20.04.2007 | Память

Погибли трое

Три потери. В пятницу вечером, 20 октября, загорелась квартира, над которой жили выпускница историко-филологического факультета РГГУ нынешнего года Лиза Безносова и ее муж Аркадий Кандауров. В гостях у них была однокурсница Лизы Юля Вольфман. Угарный газ.

Юлю Вольфман похоронили 24 октября на Бутовском кладбище.

Лизу Безносову и Аркадия Кандаурова похоронили 26 октября на Хованском кладбище.

Начало публикации читайте здесь и здесь.

 Настя Бельтюкова:

Однажды, прочитав воспоминания Мариенгофа о Есенине, мы с Лизой долго смеялись, обсуждая как через пятьдесят лет, кто-то из нас напишет такие же мемуары. И смеялась она, не потому что не думала о том, что вспоминать придется гораздо раньше, а потому что особым образом относилась к смерти. Лиза умела жить в радости Воскресения.

Помню, как увидела ее в первый раз на каком-то празднике, куда меня позвала моя младшая сестра. В большой квартире было полно людей, которые вовсю тусовались, а среди всего этого сидела Лиза. В каком-то углу она с кем-то тихо разговаривала. Не потому, что ей было неуютно в толпе, не потому что она считала, что валять дурака глупо. Было очевидно, что для нее все остальное перестает существовать, когда перед ней оказывается человек, с которым она разговаривает. 

Познакомились мы с ней через несколько лет в «Вере и Свете», а подружились еще позже. Так что, выходит, я знала ее совсем недолго. Честно говоря, сначала мы не очень-то друг друга любили. Если бы кто-нибудь тогда нам сказал, что мы окажемся так прочно связаны, это вызвало бы у нас приступ хохота. Так что когда оказалось, что мы должны вместе ехать во Францию и целый месяц провести под одной крышей, мы сделали все чтобы не получить наши визы. В посольство надо было ехать из веросветского лагеря загородом, и чтобы вовремя проснуться мы решили переночевать в одной комнате. Завели будильники и сурово пожелали друг другу спокойной ночи. Заснуть нам так и не удалось, потому что вдруг оказалось, что есть множество вещей, которые мы срочно должны обсудить. Мы говорили всю ночь до утра, как будто были близкими друзьями, которые не виделись целую вечность. Помню, что мы смеялись и говорили об очень серьезных вещах одновременно, говорили одним языком, который был понятен и ей и мне без всяких пояснений. На рассвете Лиза, смеясь, еще раз пожелала мне спокойной ночи и сразу заснула. Так что в посольство мы не опоздали, а разговор, начатый тогда, длился еще несколько лет.

Лиза обладала удивительным свойством помнить то, о чем ты ей сообщал, может быть, даже не придавая особого значения. Поэтому с ней и удавалось вести диалог, растянутый на несколько дней, месяцев и даже лет. Она легко могла вернуться к разговору, оборвавшемуся неделю назад, произнеся «Я много думала об этом». Иногда ты и сам мог забыть, о чем говорил, но Лизка всегда все помнила. В «Ковчеге», где мы работали в разных домах, и встречались только по вечерам за стаканчиком красного вина и пачкой сигарет, я открыла для себя это ее свойство. Помню, как однажды под утро на кухню зашел кто-то из обитателей «Ковчега» и, застав двух девиц, которые громко спорили о вопросах бытия, спросил, не нужна ли нам помощь арбитра. Мы радостно рассмеялись, потому что нам нужна была только бумага и карандаш, чтобы записать наши великие теории. Сейчас мне жалко, что мы их не записывали… Лиза, конечно же, помнила их все в подробностях, а в моей голове остались лишь немногие… «Теория чуда и гипер-чуда», «Концепция онтологического одиночества»... Мы всегда давали им звучные названия, которые потом можно было бы лишь упомянуть в разговоре, и все становилось ясно без дополнительных разъяснений.

Когда мы стали жить вместе, прекратить разговаривать было совершенно невозможно. Каждый день мы решали, что этот бардак надо кончать, что все разговоры после полуночи от лукавого, и все равно не могли остановиться. И, слава Богу, что не могли, что так много успели сказать друг другу. Лиза — удивительный собеседник. Она могла говорить о сложном и серьезном, и в то же время легко и весело. Но обладала она и еще одним свойством, с ней можно было просто молчать. Мы часто сидели на кухне, лежали на кровати, шли по улице, думая каждый о своем или об одном и том же, ничего не произнося. Описать это почти невозможно… Лиза по-настоящему умела быть рядом.

