14.03.2008 | История / Книги

Робеспьер-король и народ-вандал

У каждой Революции есть свой термидор

Бронислав Бачко, ныне почетный профессор Женевского университета, родился в 1924 году в Варшаве. После начала Второй мировой войны он, спасаясь от фашистов, оказался на территории, занятой советскими войсками, работал в колхозе, затем вступил в польскую армию, сформированную на территории СССР, и в ее составе вернулся на родину. В первые послевоенные годы Бачко был убежденным марксистом. Однако дальнейшие события — знакомство с докладом Хрущева на ХХ съезде КПСС, стажировка во Франции в 1959 году, чтение новейших западных исследований от Клода Леви-Строса до Мишеля Фуко, дискуссии с польскими коллегами и единомышленниками, создателями так называемой Варшавской школы истории идей, — постепенно привели члена ПОРП и сотрудника варшавского Института философии в ряды тех, кого польские власти обвиняли в «ревизионизме и сионизме». Бачко лишился работы и возможности публиковать свои исследования; даже имя его в Польше оказалось под запретом. К счастью, имя это было уже известно французским коллегам по изучению культуры XVIII века, и в 1969 году Бачко удалось переселиться во Францию, а в 1973 году — в Женеву.

Эта биографическая справка необходима для понимания книги Бронислава Бачко о Терроре и Термидоре. Ибо то, что для ученого, родившегося и выросшего на Западе, остается сугубо теоретической проблемой, для исследователя, сформировавшегося при социалистическом строе, является проблемой не только научной, но и личной.

Тот, кто был коммунистом и изживал коммунистические иллюзии в собственном сознании, пережил, можно сказать, свой внутренний термидор.

В послесловии к рецензируемой книге ее переводчик Д. Бовыкин цитирует обращенные к Бачко слова его коллеги, известной исследовательницы, специалиста по истории Французской революции Моны Озуф: «Никто, читая вас, не может забыть: к интеллектуальному анализу у вас всегда добавляется настороженный взгляд лишенного иллюзий свидетеля. В вашей прекрасной книге о Термидоре, когда вы рассказываете о чистках, очередях перед булочными, принесении в жертву старых друзей, реабилитации старых врагов, о преждевременно постаревшей Революции и лежащем на всем этом мрачном отблеске поражения, каждый чувствует, что вы могли бы просто написать, как писал под своими полотнами Гойя: “Я это видел”».

Но, разумеется, дело не только в личном опыте Бачко, тем более что опыт этот он включает в свое исследование весьма деликатно и опосредованно; ничто так не далеко от метода Бачко, как грубая «актуализация» явлений прошлого. Не случайно в предисловии к русскому изданию исследователь подчеркивает: аналогии между русским и французским Термидорами нужно проводить очень осторожно, ибо в Советском Союзе начало выхода из Террора приходится только на время «оттепели» и десталинизации, а заканчивается в эпоху Горбачева и Ельцина, иначе говоря, «процесс, который во Франции занял пятнадцать месяцев, в Советском Союзе растянулся более чем на четверть века».

Бачко, таким образом, не гонится за аналогиями и нимало их не смакует. Аналогии, однако, являются сами собой.

«14 термидора под гром аплодисментов Конвент отменил закон от 22 прериаля — и символ, и юридическую базу “великого Террора”. Казалось, аплодисментами депутаты хотят изгнать саму память об их же собственном голосовании, одобрившем этот “кровавый закон”, рассматривавшийся отныне как самое яркое доказательство воцарившейся над Конвентом “тирании”». Короткое пояснение: закон от 22 прериаля был принят 10 июня 1794 года и позволял суду приговаривать обвиняемых к смерти без предварительных допросов, без выслушивания свидетелей, без участия защитников — вообще без каких бы то ни было «проволочек». Прошло всего полтора месяца (14 термидора, о котором идет речь, — это 1 августа того же 1794 года) — и вот депутаты восторженно приветствуют отмену постановления, которое они сами еще недавно столь же восторженно одобряли. А Революционный трибунал, который до 9 термидора не покладая рук приговаривал к смерти противников Робеспьера, теперь с той же охотой вершит суд над его сторонниками.

