19.09.2005 | Книги

Русский дух

В России растет спрос на roman regionale

Все самое интересное в нашей стране происходит в столицах, это знает каждый отечественный интеллектуал. А в провинции жизнь течет неторопливая, небогатая как на деньги, так и на события, - словом, совершенно не подходящая для художника не только в качестве места жительства, но и как объект описания.

Именно по этой снобистской, но в то же время практически общепризнанной теории наотмашь бьет проза пермяка Алексея Иванова, комфортно существующего в самой что ни на есть провинции, оперирующего исключительно местными реалиями и производящего при этом образцовую "столичную" прозу. И если после первых двух его романов (исторической эпопеи "Сердце Пармы" и "педагогической поэмы" "Географ глобус пропил") еще можно было говорить о какой-то случайности ивановского успеха, то после "Золота бунта" все подобного рода сомнения отпадают.

Сюжет романа отсылает не столько к современным детективщикам, сколько к их несравненно более щедрым предшественникам вроде Уилки Коллинза, не скупившегося паковать под одну обложку целую дюжину загадочных историй. Через четыре года после пугачевского бунта на уральской реке Чусовой гибнет лучший в здешних местах сплавщик по прозванию Переход, ежегодно водивший барки с железом от строгановских и демидовских заводов в "большую Россию". Барка его разбилась о прибрежную скалу, а самого капитана найти не удалось - ни живого, ни мертвого. По логике вещей отцовское дело должен унаследовать молодой сын пропавшего Перехода Осташа, однако вдоль по Чусовой, опережая барочные караваны, бежит молва: дескать, Переход-старший барку угробил специально, чтоб его сочли мертвым, а сам отправился на поиски клада, зарытого в этих местах приспешниками Пугачева. Теперь для того, чтобы восстановить фамильную репутацию, Осташе предстоит отыскать злополучную пугачевскую казну, разобраться в аспектах вероучения тоталитарной, как сказали бы сейчас, секты истяжлецов и понять, что же за человек был при жизни его горячо любимый отец.

Впрочем, детективная канва, пусть даже очень грамотно сконструированная, не тот крючок, на который можно нынче поймать читателя, избалованного разнообразными "лекарствами от скуки". И потому, честно выполнив обязательный набор приседаний-отжиманий, Иванов переходит к программе вольной, сущность которой - в виртуозно воссозданном антураже.

Пробивающая свой путь среди теснин Чусовая, связующая разбросанные по ее берегам заводы, подобна единственной худо-бедно освещенной улочке захолустного городка, вокруг которой царит непроглядная тьма. В болотных старообрядческих скитах скрываются от мира пауки-старцы, опутавшие весь край сетью интриг, в вогульских капищах вершатся кровавые ритуалы, села полнятся памятью о пугачевских зверствах, а по окрестным холмам десятками бродят неупокоенные духи. Но в то же время пылают домны, бьет в водобойные колеса вода - бензин XVIII века, а по просторам Чусовой несутся караваны барок, груженых самым прогрессивным по тем временам товаром - железом.

Те, кто поспешит на основании вышесказанного, а также ссылаясь на землистую архаичность языка романа, объявить Алексея Иванова новым Астафьевым (или, если угодно, Шишковым), краеведом, почвенником и вообще хранителем древнего русско-уральского аутентизма, сильно ошибутся. Как признает сам автор "Золота бунта", заковыристые словечки для своей книги он искал по словарю: открывал нужную статью, а потом выбирал из списка синонимов не самый распространенный, а тот, что звучит красивее. То же самое с колоритом - несмотря на внешнюю достоверность, весь этот чусовской мирок конца XVIII века, по сути дела, опыт художественной реконструкции: как оно было на самом деле, никто толком не знает. Иными словами, насквозь натуральный на первый взгляд продукт, предлагаемый Ивановым, на поверку оказывается таким же искусственным конструктом, как, скажем, "Волкодав" Марии Семеновой.

Однако разница есть, и очень существенная. В отличие от вневременного и внепространственного фэнтези (пусть даже условно "русского") и несмотря на весьма относительное правдоподобие, "Золото бунта" Алексея Иванова четко локализовано по времени и месту и продолжает старую, но при этом неувядающе-популярную европейско-американскую традицию так называемого регионального романа. Таким образом, среди благородных предков ивановского романа оказываются и "93-й год" Виктора Гюго, и "Город" Фолкнера, и сравнительно недавний "Бог мелочей" Арундати Рой.

Неискоренимая популярность регионального романа во всем мире основывается на естественном для любого человека желании читать о людях, не похожих на него и проживающих в принципиально иных местах и условиях.

Долгое время считалось, что применительно к сегодняшней России эта максима неверна: наиболее коммерчески успешным ходом считалось максимальное сближение героев книги с ее целевой аудиторией. Однако за последний год ситуация на рынке изменилась. Так, колоссальным успехом у читателя пользуются "Реки" Евгения Гришковца, в подробностях воссоздающие жизнь сибирского города конца 70-х. Нарасхват и книжки Оксаны Робски, также, по сути дела, представляющие собой региональный роман и повествующие о специфическом географически-культурном феномене Рублевки.

Именно эту тенденцию - настоятельную читательскую потребность в возрождении жанра, основанного на географически-культурных феноменах, - каким-то седьмым чувством распознал в своей глухомани Алексей Иванов. И потому успех его "Золота бунта", уже на второй неделе продаж вошедшего в топ-двадцатку крупнейших столичных книготорговых сетей, совершенно закономерен.

Удивляет только одно: роман Иванова - второй (после "Венерина волоса" Михаила Шишкина) за месяц прецедент, когда важная рыночная тенденция угадывается автором, живущим на максимальном удалении от так называемой литературной среды. Случайность ли это или для того, чтобы понять, чего же хочет сегодня российский читатель, и в самом деле нужно уехать от него как можно дальше - хоть в Цюрих, хоть в Закамск? 

Источник: Эксперт, №34, 12.09.05,