09.10.2007 | Наука

Музей эволюции

Система, частью которой являемся мы сами

Можно ли создать музей научной теории? В самой постановке вопроса слышится парадокс: теория – умозрительное построение, а музей ценен прежде всего уникальными и подлинными материальными экспонатами. Парадокс становится двойным, если речь идет о теории эволюции: эволюция есть непрерывное изменение, в то время как цель всякого музея – сохранить свои реликвии в неизменном виде.

И тем не менее именно такой музей не только существует вот уже ровно сто лет, но и является одним из самых успешных естественнонаучных музеев России. Сегодня он называется Государственный Дарвиновский музей.

Дарвин и курсистки

Несмотря на то, что теория Дарвина в России была известна и популярна еще с 1860-х годов, официально преподавать ее в учебных заведениях стало возможно только после революции  1905 года и знаменитого манифеста 19 октября. И конечно же знаменитые московские Высшие женские курсы, оплот свободомыслия и прогресса, немедленно учредили у себя кафедру эволюции и дарвинизма. По рекомендации профессоров Московского университета Петра Сушкина и Николая Кольцова на должность заведующего кафедрой был назначен молодой зоолог Александр Федорович Котс.

Новоиспеченный профессор подошел к своему делу со всей ответственностью, занявшись подготовкой не только лекционного курса, но и учебных пособий. В те времена для любого зоолога ружье было столь же обязательным атрибутом профессии, как стетоскоп – для врача или счеты – для бухгалтера. Но для Котса охота была не только частью его профессии, но и личной страстью. Увлечение ею в сочетании со склонностью к коллекционированию вылились в интерес к таксидермии – изготовлению чучел, которое в то время было в большой моде и в лучших своих проявлениях достигало уровня настоящего искусства. Еще гимназистом Котс стал постоянным клиентом и прилежным учеником лучшей московской таксидермической фирмы, принадлежавшей Фридриху Лоренцу. Уже в 19 лет изделия Котса были отмечены серебряной медалью на выставке Императорского Русского общества акклиматизации животных и растений, а к моменту приглашения на Высшие женские курсы у него уже накопилась солидная коллекция чучел различных зверей и птиц.

С началом работы Котса на курсах эта коллекция переехала из его квартиры в зоологический кабинет, а во время каждой лекции десятки чучел перемещались в аудиторию, иллюстрируя излагаемый материал.

Но Котс хотел большего. Еще во время стажировки в Европе, предшествовавшей назначению на кафедру, он с неудовольствием писал о «монотонных рядах звериных или птичьих чучел», составлявших экспозицию любого зоологического музея. Даже в знаменитом Дарвиновском зале Британского музея его поразило «богатство фактов и скудость, недосказанность объединяющей идеи». Получив благодаря работе на МВЖК возможность формировать экспозицию по своему вкусу, он задумал создать зоомузей нового типа – такой, в котором представленный материал был бы организован в соответствии с глубокой и верной теорией (конечно, эволюционной), демонстрируя и доказывая ее положения. Из этой задачи естественным образом вытекал научно-художественный характер экспозиции: как писал много позже Александр Котс, «недоговоренное на препарате за стеклом витрин досказано холстом и кистью мастеров и знатоков». Впрочем, художественность достигалась не только средствами традиционных изобразительных искусств, но и так называемыми «биогруппами» – композициями из чучел в естественных и динамичных позах, вписанных в естественный для них пейзаж-диораму. Сегодня такой способ представления материала является общепринятым, но сто лет назад лишь немногие таксидермисты владели искусством биогрупп. В России их делала только фирма Лоренца.

Лоренц стал главным поставщиком создаваемого музея: основой собрания стала, конечно, собственная коллекция Котса, но для замысел требовал ее многократного расширения. Лучший мастер Лоренца (и давний друг Котса) Филипп Федулов работал только для музея, практически перебравшись в выделенную Котсу препараторскую. Впрочем, многое заказывалось и за рубежом – особенно препараты тропических животных.

Из Москвы в разные города мира шли, например, такие телеграммы: «Будьте столь любезны выслать парочку засоленных гиен!», «Какова теперь пометровая стоимость питонов и акул? Телеграфируйте!».

Иногда поставщики сами предлагали товар: «Имеются прекрасные засоленные сумчатые волки, крысы и куницы, но особенно рекомендуем квашеных морских слонов и замороженного бегемота!» Расходы на закупки многократно превышали средства, которые могли выделить на эти цели курсы, и большинство экспонатов были приобретены на собственные деньги Котса.

