19.09.2007 | Париж Дельфины де Жирарден

Ласточка или толстяк?

19 июля 1837

Какой льстец первым осмелился назвать французов легкомысленным народом? Мы легкомысленные!  да ничего подобного; на свете нет народа более степенного, более  косного, более маниакального. А если что и лишено легкомыслия, так это мания; страсть порой еще можно превозмочь, но манию – никогда.

Мы легкомысленные! а с какой, собственности, стати? потому что мы занимаемся пустяками? но ведь мы  занимаемся ими с величайшей серьезностью, а в таком случае о легкомыслии говорить не приходится.

Для легкомысленного человека ничто не имеет значения; для нас же, напротив, имеет значение... ничто. Да простят нам эту игру словами, да простят нам, что мы прибегнули к этому образу для описания французского легкомыслия. Мы не станем уподоблять французов бабочке на цветке, мухе на перышке, ребенку на качелях, ласточке на флюгарке, иначе говоря, чему-то невесомому, усевшемуся на что-то легкое; мы скажем иначе: французское легкомыслие – это толстяк, втиснувшийся в тильбюри, иначе говоря, это нечто чудовищно тяжелое, придавившее нечто хрупкое, не предназначенное для транспортировки такой тяжести; это непомерная цена, назначаемая за нестоящую вещь; это серьезное отношение к вздору, степенность в подходе к пустякам, великое усердие в исполнении бесполезных дел. Французский ум легкомыслен, это правда, но ум легкомыслен повсюду; француз, наделенный острым умом, изъясняется тонко, изящно, он изобретателен и серьезен, глубок и лукав, мудр и сумасброден, -- однако остроумный иностранец мыслит точно таким же образом. Мигель Сервантес, не будучи французом, обладал всеми перечисленными достоинствами; к тому же легкость ума не имеет ничего общего с легкостью характера, а этой последней мы не обладаем и не обладали никогда.

Говорят: француз легкомыслен; он умирает смеясь. Но позвольте! это не называется легкостью: это мужество, вера, надежда, возвышенная философия; это прекрасная сторона французского характера. Самозабвение не имеет ничего общего с легкомыслием. Легкомысленный характер прежде всего переменчив; у нас же не меняется ровно ничего, мы всегда одни и те же; мы, правда, время от времени меняем королей, но этим дело и ограничивается; забавы наши  не изменяются, вкусы вечны, моды удручающе постоянны.

Чтобы доказать прочность вещи, достаточно сказать: она проживет столько, сколько живет мода. Наши мужчины вот уже три десятка лет щеголяют в уродливом платье и почитают себя неотразимыми; платья наших дам уже полтора десятка лет украшают рукава-буфы, именуемые “бараньим окороком”; вот уже сорок лет не выходят из употребления галстуки из накрахмаленного муслина: как мы будем счастливы, когда наши короли станут соперничать в долголетии с нашими модами; прожить столько же, сколько живет мода, значит состариться.