Физическое уничтожение Робеспьера не изменило ни мышления, ни языка тех, кто его уничтожил: «Обвиняемые менялись чаще, чем сам язык».

Бачко интересуют в первую очередь не события, а «ментальные структуры», слухи и мифы, стереотипы и клише, которыми оперировали — порой совершенно сознательно, но чаще всего неосознанно — люди революционной эпохи.

Недаром в восьмидесятые годы именно Бачко возглавлял единственную в Европе кафедру истории ментальностей; недаром в 1984 году он выпустил в Париже книгу «Les imaginaires sociaux», посвященную «социальной системе образов» (представлениям общества о самом себе), а также «коллективной памяти и коллективным надеждам». Эту систему образов Бачко исследует и в книге о выходе из Террора.

Он начинает свою книгу с поразительного факта, который кому-то может показаться абсурдным и маргинальным: 9 и 10 термидора в Париже циркулировал слух о «Робеспьере-короле» — дескать, Робеспьер хотел стать преемником Людовика XVІ и именно по этой причине был низвергнут «настоящими» революционерами. Бачко подробно описывает разнообразные изводы этого слуха, устные и письменные. Ибо в этой версии он видит вовсе не курьез, а одно из самых типичных проявлений системы образов, сформированной Террором.

Это система, при которой всякий человек может быть обвинен в самом невероятном преступлении, всякий вчерашний друг и соратник может быть объявлен врагом, поскольку «враги» эти взаимозаменяемы: по образцу старых, уже разоблаченных врагов постоянно создаются и обличаются новые.

Чтобы «выйти из Террора», необходимо окончательно порвать с этой системой образов, с «террористическим дискурсом», в основе которого лежит постоянный поиск подозрительных и заговорщиков. А пока этот разрыв не состоялся, до критики самих революционных методов еще далеко, и для того, чтобы свергнуть Робеспьера, приходится обвинить его в том, что он якобы желал вернуть Францию под ярмо королевской власти.

В день термидорианского переворота и в последующие месяцы французы продолжают осмыслять реальность все в тех же «революционных» формах; более того, фантазмы и мифы роднят между собой не только термидорианцев и их противников-якобинцев, но и всех адептов революции с их противниками-роялистами: обе стороны обвиняют друг друга в «каннибализме» и кровожадности в совершенно одинаковых выражениях. Сходным образом понятие «варвары» в устах революционеров служит для того, чтобы заклеймить «тиранов», которые при Старом порядке заставляли нацию страдать в рабстве и невежестве, роялисты же гневно именуют «варварами» не кого иного, как революционеров — насильников и грабителей. Еще пример: термидорианцы именуют якобинцев «кровопийцами», а самих себя считают «добрыми патриотами», но когда начинаются чистки на местах, низвергнутые якобинцы принимаются слать в Конвент петиции, в которых, разумеется, называют добрыми патриотами самих себя, а притеснителями и кровопийцами — деятелей Термидора.

Те, кто совершил термидорианский переворот, мыслили теми же категориями (или, как пишет Бачко, «идеями-образами»), что и их противники, и эпоху Термидора можно назвать мучительным поиском новых способов воспринимать политическое пространство, а работу историка (которую Бачко выполняет виртуозно) — поиском различных реалий, которые скрываются за одними и теми же словесными клише и идеологическими стереотипами.

Люди Термидора искали ответа на вопросы, которые Бачко делает названиями отдельных главок своей книги: «Откуда мы пришли», «Где мы сейчас», «Куда мы идем». Но до тех пор, пока термидорианцы продолжали отвечать на эти вопросы на языке эпохи Террора, ответы эти не могли быть удовлетворительны.