С 1908 года к работе над экспозицией подключился Василий Ватагин – недавний выпускник естественно-математического факультета университета и одновременно ученик известного художника Константина Юона. Зоологу-художнику предстояло «досказать холстом и кистью» то, что невозможно было представить в виде подлинных препаратов. Работа для музея заняла у Василия Алексеевича более 40 лет, сделав его основателем и главой отечественной школы художников-анималистов.

Федулова и Ватагина Котс впоследствии называл сооснователями музея. Этим же титулом он отметил еще одного человека: курсистку Надю Ладыгину, ставшую в 1911 году его женой, а позднее – известным зоопсихологом, автором одной из первых попыток приобщения детеныша шимпанзе к человеческой речи. Впрочем, это совершенно отдельная история, а тогда, в первые годы существования музея Котс нашел в Наде ту же одержимость знанием и просвещением, которой отличался и он сам.

В 1913 году, когда музей, по мнению его создателя, уже в полной мере заслуживал своего имени (к этому времени коллекция насчитывала несколько тысяч экспонатов и оценивалась в 15 тысяч рублей), Александр Федорович официально подарил его Высшим женским курсам – которые как раз переехали в специально выстроенное здание на Девичьем поле и могли выделить для коллекции достойное помещение.

Подарок сопровождался двумя непременными условиями: пожизненное директорство Котса (без оплаты) и ставка препаратора. Последняя предназначалась специально для Филиппа Евтихиевича Федулова, который после смерти Фридриха Лоренца окончательно перешел на работу в музей.

Национализацию своего детища в 1918 году Котс встретил скорее с удовлетворением: новая власть не только не препятствовала деятельности музея, но и открывала для нее новые возможности. Музей был отделен от Высших женских курсов и стал самостоятельным учреждением со штатным расписанием и финансированием. Котс с энтузиазмом читал лекции красноармейцам, преподавал одновременно в нескольких вузах (а в 20-е годы его назначили еще и директором Московского зоопарка), вел экспериментальную работу и пополнял коллекции. О соленых гиенах и квашеных морских слонах пришлось, конечно, забыть, как и о длительных поездках по европейским музеям и институтам. Зато в 1920 году музей пополнился национализированным собранием известного московского конезаводчика и натуралиста-любителя Алексея Степановича Хомякова, включавшим обширные коллекции птиц и насекомых и ценнейшую библиотеку редких книг.

Необычные экспонаты с собственной историей попадали в Дарвиновский музей и позже. Таковы, например, его знаменитые слоны: оба они некогда принадлежали эмиру бухарскому, индийский использовался для ритуальных выездов, а африканский был подарком эмира цесаревичу Алексею.

Но куда более регулярный и соответствующий замыслу музея источник пополнения коллекций открылся с централизацией мехового промысла. Среди огромного количества сырья, поступавшего ежегодно на склады «Союззаготпушнины», всегда попадалось некоторое количество шкурок с нетипичной окраской. С точки зрения скорняков они были немногим ценнее обрезков: как бы ни был красив и необычен мех, из одной лисы или белки ничего не сошьешь, а в следующий раз зверь с таким окрасом попадется, может быть, лет через десять. Поэтому Котсу довольно легко удалось договориться с руководителями пушного гиганта, чтобы такие шкурки почти по символической цене продавали музею. Результатом этой договоренности, действовавшей многие десятилетия, стала уникальная по богатству коллекция цветовых вариаций пушных зверей: черная, белая, дымчатая рыси, белые, медово-желтые, «голубые», бежевые, пегие соболя и множество других необычных животных, видовую принадлежность которых не сразу определит даже специалист-зоолог. В витринах они выстраивались в четкие вавиловские гомологические ряды, демонстрируя строгую закономерность в том, что по отдельности кажется «ошибкой природы».

Но времена менялись, и первооткрыватель закона гомологической изменчивости вскоре стал одной из жертв идеологизации науки.

Можно сказать, что музей прошел сквозь тяжелые годы с минимальными потерями: никто из четверки его основателей не попал в мясорубку Большого террора, не погиб под бомбежками, не был уволен с волчьим билетом во время лысенковских чисток.

Но и им пришлось пережить шельмование и гибель друзей, разгром отечественной биологии, торжество воинствующего невежества, требовавшего отражения в музейной экспозиции. Музей стал главным делом жизни Александра Котса, остававшегося его директором до самой своей смерти в 1964 году. Тогда же, буквально в течение нескольких лет ушли из жизни все сооснователи: Федулов умер в 1961-м, Надежда Николаевна Ладыгина-Котс – в 1963-м, Ватагин – в 1969-м.