Лизка была ужасной трусихой. Однажды я ей позвонила, а она плакала от ужаса, потому что в доме завелись тараканы. Она боялась всего, но имела мужество встречаться с ужасом и мраком. Она была особенно мужественной именно потому, что была трусихой. Помню, как однажды нам надо было ехать к нашей подруге, у которой умер отец. Я спросила ее, боится ли она ехать? Она ответила, что ей тоже страшно, но что мы все равно поедем, потому что важно быть рядом. Когда мы пришли, я бросилась что-то делать и суетиться, но Лиза схватила меня, усадила на диван и сказала: «Ты разве не понимаешь, что мы пришли просто быть, а не делать». В этих словах была простая и удивительная мудрость.

Совершенно особым жанр общения с Лизой был пересказ. В ее исполнении я познакомилась с «Гари Поттером», сочинениями Тюпы, рассказами Труайя, любовными романами и статьями из журнала «7 дней». Это было одно из наших любимых развлечений читать, а потом в лицах представлять друг другу прочитанное, снабжая все это собственным комментарием. Но чаще всего в наших разговорах мы дарили друг другу людей, а не книги. Это был один из очевидных лизиных даров, рассказывать о любимых людях. Ей удавалось, часто не вдаваясь в подробности, сообщать о них что-то самое главное, что-то такое, что заставляло собеседника чувствовать, что он и сам их знает тысячу лет. Таинственным образом эти люди оказывались в твоем сердце, и ты уже не мог ничего с этим поделать. Помню, как однажды она попросила меня молиться за одного человека, про которого я почти ничего не знала. Я ответила, что молиться непонятно о чем и непонятно о ком не так-то просто. Но каким-то одной ей понятным способом, Лиза, не говоря ни одного лишнего слова, сделала так, что ее боль за этого человека стала и моей. После смерти Лизы со многими из тех, кого она мне когда-то подарила, я познакомилась лично и была поражена, насколько хорошо я их знала по ее рассказам.

Лиза вообще любила дарить подарки. Она всегда обдумывала их заранее, беспокоясь о их концептуальности и нужности. Подарить что-то лишь бы что-то подарить, это было не в ее стиле. Умела она и принимать подарки, поэтому ей так приятно было их дарить. Принимала она не только подарки, но и заботу других. Если ей было плохо, она честно отвечала на вопрос, не нужно ли приехать, — приезжай поскорей. Поэтому о ней так приятно было заботиться. Она принимала это как должное, как английская королева. С той же царственной небрежностью она тратила деньги: «Сумки для того и покупают, чтобы через год их выкидывать», — разрешала она сомнения относительно того покупать ли вещь, которая надоест через месяц.

Лиза была очень талантливым человеком, но одно, по-моему, ей удавалось лучше всего, — жить. Она действительно умела это делать. Не ждать, когда она начнется, не заполнять ее бурной деятельностью, не пытаться сделать ее более интересной, а просто жить. Я очень долго не могла этого понять, и лишь незадолго до ее гибели осознала, какой это удивительный дар. В сентябре я пришла к ней домой и стала предлагать ей разные работы, объяснять, что надо перестать лежать на диване, обложившись книгами. И вдруг она возмущенно замахала руками и, почти заплакав, сказала, что, сама не знает почему, не хочет никому ничего обещать, что она чего-то ждет…

Когда случалось страшное, мы встречались, чтобы побыть вместе и помолиться. Иногда мы очень коротко сообщали друг другу последние новости, прибавляя, что страшно, что мрак, что … свет все равно где-то есть. И потому стоя у дома на Шаболовке, отчетливо понимая в своем сердце, что все уже кончено, я ловила себя на том, что набираю ее номер, потому что привыкла, — когда случается страшное, мы вместе.

Накануне ее смерти, мы несколько раз созванивались, чтобы сказать и услышать: «Заешь, я очень тебя люблю. Держись, я с тобой». На этот раз к обычному набору слов прибавилась еще одна фраза. Я почему-то спросила ее, как она будет молиться. И она ответила: «Я буду молиться, пока не усну».

В Лизиной комнате всегда было множество фотографий близких ей людей. Она говорила, что ей очень важно чувствовать их рядом. Среди них была и моя. Как-то я удивленно спросила ее, зачем она ей, если я все равно в соседней комнате? И она ответила: «Ты же спишь иногда, а я хочу, чтобы ты всегда была рядом».

