31.07.2007 | Просто так

В холодной ярости…

...на полной скорости

Во сне я горько плакал,

Мне снилось, что ты умерла...

Генрих Гейне

По идее я не сновидец, точнее, уже давно не сновидец. Молодость еще знала озарения во сне, вдохновившие несколько раз на выбор тем, сюжетных ходов, но это все в прошлом. Я больше не вижу снов – по пробуждении не помню, где был, чтó было. Если случается проснуться от привидевшегося кошмара, память о нем сворачивается быстрей, чем зарастает рваный край ночи. А бывает, не смыкаешь глаз до утра, так и не зная, чему обязан этим изнуряющим бдением. Благодаришь Бога, что это не от боли, нестерпимой боли, с которой тоже доводилось сводить знакомство.

А то лежишь без сна и вдруг удивляешься: как эту черную нить времени могло наполнить событие, многократно превосходящее пропускную способность игольного ушка, которым ты являешься? И ты понимаешь, что в какой-то момент спал, и это было твоим сном. О чем? Бог весть.

Однако сегодня под утро в колоде безвестных снов мне попался «джокер»: сон, из тех, что надолго запечатлеваются в памяти.

Москва! Но не какою она видится продравшему глаза москвичу или тому, кто, не имея счастья состоять в этом высоком звании, мысленным оком озирает ее, дорогую свою столицу – ух дорогую! С многоэтажками пагод по обеим сторонам мглисто-транспортно-выхлопных магистралей; в кокошнике искусственного северного сияния, посредством которого ночные мегаполисы рождают в человеке два хрестоматийных чувства: чувство отчуждения и чувство одиночества; а еще полную ходоков с вокзала на вокзал со своими клетчатыми сумками – их много, званых, но незваных еще больше. А там Москва учащаяся, Москва театральная, Москва ни халды-балды по-русски не понимающая, Москва дачная – от садоводств и до кремлей в миниатюре за настоящими кремлевскими стенами, Москва-сортировочная, Москва златоглавая, «Красная Москва» – а заодно и всех прочих запахов, содержанием которых так богат переполненный вагон метро.

Нет! Не в эту Москву угораздило меня минувшей ночью. В ту, что располается по склону горы, и с вершины видно: идет великий градостроительный передел – в родном ей неокупеческо-неоромантическо-неопостмодернистском неодухе с неоновым же свечением вполкосмоса. Таким станет многомильонный Москва-сити.

С горы вид как на ладони. С утра до ночи проходят митинги и  гулянья в честь грядущего великолепия. «Да куда уж больше», – качают головами подходившие к микрофонной палочке гости-господа.

Их слова разносят тычинки громкоговорителей по всему пространству праздника, на котором даже ты – ты! такой в прошлом пария – и то не совсем чужой. Придите все, кому не лень, кому неймется, кому здесь хорошо в своей тарелке, и обрящете...ете... те... – несется по линии высоковольтных передач. И ветер мира колышит триколеры побед, обагренные кровью только чуть-чуть с краешка. И внимание мира приковано к нам, и ты, в смысле я, тоже тут.

«По машинам!» – на пике торжества звучит команда, и ты – вдруг – в головной машине, бок о бок с водителем. С поклону горы кортеж движется – летит, несется по вновь открытой просеке с новым покрытием из нанотехнологий, позволяющих в разы быстрее обычного достигать низа. Мельканье за окнами – листвы, лиц, всего. Вот что значит съезжать с ветерком.

Не сбрасывая скорости въезжаем на стоянку и тормозим. Тормоза отличные, а все же без удара о чужой бампер не обошлось. Водитель дает задний ход и толкает машину, стоящую сзади. Мне не видать его лица, на его лице тень от тонированных стекол. Удар, еще удар! Круто вывернув руль, он врезается в машину, припаркованную сбоку. Улучив момент, я открываю дверцу и выскакиваю.

Он крушит уже все машины. В холодной ярости бьет их одну за другой, резко подает назад – и с размаху! Холодная ярость – это про него. Холодная ярость, стиснувшая зубы. И так продолжалось, пока его машина, разбитая вдребезги, не застыла, ощерившись.

Спины сбежавшихся отовсюду заслонили от меня дальнейшее. Как он из этого выкарабкается? Поставил себя на его место. Смесь острого любопытства с сознанием необратимости случившегося. Не представляю себе, что он будет делать теперь: ну, психанул, сорвался – а оказалось, в бездну.

Стало тихо, и я улышал голос, знакомый миллионам. Голос чемпиона страны в наилегчайшем весе, носившего под полой пальто табельное оружие. Он проговорил, как всегда негромко, твердо, вероятно, как всегда глядя перед собой и как всегда следя, чтобы не двигались желваки в паузах между словами:

-- Я принял единственно возможное для себя решение...

Выстрел.

Часы показывают 6.15, вставать еще рано.