Уникальное собрание продолжало жить, но разросшаяся коллекция уже не умещалась в ветхих стенах здания на Малой Пироговской, а получить новое помещение никак не удавалось (см. подверстку). В 1984 году ввиду аварийного состояния помещения музей был закрыт для посетителей и на целых десять лет исчез из общественной жизни, работая фактически лишь как хранилище. Только в 1994 году новое здание на углу улиц Вавилова и Дмитрия Ульянова было, наконец, достроено. Переезд в него и развертывание экспозиции на новом месте стали, по мнению сотрудников, вторым рождением музея.

Скелеты в шкафах

У естественнонаучных музеев есть своя эволюционная история: они происходят от кунсткамер – довольно бессистемного собрания диковинок, уродств, экзотических трофеев и исторических реликвий. Позднее принципы составления экспозиции изменились, но как раз для Дарвиновского музея «кунсткамерный» подход оказался неожиданно актуальным. Если обычный зоологический музей собирает и представляет посетителям прежде всего именно норму, типичные формы тех или иных существ, то основу собрания Дарвиновского музея еще со времен личной коллекции Котса составляли необычные, уклоняющиеся, как говорят специалисты, «аберрантные» формы. Выше уже говорилось о коллекции необычных пушных зверей, но не менее интересны собранные в музее коллекции вариаций окраски у птиц (особенно тетеревиных), а также собрания морских раковин, рогов, акульих зубов и многих других проявлений одного из главных факторов эволюции – индивидуальной изменчивости.

Парадоксальным образом именно богатство этих собраний делает их почти недоступными для публики. Общий объем фондов музея огромен – почти 400 тысяч единиц хранения.

Причем невероятно разнородных: чучела, кости, раковины, заспиртованные препараты, окаменелости, муляжи, старинные книги и инструменты, картины, скульптуры, фотографии... Не то что показать – даже правильно и безопасно хранить эти сокровища до недавнего времени было толком негде.

Вслед за ведущим сотрудником отдела фондов Игорем Фадеевым мы проходим через безликую, но надежную дверь. Она ведет в коридор с длинным рядом таких же дверей. Отпереть любую из них могут только хранитель данного отдела и главный хранитель музея. За каждой дверью – изолированное, как отсек подводной лодки, помещение, снабженное системой поддержания температурно-влажностного режима. Почти весь объем отсека занимают металлические шкафы. А в них...

Нет, это, конечно, не те выразительные чучела, которые с таким мастерством делал Федулов для своего друга Котса. Это то, что у зоологов называется «тушки» – чучела без всякой претензии на художественность и жизнеподобие, но удобные для хранения и работы специалистов.

Комната, куда мы вошли, – хранилище орнитологических коллекций. Шкафы с виду простенькие, но с остроумной конструкцией многочисленных ящиков. Она позволяет размещать «единицы хранения» компактно, но не вплотную друг к другу (если вдруг заведутся насекомые, надо иметь возможность быстро и надежно окурить каждую тушку) и легко выдвигать любой ящик. Игорь вынимает коллекцию дроздов. Вот наши, привычные: рябинник, деряба... Позвольте, а это кто?

– Тот же самый вид, но кавказская форма, – поясняет Игорь. – Хороший пример географической изменчивости. А вот этот – с Чукотки. А тут у нас пошли другие виды, американские...

Страус или императорский пингвин в такие шкафы, правда, не помещаются (хотя птенец страуса есть). Но вот лежат самые крупные из летающих птиц: лебеди, орлы-бородачи... Неужели эти компактные тушки при жизни были величественными царями воздуха? А вот коллекция колибри – им положено сверкать, как драгоценные камни, а тут они какие-то розовато-бурые.

Но Игорь вынимает одну крохотную тушку, чуть поворачивает – и невзрачное перо вдруг вспыхивает огнем: окраску колибри обеспечивают не пигменты, а хитрое преломление света в структуре пера.

– А как их вообще добывают? Такую кроху любое ружье разнесет так, что перышек не сыщешь...

– Не разнесет. Мелкая дробь быстро теряет скорость в воздухе. На определенной дистанции удар достаточно силен, чтобы убить птицу, но при этом не нанести никаких видимых повреждений. Надо только точно выбрать эту дистанцию...