Лиза всегда была и есть рядом с теми, чьи имена написаны на маленьких листочках ее помянника.

Роман Горчаков :

Вне всех житейских правил

Не верю. Вот вам и все мое отношение к происшедшему. Да, я своими руками нес гроб. Я даже, кажется, бросил горсть земли на могилу, согласно традиции. Хотя именно этот момент я помню довольно смутно, потому что тогда у меня сильно кружилась голова. Ведь я думал, что закапываю своего друга. Мне очень не хотелось бросать эту чертову землю, но я понимал, что отказаться нельзя. Не знаю, почему, но клинило меня именно из-за земли. Хотя и вынос тела, и отпевание, и даже минуту молчания в морге я перенес почти спокойно. А вот как дошло до земли – понял, что ноги подкашиваются, а руки не слушаются. Есть в этом нелепом обряде что-то такое, что перечеркивает то спокойствие, которым проникаешься во время пения церковного хора. Хор утверждает, что смерти нет. А вот обряд убеждает в обратном: «Их больше нет, от них остался только прах, который сейчас заберет земля. Что, не веришь? На, сам потрогай эту землю. Сам смешай их с землей». В общем, я тогда был в каком-то полузабытьи. Но это и понятно – ведь я не знал главного. Да я еще и не мог этого знать…

В очередной раз перечитываю «Чересполосицей» и вспоминаю, как Аркадий принес мне это стихотворение, написанное на сложенном в несколько раз листе бумаги. Я, в то время с легкой руки того же Аркадия, только начинавший увлекаться поэзией, был совершенно ошарашен. Оказывается, ту энергию, те ритмы, те странные, навсегда полюбившиеся мне сложные рифмы, которые до этого я видел только на страницах классиков, мог воспроизвести и обыкновенный человек. Оказывается, у моего сверстника может родиться нечто большее, чем нескладное переживание о первой любви. Аркадий, сам того не подозревая, разрушил мое убеждение, что стихосложение – это удел полубогов. Скажи я ему это, он бы от души посмеялся.

Мы учились в параллельных классах восемь лет, но стали друзьями уже после его ухода из школы. Я очень смутно помню те наши первые встречи. Все они были так или иначе связаны с распитием дешевых алкогольных напитков – сейчас в сознании всплывают только какие-то отдельные сцены. То мы стоит на заднем двое Консерватории, и Аркадий произносит странный тост: «Чтобы накатила суть», то мы уже где-то в районе Проспекта Вернадского (кой черт мог нас туда занести?) заедаем водку невесть откуда взявшимися бутербродами.

И вот однажды ранней осенью после нескольких литров Очаковского пива мы обнаружили себя сидящими на крыше гаража где-то на юго-западе Москвы. «Тебе нравится Бродский?» - «Да как-то не очень…». Мое тогдашнее знакомство с поэтом ограничивалось прочитанной в школе «Инструкцией заключенному» и парой еще каких-то столь же одиозных виршей. И тогда он стал читать наизусть. Сначала раннего Бродского, затем, кажется, Мандельштама. После Мандельштама возникла пауза. Все еще сидя на гараже он окликнул проходившего мимо парнишку: «Эй, паря, прикурить не найдется?». Получив зажигалку и так и не сдав позиции на крыше гаража, он продолжил читать. В тот день я безоговорочно влюбился в поэзию Бродского. И я до сих пор продолжаю слышать голос Аркадия, читая «Стихи под эпиграфом». А иногда даже чувствую запах дыма его сигарет.

По словам самого Аркадия, «Чересполосицей» - его первое осмысленное стихотворение. Это похоже на правду, хотя наверняка были и более ранние пробы пера, уничтоженные им сразу после написания. Стихотворение посвящено мне просто потому, что я был первым его читателем. Именно читателем – он не особенно любил декламировать собственные сочинения. Своим чудовищным почерком он записывал стих на первый попавшийся лист бумаги и давал его прочитать. Естественно, я не понимал и половины из его каракулей, и в конце концов, в десятый раз услышав от меня «Что это за слово?», он вынужден был зачитать стихотворение вслух.

С появлением Интернета, он стал присылать стихи по электронной почте. К каждому стихотворению обязательно прилагался некий самоуничижительный комментарий. Например, такой: «Здравствуйте, граф, я шлю Вам сомнительного качества, зато несомненного (тираж 1 экземпляр) количества короткую снотворную плагиаторскую до корней слов вещь. Искренне Ваш, граф». Подписываясь графом он имел в виду графа Хвостова, того самого, который, согласно Пушкину, «удержать в себе не может ни урины, ни стихов».