«Сила и слабость термидорианской политики заключалась в том, что она определялась прежде всего и по преимуществу через отрицание в отношении к двум политическим крайностям: ни Террора, ни монархии. 9 термидора эта формулировка оказалась достаточно расплывчатой, чтобы объединить всех тех, кто стремился к “свержению тирана”, не желая при этом компрометировать Республику. Однако эта формулировка была слишком расплывчатой, чтобы лечь в основу более длительного и последовательного политического проекта. В начале Третьего года Республики такой проект стал необходимостью». Поскольку Бачко ограничивает хронологические рамки своего анализа 56 днями, которые отделяют 9 термидора от конца Второго года республики, детальный разговор о реализации этого «политического и морального» проекта и о принятии Конституции 1795 года остается за пределами его книги. Однако на последних страницах он очерчивает те формы, в которых совершился в 1795 году хотя бы частичный «выход из Террора». Новая Конституция по-прежнему оставалась «заложницей революционного мифа о единой нации и политической жизни, представляющей собой выражение ее единства»; она не признавала политический плюрализм «даже в качестве неминуемого зла» и считала гибельным любые разделения общества на группы и партии. И тем не менее эта конституция, заимствовавшая у Соединенных Штатов идею двухпалатной системы (разделение законодательного корпуса на Совет старейшин и Совет пятисот), стала для Франции школой «демократии на довольно рудиментарной стадии ее исторического развития». Причем — и это было одним из важнейших открытий и завоеваний Термидора — эта рудиментарная демократия была вовсе не тождественна представлениям о непогрешимом суверенном Народе, именем которого оправдывали все свои деяния и злодеяния политические деятели эпохи Террора.

В главе «Народ-вандал» Бачко показывает, как постепенно размывались представления о едином и неделимом народе-Геракле, как на смену им приходили образы «народа-ребенка, сбившегося с пути, погрязшего в вандализме и терроре».

Граница, отделявшая такой народ от сброда, становилась все менее и менее очевидной; за ним, в сущности, оставалась закреплена одна-единственная функция — легитимировать Республику и, соответственно, ее власть.

Власть же эта, по убеждению термидорианских деятелей, была призвана играть цивилизующую роль, выводить народ из невежества и «присматривать за ним, чтобы он вновь не поддался искушению анархии и вандализма».

Это и было одним из «уроков», которые извлекли из революционной эпохи люди Термидора: народ не готов к жизни в условиях Республики, народ необходимо просвещать. Поэтому Конституция 1795 года предусматривала введение не только имущественного, но и культурного ценза: мало того, что для внесения в список граждан француз должен платить прямой налог, ему надо еще подтвердить свое умение читать и писать. Это возрождение цензового режима, пишет Бачко, не вызвало никаких возражений, потому что «на протяжении всей революции, какими бы ни были выборы, всеобщими или цензовыми, сохранялся высокий уровень неявки, порой доходивший до 90%». Толпа предпочитала архаические формы прямого насильственного действия: отрубить голову случайной жертве и с торжествующими криками носить ее на кончике пики.

Массовое уклонение от голосования подтверждает: создание современного политического пространства совершалось в традиционной культурной и ментальной среде, преобразование которой оставалось делом будущего.

В финале книги Бачко рассказывает о том, как Конвент собирался окончить революцию и заставить французов забыть Террор: предполагалось торжественно уничтожить гильотину на площади Революции (бывшей площади Людовика XV), отменить смертную казнь, а площадь переименовать в площадь Согласия. Однако после яростных споров было принято компромиссное решение: отмену смертной казни отложили до дня наступления всеобщего мира, но площадь Революции все-таки переименовали в площадь Согласия, Революция же дала свое имя улице, ведущей к площади Согласия. На уровне слов выйти из Террора и прийти к Согласию оказалось легче, чем на уровне поступков.

Бачко приводит факт, потрясающий воображение: термидорианский трибунал, судивший членов Революционного комитета Нанта, которые под предлогом подавления контрреволюционного восстания потопили город в крови, признал 28 обвиняемых виновными в преступлениях и жестокостях: расстрелах, грабеже и проч. «Однако, постановив, что все это не было совершено ими “с преступными и контрреволюционными намерениями”, трибунал оправдал их и выпустил на свободу (впрочем, это решение вызвало в обществе такое возмущение, что Конвент постановил обновить состав трибунала и провести новый суд...)».

Впрочем, в данном случае мы имеем основания судить о термидорианцах так, как сами они судили деятелей Террора, — по намерениям ; намерения же были благие. Вопрос о том, как выйти из Террора, сменяется другим: как окончить Революцию. Термидорианский дискурс, пишет Бачко, «переполнен, если можно так выразиться, метафорами, свидетельствующими об эрозии революционной мифологии», о том, что Революция устала, Революция постарела, что ее вечная молодость — не более чем иллюзия. Пользуясь практически теми же словами и образами, что творцы Революции, люди Термидора признают, что Революция не сдержала своих изначальных обещаний, и провозглашают, что не хотят ни начинать ее вновь, ни исправлять. В этом смысле «термидор» — такой же парадигматический феномен, как якобинизм или бонапартизм: у каждой Революции есть свой термидор.

