15.12.2006 | Наука / Язык

Наука, показывающая язык — 2

Как определить, когда единый язык начал разделяться на диалекты, превратившиеся постепенно в самостоятельные языки?

Окончание. Начало тут.

Период полураспада словаря

А как, кстати, вообще можно определить, когда единый язык (напомним: никем из исследователей никогда не слышанный, воссозданный сопоставлением языков-потомков) начал разделяться на диалекты, превратившиеся постепенно в самостоятельные языки? Хорошо, если это происходило недавно, да еще с языками, обладавшими письменностью. Правда, даже в самых классических случаях все оказывается непросто: никто не сомневается, что романские языки развились из латыни, с которой мало какой древний язык может сравниться по объему сохранившихся текстов. Беда, однако, в том, что почти все эти тексты написаны на литературном латинском языке. А основой для современных романских языков послужили местные говора и диалекты, отличавшиеся от латыни Овидия и Тацита примерно так же, как уже знакомая нам «поморьска говоря» – от языка Бунина и Чехова. Письменных же образцов народной латыни почти не осталось – разве что краткие надписи на стенах домов и бытовых предметах. Тем не менее считается твердо установленным, что к концу Римской империи в ее провинциях существовали хорошо выраженные диалекты, в первые же века после ее распада развившиеся в самостоятельные языки (первые известные тексты на французском относятся к середине IX века).

Но когда ученые говорят, что распад праиндоевропейского языка происходил за 4 – 5 тысяч лет до нашей эры, возникает вопрос: откуда они могут это знать? Никаких документов от этих времен не сохранилось (так как ни один народ еще не создал письменности), а живая речь не оставляет материальных следов, которые могли бы найти археологи.

В начале 1950-х годов американский лингвист Моррис Сводеш обратил внимание на то, что во всех изученных языках один и тот же круг слов остается сохранным даже при самых резких переменах и массовых заимствованиях иноязычной лексики. В самом деле, при Петре I иностранные слова порой заменяли самые простые и обыденные русские: не «победа», а «виктория», не «пушкарь», а «бомбардир»... Но личные и вопросительные местоимения, названия частей тела, небесных светил, мировых стихий (огонь, вода, земля) и погодных явлений остались неизменными. Это и есть базовая лексика по Сводешу.

Нельзя сказать, что такие слова вовсе не подвержены заменам:

как показывают специальные исследования, даже такие, казалось бы, исконно русские слова, как «хороший», «собака», «глаз» – на самом деле заимствования. А, скажем, слово «нога» – чисто русское, но свое нынешнее значение приобрело сравнительно недавно, заменив в нем древнее слово «пех», восходящее к индоевропейскому корню.

Но замена слов базовой лексики случается редко и с каждым словом в отдельности – по механизму «несчастного случая», а не «эпидемии». Сводеш предположил (и подтвердил на материале тех языков и времен, для которых это можно было проверить), что скорость замены таких слов примерно одинакова для любых языков и не зависит ни от каких внешних воздействий. Такие процессы математически описываются логарифмической функцией: за одно и то же время заменяется одна и та же доля базовой лексики. И значит, ее можно использовать как своеобразные «языковые часы» – сравнивая долю совпадающей базовой лексики в двух родственных языках, можно вычислить, как давно они отделились друг от друга.

Сводеш составил список из 100 слов базовой лексики. Объем и конкретный состав этого словарика могли бы быть другими – важна была именно стандартность списка. Проведенные Сводешем и другими исследователями попарные сравнения языков в целом подтвердили систему их родства, созданную лингвистами предыдущих поколений. У языков одной группы (как русский и польский) «список Сводеша» совпадал процентов на 80, у языков из разных групп одной семьи (как русский и английский или греческий и хинди) – процентов на 30. Но теперь можно было установить не только факт происхождения языков от общего предка, но и время существования последнего: выяснилось, например, что единый индоевропейский язык прекратил свое существование 6 – 7 тысяч лет назад. Однако заглянуть дальше новый метод по-прежнему не позволял: у языков из разных семей что-то похожее на соответствие обнаруживали лишь несколько слов базовой лексики, которые вполне могли попасть в один язык из другого. И хотя к этому времени лингвисты уже умели отличать заимствованные слова от слов, связанных древним родством (парадоксальным образом слова, звучащие на двух языках одинаково или очень похоже, не могут быть родичами), ничего внятного о родстве между языковыми семьями компаративистика по-прежнему сказать не могла.

