26.12.2006 | Интервью / Театр

Театр с птичьего полета

При разговоре о современном искусстве у меня в первую очередь возникает плохой визуальный ряд

Дмитрий Крымов — театральный художник, который ставит спектакли как режиссер. Его постановки меньше всего напоминают традиционный театр, больше — перформансы. В них играют студенты ГИТИСа, где Крымов преподает, тоже художники. Они почти не говорят, используя вместо слов пантомиму. Зато делают то, что имеет отношение к их непосредственной профессии, — рисуют, создают декорации из самых неожиданных подручных средств, при этом прямо по ходу действия. Получается такой синтез, где трудно определить жанр или хотя бы границы театра и визуальных искусств. С Дмитрием Крымовым встретилась Юлия Лебедева.

- Существует проблема взаимосвязи разных сфер в культуре. Театр и арт сегодня практически не пересекаются, оказываются двумя разными субкультурами. Ваши спектакли стоят на стыке театра и искусства, по крайней мере на взгляд арт-критика. А что для вас современное искусство? Знакомы ли вы с ним? Интересно ли оно вам?

- Мне оно, безусловно, интересно, но знаком я с ним относительно: кое-что знаю, о чем-то скорее догадываюсь. Может быть, больше догадываюсь, чем знаю. Но при разговоре о современном искусстве у меня в первую очередь возникает плохой визуальный ряд. Не то, что я этого не понимаю, просто многое там не для меня, там мало персонажей, которые мне близки. В искусстве ХХ века их намного больше. По-моему, искусство в любом жанре и в любое время не может исключать понятий человеческих. И в театре, и в изобразительном искусстве мне интересно смотреть про человеческие радости и муки, про отношения с жизнью и смертью, про то, что вызывает эмоции. В том, что сейчас происходит в искусстве, я редко вижу муки творчества. А они должны быть у художника, даже если он комедию пишет. Ларчик с этими «простыми» вопросами так просто не открывается.

- Это относится именно к актуальному искусству?

- Вы уж извините, я не очень люблю актуальное искусство, оно мне не кажется эмоциональным. Да и само это очень распространенное сейчас словосочетание «актуальное искусство» мне не нравится. Это все равно, что говорить «актуальная религия». Оно кажется мне чем-то прикладным, коммерческим, что должно нравиться всем. Как магазин IKEA. Под искусством я понимаю совсем другие вещи. Поэтому приставки вроде «актуальное» и даже «современное» всегда меня настораживают.

- И тем не менее можно ли говорить о взаимовлиянии современного театра и современного искусства?

Художник в театре Другая мега-звезда современности американский медиа-художник Билл Виола успешно внедряет в театральное пространство видео. Опера Вагнера «Тристан» (2005) в постановке Питера Солларса включала в себя проецируемый над головами актёров фильм-аллегорию, посвященный любви и смерти. Будучи единственным художественным оформлением спектакля, видеоряд явно конкурировал с основной сюжетной линией.

- Всё влияет на всё. Художник должен видеть и слышать то, что происходит вокруг, даже если это ему не нравится. Мне, например, может что-то очень не нравиться, но про это надо знать, чтобы у тебя был противовес, оппонент, что-то, от чего можно оттолкнуться и сделать что-то свое, со знанием окружающей среды. По-моему, мир искусства — это одна большая свалка и в хорошем, и плохом смысле этого слова. И задача настоящего художника — найти в ней что-то себе созвучное, при этом оставаясь самим собой. Стащить что-то — не проблема, но многие сейчас этим и довольствуются. Но что ты добавишь к найденному или как ты его изменишь? Вопрос в том, что лично ты хочешь сказать.

- И как конкретно у вас происходит этот отбор средств?

- Чаще всего действительно на свалке. Когда мы придумываем спектакль, то в буквальном смысле слова ходим на свалку — ездим на барахолку в Лианозово и откапываем там просто фантастические вещи. Или, например, делаем их сами. В нашем последнем спектакле «Демон. Вид сверху» есть сцена, посвященная Ван Гогу. Прямо на глазах у зрителя мы создаем натюрморт с подсолнухами. Сердцевинки делаем из виниловых пластинок, а лепестки — из резиновых перчаток, которые сначала вывернуты наизнанку (белой стороной), а потом выворачиваются опять и становятся желтыми. Из карманов достаются сотни перчаток, и создается целое поле цветов. А потом из черного скотча делаются стебли к этому букету, затем рисуется кувшин. И подпись — Vincent.

