06.11.2007 | Книги

Официальный представитель

В своей автобиографии Стивен Фрай предстает перед публикой английским Евгением Гришковцом

Неписаное правило гласит: человек, уполномоченный официально представлять что бы то ни было — район, профессию, родной город или даже страну, — должен быть в определенном смысле типичен. Спору нет, ему следует быть лучшим, самым эффектным и достойным представителем собственной породы, однако мысль о том, чтобы доверить эту важную функцию чужаку — фигуре вопиюще, нарочито инаковой, кажется нелепой. И тем не менее именно такова судьба британского актера, режиссера, сценариста и писателя Стивена Фрая — человека, ставшего в последние годы навязчиво-расхожей квинтэссенцией всего английского и в то же время постоянно подчеркивающего свою атипичность и роковую неспособность ощутить принадлежность к той или иной социальной группе.

Еврей, гомосексуалист, жертва многолетней клинической депрессии, бывший воришка и неисправимый лжец, комфортно расположившийся в ряду священных символов Британии сразу за Винни-Пухом и непосредственно перед гвардейцем в меховой шапке, — есть в этом что-то абсурдное,

и сам Фрай осведомлен об этом лучше всех прочих. Апофеозом этой внутренней дихотомии и стала его автобиография «Моав, умывальная чаша моя», опубликованная по-русски в год пятидесятилетия автора.

Собственно говоря, назвать эту книгу автобиографией было бы некоторым преувеличением: действие охватывает лишь первые двадцать лет жизни Фрая, а потому здесь куда больше подошло бы название в духе классической русской литературы — «Ранние годы Стивена Фрая» или, к примеру, «Детство. Отрочество. Юность». Обманчиво смиренный заголовок, позаимствованный из псалмов (называя область Моав своей умывальной чашей, Господь намекает не только на униженность этой земли, но и на возможность ее будущего возвышения и очищения от скверны), настраивает на благостный лад: с первых же страниц ясно, что автор намерен публично каяться в грехах юности, в лучших традициях Диккенса повествуя о своем нравственном преображении. Благополучное детство в пригороде Лондона, а затем в тихой лесной глуши, образованные и обеспеченные родители, учеба в частной школе с очень мягкими нравами (что, впрочем, не означает отсутствия телесных наказаний), забавные проделки, смешные конфузы и милые шалости — такова внешняя канва книги Стивена Фрая. Однако под этой глянцевитой оберткой пульсируют совсем иные, куда менее радостные истории — истории о безоглядном пристрастии к лжи, о страхе перед насмешками, о ненависти к спорту — этому фетишу британских школьников, о воровстве, о поиске своей сексуальной идентичности, о нарушении запретов, о дефектах дикции, о бронхиальной астме и физической боли. И то обстоятельство, что разговор обо всем этом ведется в самом светском, легкомысленном и шутливом тоне, вовсе не снижает накала страсти.

Если подойти к вопросу формально, «Моав» и в самом деле можно считать романом воспитания или, вернее, перевоспитания.

По мере продвижения от завязки к финалу герой сначала предается всем мыслимым порокам, начиная от мелкого безвредного вранья и заканчивая мошенничеством с кредитными карточками и актом содомии с младшим соучеником, а затем постепенно выбирается из зловонного моря порока на твердую почву относительной добродетели. Однако очень скоро замечаешь, что пресловутые пороки Стивена Фрая, о которых он повествует в своей обаятельной и остроумной манере, предстают на страницах его книги не как уникальное проявление особой извращенности натуры, но как крайние формы гормональной мерзости взросления, на определенном жизненном этапе присущей всем без исключения человеческим особям.

Детство и отрочество — время, для большинства людей подернутое романтическим розоватым флером, — для автора «Моава» исполнено самых что ни на есть болезненных коннотаций. Тяжелая и неизбежная болезнь, через которую только и лежит путь к нормальной взрослой жизни, — таким видит эту «золотую пору» Стивен Фрай, а выход из нее, соответственно, воспринимается как своеобразное выздоровление и хотя бы частичное избавление от страданий. Рассказывая о позоре на репетиции хора, когда кто-то из одноклассников разоблачил в нем полное отсутствие музыкального слуха, или вспоминая о своем фатальном неумении плавать, Фрай ухитряется подобрать единственно верную интонацию, позволяющую читателю безошибочно соотнести себя с автором, ощутить с ним общность и родство, но в то же время почувствовать легкое над ним превосходство — в самом деле, не всем же доводилось шарить по карманам одноклассников в поисках мелочи, да и какими-никакими музыкальными способностями похвастать могут многие.

Схожие приемы с поправкой на национальный колорит в нашей стране применяет разве что Евгений Гришковец. Так же, как и Фрай, он виртуозно сочленяет частное с универсальным, в самой своей атипичности оказываясь поразительно типовым и узнаваемым.

Однако, посмеиваясь над собой, бравируя своими слабостями, пороками и недостатками, Стивен Фрай никогда не опускается до поэтики «маленького человека» — той самой, на которой базируется все творчество Гришковца. И при всей формальности это различие оказывается очень существенным: именно огромный личный вес, совершенно особый масштаб личности в совокупности с уникальным умением быть как все, но немножко хуже и делают Фрая оптимальным, наиболее репрезентативным и колоритным представителем Великобритании — как на международной арене, так и на внутреннем культурном рынке.

Источник: «Эксперт» №39(580), 22 октября 2007,