Шкафов, куда можно было бы положить льва, еще не изобрели. В хранилище чучел млекопитающих экспонаты стоят на подвижных полках-рамочках. У самой первой есть передняя стенка, у остальных – только боковые. Раздвинуть все полочки так, чтобы между ними можно было пройти, размеры помещения не позволяют, но можно создать проход между любыми двумя. Впрочем, самые крупные объекты – зубр, бурый и белый медведи – стоят отдельно.

– Осторожней с медведем: у него когти острые, можно рубашку порвать... А вон там, видите, белка? Вообще-то это аберрантная форма «белопоясная». Но если ее снять и посмотреть на этикетку, то там написано «В. К. Арсеньев».

– Тот самый?

– Тот самый. Но это означает лишь, что он отпрепарировал тушку и заполнил этикетку. А кто застрелил белку, неизвестно. Может, и Дерсу Узала.

Вокруг входной двери, как вокруг камина в старинном замке, на стенке красуется внушительная коллекция рогов. Среди изящных рожек косуль кое-где видны мощные черепа зубров.

И возле каждых рогов (а если есть череп, то прямо на нем) старинным шрифтом с фитами и ятями выведены дата и имя: «Е. И. В. Великий князь Михаил Александрович», «Великий князь Владимир Александрович», «Греческий принц Николай»...

Бог знает что можно подумать о личной жизни августейших особ. На самом деле это охотничьи трофеи членов царствующей фамилии и их гостей, добытые в угодьях Беловежской великокняжеской охоты.

Хотя музей не ставил себе целью приобретение экспонатов-реликвий, их за сто лет накопилось тоже немало. Энтомологическая коллекция Альфреда-Рассела Уоллеса – «дублера» Дарвина, независимо от него пришедшего к идее эволюции на основе естественного отбора (и фактически побудившего сэра Чарлза опубликовать, наконец, главный труд своей жизни). Гербарий, присланный Александру Котсу Гуго де Фризом – одним из «переоткрывателей» законов Менделя и первооткрывателем феномена генетических мутаций. Первое издание «Происхождения видов» (разошедшееся, как известно, за четыре дня) и несколько собственноручных писем Дарвина. И даже слепок черепа «пилтдаунского человека» – самой знаменитой фальшивки в истории изучения происхождения человека, да, пожалуй, и во всей палеонтологии.

Но в музее есть и реликвии совсем иного плана. Скелет дронта – гигантского нелетающего голубя с острова Маврикий. Чучела бескрылой гагарки (именно этой птице исходно принадлежало имя «пингвин») и американского странствующего голубя. Шкура туранского тигра. Этих животных – как и тура, тарпана, стеллеровой морской коровы и многих других великолепных созданий – больше нет на нашей планете. И уже никогда не будет.

– Основное предназначение коллекций – это, конечно, быть рабочим материалом для морфологов и систематиков, – говорит Игорь Фадеев. – Но кто знает... Может быть, когда-нибудь технология восстановления вымерших и истребленных видов станет реальностью. И тогда именно такие коллекции станут источником их ДНК.

А пока чучела и скелеты бережно хранятся в темных шкафах. Ознакомиться с ними посетители могут лишь посредством интерактивной программы «Дверь в фонды музея» – выбираешь в меню тот или иной отдел, и на экране его хранитель рассказывает и показывает все самое интересное из своих сокровищ.

Ну и кроме того есть еще выставки...

Выставки в Дарвиновском музее столь же разнообразны и разностильны, как и его коллекции. Это может быть, например, выставка старинных натуралистических книг «Заговорили фолианты разом» – в собрании музея есть «История животных» Конрада Гесснера 1551 года издания, многотомник Бюффона из библиотеки Екатерины II, том Одюбона с его знаменитыми гравюрами... Или «Шутки природы» – экспозиция абсолютно в духе старинных кунсткамер (двухголовые телята, пятирогие козы и т. д.), но со вполне серьезным современным комментарием о том, как возникают столь странные образования. Музей принимает и выставки, созданные за его пределами – такие, как, например, серия великолепных фотографий растений «Herbarium Amoris», посвященная шведским фотохудожником Эдвардом Койнбергом 300-летию его великого соотечественника – Карла Линнея.

Мало собрать бесценные коллекции, мало их сохранить – надо еще ввести их в духовный оборот, сделать элементом актуальной общественной жизни. Над этой задачей бьются все музеи мира. Единого и окончательного решения у нее не будет никогда, но Дарвиновский музей в этом отношении – один из самых успешных.