- В ваших спектаклях действительно очень мало слов. Почему для вас визуальный ряд важнее, нежели звуковой?

- Говорить слова — очень обычно, хотя и интересно. Когда я слышу слова со сцены, мне часто становится скучно. Может, их произносит не тот человек, или это не те слова, или не тот театр. То есть существуют какие-то обстоятельства, которые мешают их услышать. Что-то должно меня заставить среагировать: либо новое, интригующее содержание, либо неожиданный ракурс уже привычного. Вдруг ты понимаешь, что словами говорить скучно, а некоторые вещи просто и нельзя сказать — получается слишком прямолинейно. Поэтому мы пытаемся разными хитроумными способами создать специфические ассоциации, что-то вроде китайского иероглифа, который обозначает и букву, и слово, но иногда и целое понятие. Таким образом можно рассказать образные истории, которые передать словами довольно трудно. А наш путь, я надеюсь, не очень исхоженный, и определять его мне пока не очень хочется, чтобы не загонять себя в рамки. Пока я получаю от этого удовольствие — я это делаю.

- Ваша последняя постановка в театре Анатолия Васильева — «Демон. Вид сверху» — даже если судить только по названию, рассчитана главным образом на визуальный эффект. Зритель сидит на балконе и должен видеть все, что происходит на сцене сверху, с птичьего полета. Это прежде всего очень эффектное зрелище, необычное визуальное искусство.

- Девять из четырнадцати студентов в моей труппе — театральные художники. Мы сделали всего три спектакля в подобном ключе: «Недосказки», «Донкий Хот» и «Демон. Вид сверху». Когда мы продумывали к «Демону» визуальный ряд, то пересмотрели очень много произведений Пиросмани. Ведь Демон в итоге прилетает на Кавказ, где и видит Тамару. Но рисунок, визуальные эффекты — только часть нашего арсенала. Там есть и движения, и жесты, и музыка, и переодевание, превращающее актера в персонаж прямо на сцене. А главное — ритмы, ритмы…

- Неудивительно, что ваши спектакли часто сравнивают с перформансом. Есть такая точка зрения, что искусство перформанса оказало очень сильное влияние на современный театр, как и современное авторское кино испытало влияние видеоарта. Вы разделяете такую точку зрения?

- Если десять человек откуда-то вышли и куда-то пришли, это для меня интересная тема. Неважно, кто и откуда. Важно, что на них налипло по дороге и как они изменились за время пути. Если ты немой — покажи руками, если разговорчивый — словами. Рассказать о том, что чувствуешь и переживаешь, — это и есть задача художника. В «Демоне. Вид сверху» очень многое можно назвать просто остроумным ходом. Но наша выдумка — своеобразный вид сверху — как раз наименее трудная часть работы. И наоборот, часы уходят на обсуждение того, про что мы будем рассказывать, глядя сверху.

- А что происходит после спектакля со всем тем, что вы нарисовали или создали руками?

- Выбрасываем. В «Демоне» двенадцать слоев бумаги и полиэтилена постепенно один за другим снимаются на глазах у зрителей. В ходе спектакля все изрисовывается или используется как-то по-другому, превращаясь в рваные и мятые клочки. Делать с этим что-либо дальше уже невозможно.

- И вам не кажется, что такие неординарные ходы в ваших постановках — это и есть очень современное искусство?

- Не знаю. Но то, что я делаю, — не актуальное искусство, может быть, даже не современное. Я хочу делать просто искусство. Нельзя же сказать «современная любовь»? Она может быть какой угодно и где угодно, даже в подворотне, но остается любовью! Кто сказал, что у Ромео и Джульетты все было красиво? Может быть, совсем наоборот? И это можно преподнести как угодно. Но ради чего-то! В искусстве «что» идет перед «как». Может быть, есть случаи, когда «как» — это и есть «что», но это в результате должно быть понятно — и зрителю, и создателю произведения. Если у меня нет «что», уже не имеет никакого значения «как». Я могу «как» делать очень необычно или, наоборот, совершенно традиционно. Но в результате должно получиться «что». Я хочу, чтобы это было понятно. Для моего «Демона» при всей его экстравагантности было важно обреченным взглядом посмотреть на людей с высоты птичьего полета. С чувством жалости и любви.

Источник: «Артхроника» №10, 2006,