Можно надеяться, статью прочтут.

Если интерес к политике в стране наглядно падает, ввиду отсутствия ощутимой политической жизни, то история продолжает интересовать – и даже больше, чем прежде: по той же причине.

О настоящем услышать и прочесть нечто правдивое и дельное – затруднительно, тогда как книги и телепередачи на исторические темы переживают подъем.

Если прочтут – будут правы: чтение увлекательное. Это совсем не учитывают первые солженицынские критики. Они доказательно подмечают неточности и даже передержки, с которыми автор "Размышлений" обрушивается на февральских либералов. Убедительно показывая слабость российской монархии как института власти, беспомощность самого царя, бездарность министров и военачальников, Солженицын начисто отказывает в сколько-нибудь государственных качествах тем, кто пришел монархии на смену. К ним он предъявляет завышенные требования как к несостоявшимся провидцам и просто людям, растерявшимся  в хаосе.

Вряд ли это справедливо. Солженицын страстно описывает февральско-мартовский хаос – и кто бы мог тогда разобраться в нем, как разобрался он через 65 лет: статья датирована 1980-1983 годами. Солженицынский пафос пропитан горечью его настоящего: не удержали, не спасли – и вот, не только Россия погибла, гибнет весь мир.

Ведь то было время, когда Солженицын утверждал, что Третья мировая война не только идет, но уже и проиграна Западом. Через два года пришел Горбачев, а через восемь лет рухнул незыблемый монолит. Кто это мог предвидеть?

Были, правда, единицы, отчетливо увидевшие происходящее в самый разгар революционного хаоса. Волошин произнес в ноябре 1917-го: "С Россией конечно... На последях / Ее мы прогалдели, проболтали, / Пролузгали, пропили, проплевали, / Замызгали за грязных площадях..." В самом 17-м, а не через десятилетия, написал: "Родину народ сам выволок на гноище, как падаль".

Розанов сказал, глядя в упор: "Русь слиняла в два дня. Самое большее – в три..." Солженицын: "Столетиями стоять скалой – и рухнуть в три дня? Даже в два..." Можно было бы и сослаться, процитировать предшественника. Ведь солженицынская статья – во многом розановский парафраз. В том числе и с обвинениями либералов, интеллигенции. И – что важно – с полной растерянностью перед главным ответом на главный вопрос – отчего же так? Он, как и Розанов, остановился перед иррациональностью: не разъять.

На все лады Солженицын повторяет несомненный тезис о разрыве между властью и обществом как причине революции. А разрыв почему? Не отвечает.

Вернее, пробрасывает опять-таки розановское, из деревенских стариков: "Народ Бога забыл". Так народ же, не милюковы с керенскими.

Ответа нет – потому что это не история, а литература. А словесность не ответы дает, а вопросы ставит. Но то, как ставит вопросы, определяет общественное сознание: чем лучше литература, тем крепче. Статья Солженицына написана очень хорошо, местами – блестяще. И с этим не совладать никаким критикам: их литературная одаренность заметно ниже. Талантливый писатель Светоний на две тысячи лет задал миру облики римских императоров, что бы о них потом ни писали историки. Наполеоновские и кутузовские маршалы для нас такие, каких изобразил Толстой. Есть примеры и разительнее: великий политик Ришелье в массовом сознании – мелкий интриган, гонявшийся на пару с миледи за д'Артаньяном.

Февраль ярче всех подан Солженицыным.

Это поняли те, кто велел напечатать его в правительственной газете тиражом в четыре с половиной миллиона. Они вычленили тезис о том, что власть обязана быть сильной, что она может не быть нравственной, гуманной, даже умной, а только – решительной и сильной.

Но Солженицын слишком хороший писатель, чтобы свести его к одному знаменателю. Говоря о власти, разорванной с обществом, игнорирующей общество, подчинившей себе общество, он пишет, что у такой власти возникает "противодар – притягивать к себе ничтожества и держаться за них".

И вот тут Солженицын, писавший статью четверть века назад, оказался истинным прорицателем.