Видообразование по Колобку

Сто лет назад, когда коллекция Котса стала доступна для публики, хорошо сделанные чучела животных – особенно редких и экзотических – уже сами по себе производили впечатление на посетителей. Кинематограф в ту пору делал первые шаги, фотография была медленной и черно-белой, а многие люди за всю жизнь ни разу не покидали родного города или села. Разнообразие живых существ, сконцентрированное в музейных витринах, представленное в виде остановленных мгновений жизни природы и дополненное талантливыми картинами и скульптурами, ошеломляло и потрясало своей достоверностью и конкретностью.

Сегодня по телевизору каждый день идут отлично снятые фильмы о жизни дикой природы в африканских саваннах, Амазонии или глубинах океана. Многие наши соотечественники видят заморские чудеса и диковинки своими глазами.

Даже ископаемые животные после выхода «Парка юрского периода» сделались для широкого зрителя привычными и знакомыми. И принцип научно-художественного формирования экспозиции, столь революционный в начале прошлого века, сейчас стал привычным и общепринятым. Что такого особенного может предложить своим посетителям Дарвиновский музей в городе, где работают Зоологический, Палеонтологический, Тимирязевский, не говоря уж о зоопарке?

Конечно, сегодня его гостей встречают не только чучела и анималистическая живопись, пусть даже и кисти лучших мастеров. Дарвиновский музей в полной мере использует возможности современной техники: панорамные световидеомузыкальные шоу «Живая планета» и «Властелины Земли», интерактивные элементы, виртуальные интернет-экскурсии и т. д. преодолевают противоречие между статичностью музейной экспозиции и вечным движением главного объекта музея – биологической эволюции. Но все это начинает работать, когда посетитель уже пришел в музей. Кто же приходит туда сегодня и зачем?

Как и во времена Котса, музей – прежде всего учреждение учебно-просветительское. Московские школы часто заказывают тематические экскурсии: числовые закономерности классической генетики гораздо лучше воспринимаются на конкретных мышах или кроликах, чем на абстрактных «признаках a и b». Но по подсчетам сотрудников музея, около двух третей его посетителей – это родители с детьми. Солидный академический музей фактически стал крупным досуговым центром для семейного отдыха. «Мы могли бы строить экспозицию серьезнее, строже в научном отношении, но наш главный посетитель – дети. И мы должны строить экскурсию так, чтобы им было не только понятно, но и интересно, создавать такие точки в экспозиции, на которых они могут отдыхать и развлекаться» – говорит заведующий сектором палеонтологии Андрей Шаповалов.

На первый взгляд это может показаться чуть ли не профанацией высокой науки. Но вспомним о том, что наука вообще-то дело невероятно интересное – если, конечно, понимать, о чем она говорит.

Задача музея как раз и состоит в том, чтобы сделать научные истины предметом собственных открытий посетителя, показать науку становящуюся, ищущую, шаг за шагом продвигающуюся от незнания к знанию. Один из залов специально посвящен истории развития знаний о живой природе.

С другой стороны, люди сюда ходят разные, и если, скажем, в зал «Микроэволюция» пришли первоклассники, вряд ли стоит им рассказывать про отличия аллопатрического видообразования от симпатрического. Но поглядеть в этом зале есть на что и им: специально для них в музее существует экскурсия «В гостях у Колобка». В ней детям расскажут о том, каковы на самом деле животные – герои знакомых сказок. Что лиса не так уж хитра и во всяком случае не умнее волка, что медведь в самом деле косолап (маленькие экскурсанты смогут даже пройтись, «как косолапый мишка»), но отнюдь не неуклюж, что рыбы и вправду разговаривают – хотя, конечно, совсем не человеческим голосом... Для первого знакомства с животным миром – неплохо, а тот, кого это заинтересовало, может двигаться дальше, понемногу знакомясь с более сложными для понимания концепциями. «Есть такие любознательные дети, которые бегут впереди экскурсовода и проговаривают за него всю экскурсию. Или повергают публику в шок, произнося без запинки латинские названия динозавров. Иной раз думаешь: а они-то зачем сюда приходят?» – говорит ученый секретарь музея Юлия Шубина.

Впрочем, это еще не самые странные посетители. В интернете можно найти отчет об экскурсии в Дарвиновский музей, устроенной для учащихся Сретенского высшего православного училища. Экскурсии было дано название «Эволюция мифов», а целью ее, как  прямо сказано в отчете, было «разоблачение эволюционизма в его логове». Поскольку за время экскурсии никаких изменений с экспонатами не произошло, автор текста делает вывод: доказательствами эволюционного процесса музей не располагает.

