную, но оттого не менее страшную.

В 1990-е общее мифическое пространство исчезло, поэтому опыты Д.А. с новой мифологией – например, женская и гомосексуальная лирика – не попадали в цель. Работало только то, что не выходило за рамки уже сложившегося «имиджа». «Главное, - как он любил повторять,  – иметь личный миф». Общие языки, общие знаковые миры распались – и по пустой, черной и безымянной, как луна, новой реальности ходили обладатели «личных мифов» в скафандрах своих персональных имиджей. 

И если раньше главным культурным смыслом деятельности Д.А. было радостное сообщение, что все языки условны, и это освобождало читателя-слушателя из-под их власти, то теперь, когда советский язык распался, главным – и скорее безрадостным – сообщением Д.А. стало то, что люди делятся на тех, у кого есть «личный миф», и на тех, у кого его нет. И это второе сообщение резонировало не только с квазирелигиозным делением на избранных и неизбранных, но и с победившим в постсоветское время делением людей на имущих и неимущих, на выигравших и проигравших, попросту – на сильных и слабых. 

Пространство, в котором можно выжить, в котором есть чем дышать и не под куполом общего мифа, и не в скафандре мифа личного, казалось ему утопией.

Но сам он на вопрос: «Что бы вы пожелали читателю?» – однажды ответил так: «Я бы ему пожелал заниматься своим делом и не придавать большого значения чужой деятельности, а придавать больше значения своей собственной деятельности».

Источник: "Коммерсантъ - Weekend", № 17, 08.05.2008,