Однако, помня о существовании других «термидоров», Бачко нигде не подменяет анализ тех событий, которые происходили во Франции во второй половине 1794 года, рассуждениями о термидорах вообще.

Только на самой последней странице он позволяет себе красивое (но лишенное красивости) обобщение: «Термидор — это зеркало, показывающее каждой новорожденной Революции единственный образ, который та не желает видеть: убивающий мечты образ дряхлости и немощи».

Делать из истории Террора и Термидора публицистические выводы — занятие слишком легкое и потому неблагодарное, хотя все описанное в книге (и превращение вчерашних гонителей в жертв, а вчерашних обвинителей — в обвиняемых, и нескончаемые дискуссии на тему о том, кто же все-таки виновен в преступлениях революционеров: изъяны их натуры или пороки самой Революции) не может не заставить русскоязычных читателей «подумать о своем» и припомнить бесконечный перечень подобных случаев в нашей собственной истории.

Но ценность монографии Бронислава Бачко — не в возможности злободневных применений, а в том, что перед нами — блестящий образец исследования коллективных представлений и социальной системы образов,

книга, которая по праву займет свое место рядом с такими переводными изданиями последних лет, как «Культурные истоки Французской революции» Роже Шартье (М., 2001) или «Мифы-эмблемы-приметы» Карло Гинзбурга (М., 2004).

Что касается русского издания книги о выходе из Террора, то досадно, что в нем нет именного указателя, но достойно всяческих похвал, что в него включено написанное специально по этому случаю предисловие автора и послесловие переводчика, которое знакомит читателя с биографией польско-швейцарского исследователя и ставит его книгу в историографический контекст. Правда, название этого послесловия — «Бронислав Бачко: от утопии к террору» — поначалу немного шокирует; так и кажется, что это сам женевский профессор от построения утопических теорий перешел к прямому действию и взялся то ли за топор, то ли за ружье. Однако по ходу чтения выясняется, что Д. Бовыкин имел в виду движение Бачко от книги 1978 года «Lumières de l’Utopie» к книге «Как выйти из Террора», увидевшей свет в Париже в 1989 году. Я намеренно привела название книги об утопии по-французски, потому что перевод Д. Бовыкина («Огни утопии») кажется мне не вполне точным: lumières в данном случае, конечно же, не «огонь», а «свет», ибо французское название обыгрывает понятие «Просвещение». Есть в переводе и некоторые другие — впрочем, немногочисленные — решения, с которыми трудно согласиться: так, «слух о Робеспьере как о цареубийце, племяннике Дамьена» (с. 39) — это, полагаю, слух о Робеспьере как потомке, т. е. последователе, единомышленнике Дамьена (французское «neveu» не всегда означает буквально «племянник», но, как и латинское «nepos», от которого оно происходит, может иметь более широкий смысл). И уж безусловно депутаты, которых обвиняли в пособничестве мятежной толпе, предстали не перед Военной комиссией (с. 301), а перед Чрезвычайным военным трибуналом, ибо так переводится на русский словосочетание Commission militaire (сама однажды ошиблась в переводе этого выражения, но зато теперь уж знаю точно, каков именно его русский эквивалент).

Но вот в чем можно согласиться с Д. Бовыкиным безусловно, так это с последним абзацем его послесловия, где он излагает свои впечатления от личного общения с Брониславом Бачко; как человек, также немного с ним знакомый, свидетельствую: «обаяние и острота мысли, мягкий юмор и громадная эрудиция» присущи этому ученому в высшей степени.

В 1995 году коллеги Бачко, швейцарские историки Мишель Порре и Франсуа Россе, выпустили посвященный ему сборник статей, который назвали «Сад ума» (Le jardin de 
l’esprit). Этот сад Бронислав Бачко возделывает в течение всей своей жизни, и делает это мастерски, в чем теперь могут убедиться русские читатели.

Источник: "Отечественные записки" №3 (30), 2006,