«Мы стараемся не вступать в прямую полемику. Музей демонстрирует факты, из которых каждый может сделать свои выводы. Фактов, доказывающих реальность эволюции, достаточно много, но, конечно, если кто-то априори настроен ни с чем не соглашаться, это его право» – говорит Юлия Шубина. Гораздо печальнее то, что порой приходится слышать от людей, призванных нести свет науки подрастающему поколению, – школьных учителей. Андрей Шаповалов вспоминает характерный диалог: «А почему вы решили, что человек происходит именно от обезьяны? Ведь обезьяны – это грязные и неприятные животные! – А от кого люди должны происходить? – От дельфинов: они чистенькие и умненькие!»

Искательнице благородного происхождения следовало бы ознакомиться с тем же залом «Микроэволюция» чуть глубже, чем о нем рассказывает Колобок. Тогда бы она знала, что наша неприязнь к обезьянам – одно из самых веских доказательств того, что мы с ними не просто схожи, а именно близкая родня.

Дело в том, что на определенной стадии процесса видообразования у только что отделившихся друг от друга видов возникают так называемые механизмы репродуктивной изоляции, призванные предотвратить межвидовые скрещивания. У видов с высокоразвитым поведением это, в частности, выражается в том, что особенности облика и поведения представителей «братского» вида воспринимаются как карикатурные и нелепые. Так что от кого бы мы ни происходили – от дельфинов, львов, орлов или драконов, – в любом случае мы смотрели бы на свою родню с брезгливой усмешкой.

Но, пожалуй, еще страшнее в этих словах другое – привычное разделение животных на «грязных и неприятных» и «чистеньких и умненьких». Можно сказать, что именно такому взгляду негромко, но твердо противостоит вся экспозиция музея. Противостоит не только картинами и фотовыставками, позволяющими ощутить красоту самых странных и причудливых созданий, но и своей основной экспозицией – особенно финальной ее частью, разделом «Взаимодействие человека и природы». Здесь можно увидеть витрину «Голоценовый лес» (голоцен – это та геологическая эпоха, в которой мы имеем честь проживать) – как должно выглядело бы место, на котором стоит музей, кабы не человек с его поселениями. А рядом – наша реальная среда обитания, в которой фауну представляют крыса, таракан, муха, рыбки в аквариуме и канарейка в клетке. Не нравится? Но именно на такую среду мы обрекаем себя, безоглядно переделывая природные экосистемы.

В последние годы музей эволюции все больше становится музеем окружающей среды. В нем работает информационный центр ЭкоМосква – где можно узнать не только о природе Москвы, но и об экологической обстановке собственного микрорайона.

Музей ведет проекты экологического просвещения, отмечает специальными программами всемирные экологические праздники: День воды, День птиц, День биологического разнообразия и т. д. «Сейчас и в экскурсиях, и в проектах особо подчеркиваются отношения между человеком и природой. Я думаю, что в самое ближайшее время это будет главная проблема не только для нашего музея. Что-то изменить к лучшему в сознании людей можно только у детей. Позднее все это воспринимается скептически» – говорит Андрей Шаповалов.

Впрочем, проблемы экологии сегодня злободневны не только в повседневной жизни, но и с точки зрения развития самой эволюционной теории. С момента выхода «Происхождения видов» и примерно до 1920-х годов главным предметом науки об эволюции было изменение форм – костей, раковин, зубов, элементов цветка. Затем на первый план вышли гены: их разнообразие, обмен ими, динамика генных частот и т. д. Эволюционистика ХХ века – это прежде всего популяционная и эволюционная генетика. А примерно с 80-х годов в центр внимания эволюционистов все больше выходит взаимное приспособление видов друг к другу и эволюция экосистем. «Сейчас понятие «биологическая эволюция» почти тождественно понятию «эволюция сообществ» – подтверждает Андрей Шаповалов. И это приводит к новому пониманию естественной истории Земли: в частности, массовые вымирания (в том числе волнующее всех исчезновение динозавров) представляются катастрофическими последствиями постепенных изменений связей внутри древних биоценозов. Изменений, удивительно похожих на некоторые последствия деятельности человека.

Можно сказать, что современная эволюционистика подтверждает известную мысль Джорджа Сороса: принцип выживания наиболее приспособленного не гарантирует выживания системы, основанной на этом принципе. А экспозиция Дарвиновского музея напоминает: речь идет о системе, частью которой являемся мы сами.

Источник: «Вокруг света» № 10, 2007,