Аркадию всегда удивительно везло на невообразимые истории и невообразимых людей. Я не буду рассказывать о том, как он ездил в город Удачный с каким-то полусумасшедшим итальянцем, не буду описывать его похождения в революционном Минске. Я промолчу о и многом другом – просто потому что сам знаю обо всем этом только по его рассказам. Я просто вспомню то, что я видел своими глазами.

Вот мы с ним в Летнем саду. Мы только что перелезли через забор, хотя вход – бесплатный. Его недавно сильно оштрафовали именно за то, что он перелезал через забор Летнего сада. Его оштрафовали и вывели. Тогда он тут же перелез снова. Его оштрафовали во второй раз. И вот теперь мы вдвоем перелезли через забор в том же месте. Иначе – просто нельзя. Аркадий подходит к одной из статуй: «Ромыч, это гениально. Аллегория забвения, автор неизвестен».

Или, например, мы в Москве, пьем пиво недалеко от кинотеатра «35 мм». Через час Аркадию предстоит там читать русский текст во время показа некоего японского мультфильма с английскими субтитрами. Да, именно так: русский текст для японского мультфильма с английскими субтитрами. Мы стоим и наслаждаемся свежим весенним воздухом и просроченным «Клинским» пивом. К нам подходит пьяный мужик среднего возраста. Сначала диалог довольно стандартный: он просит сигарету – я машинально отвечаю «мы не курим» - Аркадий молча протягивает ему пачку. Мужик закуривает и начинает говорить. Он изъясняется на классическом блатном жаргоне, но, боже, что он говорит. «Эх, парни, мне бы пару крыльев – поднялся бы над землей и улетел бы к чертовой матери из этого сраного города». Его речь вдохновенна и искренна.. «Ну а что ты хочешь, - отвечает Аркадий на мои восторги, - это весьма распространенное желание». Мы смотрим вслед уходящему человеку и снова вдыхаем весну.

А вот опять зима, и мы стоим на набережной недалеко от Крымского моста. Мы пьем там водку. Поодаль от нас сидит одинокая девушка. «Ей грустно, давай предложим ей выпить», - говорит Аркадий, прервав на полуслове свою речь. Новая знакомая оказывается очень словоохотливой и тут же начинает выдавать классические жалобы на тяжелую жизнь и отсутствие денег. Девушка проста как две копейки. «Вечер испорчен», - с тоской думаю я. Аркадий наливает новой знакомой еще водки.

Проходит часа полтора. Я неожиданно понимаю, что произошла перемена. Девушка все так же многословна, но теперь она спорит с Аркадием, периодически срываясь на крик. Они спорят о Булгакове. Я не знаю, как ему это удалось, ума не приложу, как он подвел ее к этой теме. Но она забыла о своей скучной работе в магазине и прочих бытовых проблемах. А потом – клянусь, так оно и было – она его ударила. Ударила потому, что он не согласен с ее пониманием «Мастера и Маргариты». Он ее обнимает: «Все хорошо, успокойся». Так они и стоят некоторое время. Я допиваю водку. Все правильно, так это и происходит. Я тоже был невеждой, я это хорошо понимаю. А он со мной поговорил, ни в чем не убеждая, ни к чему не призывая. Просто прочитал несколько стихов сидя на крыше гаража где-то на юго-западе Москвы. И сделал меня лучше.

Таких разрозненных воспоминаний – сотни. Именно они и создают тот образ, который я не могу описать, не могу выразить. Именно они и есть то ускользающее, что нельзя передать словами, но можно всегда хранить в сердце.

Хранить в сердце – для меня это не красивый оборот, а, скорее, диагноз. Я действительно так и не осознал его уход из жизни. Я часто рассказываю знакомым всякие забавные истории о наших с Аркадием приключениях. При этом я редко говорю, что этого человека больше нет. Потому что это неправда. Он здесь, я хорошо это чувствую. Его энергия, его мысли, его фразы живут в тех, кому он дорог. Это и есть то главное, чего я не знал, бросая в яму горсть земли. Для меня Аркадий жив, пока жив я сам. А во все эти разговоры про смерть я не верю. Не верю, и все. Отстаньте.

 

Мы будем продолжать публиковать слова прощания и воспоминания о Лизе, Юле и Аркадии. Если вы хотите прибавить и свои слова к тому, что уже написано, шлите письма в Стенгазету.