Но в 1962 году молодой советский лингвист Вячеслав Иллич-Свитыч взялся проверить гипотезу Педерсена о ностратической суперсемье, объединяющей крупнейшие языковые семьи Старого Света. Он уже знал, что прямое сравнение современных потомков этого «доисторического» языка ничего не дает: за срок, прошедший после его распада, в них практически не осталось общей лексики, которую можно было бы сравнивать. Но к тому времени уже были реконструированы праязыки каждой из семей, заподозренных в родстве друг с другом: праиндоевропейский, прауральский, праалтайский, прасемитский... Когда-то это были живые языки, для которых предполагаемый ностратический был тем же, чем сейчас являются они сами для языков современных. Так нельзя ли реконструировать его, опираясь на них – они-то были гораздо ближе и к нему и друг к другу, чем их нынешние потомки?

Идея была настолько дерзкой, что мировая компаративистика долгое время отказывалась принимать ее всерьез, считая ее чем-то вроде построений незабвенного академика Марра, пытавшегося вывести все слова во всех языках мира из четырех первоначальных корней-элементов.

К тому же сам Иллич-Свитыч не успел завершить даже первую реконструкцию ностратического языка: в 1966 году 32-летний ученый погиб в автокатастрофе. Однако стараниями его коллег – прежде всего Арона Долгопольского и Владимира Дыбо – идеи Иллич-Свитыча оформились во вполне стройную теорию и работоспособную методику. Позднее представители московской лингвистической школы, покинувшие СССР, занесли эту концепцию в научные центры других стран. Оказалось, в частности, что получающаяся картина родственных связей языков довольна похожа на схему, предложенную для тех же языков крупнейшим американским лингвистом Джозефом Гринбергом. Он не делал никаких реконструкций, занимался только современными языками, опираясь на довольно абстрактные «общие черты» (синтетичность-аналитичность и т. п.) – но при этом его выводы почти совпадали с выводами Иллич-Свитыча и его коллег. Правда, Гринберг считал, что семито-хамитская (или, как вслед за ним ее теперь предпочитают называть лингвисты, афразийская) семья не входит в ностратическое единство.

Но если на уровне семей родство языков не заканчивается, значит, и другие, неностратические языки могут объединяться в общности того же уровня – макросемьи. Правда, чтобы их выявить, нужен был лингвист невероятной эрудиции, профессионально работающий с материалом нескольких неностратических языковых семей. И еще чтобы ему повезло – среди этих семей нашлись хотя бы две, принадлежащие к одной макросемье.

Такое стечение обстоятельств по вероятности уже близко к чуду, но в начале 1980-х годов оно все-таки случилось. К этому времени Сергей Старостин – молодой, талантливый и фантастически работоспособный московский лингвист – уже успел заявить о себе в нескольких областях сравнительного языкознания. Он участвовал в реконструкции алтайского праязыка и доказал принадлежность японского языка к алтайской семье. Он изучал енисейские языки, из которых сейчас живым остается только кетский (около 900 носителей), остальные известны лишь в русских записях XVIII – XIX веков. Вместе со своим коллегой Сергеем Николаевым он сумел разобраться во взаимоотношениях кавказских языков. Проанализировав рифмы древнекитайской поэзии и привлекши материал родственных языков, он определил, как звучали много веков назад китайские фонемы. И именно параллельное изучение кавказских и китайско-тибетских языков (причем в их древних формах) позволило ему заметить глубинное, почти стершееся родство между ними. Родство того же уровня, что между что и между разными семьями ностратических языков, родство, которого никто никогда не предполагал.

Нельзя, правда, сказать, что идея сино-кавказской (так ее назвал Старостин) макросемьи сразу убедила всех в корректности методов и выводов «компаративистики дальнего родства». Поначалу все было скорее наоборот. «Сино... какая? Ну теперь-то вы, наконец, видите, что он просто сумасшедший!» – с облегчением сказал один из научных противников Старостина, впервые услышав о сино-кавказской гипотезе.

Кровь и слово

Идея родства китайско-тибетских и кавказских языков кажется на первый взгляд безумной не только потому, что между территориями их сегодняшнего распространения лежат огромные пространства, где звучат совсем другие языки. Язык хоть и ведет себя как живой организм, но существует не сам по себе, а только в большой людской общности – народе, этносе. Если когда-то существовал некий древний язык – значит, был и народ, говоривший на этом языке. Если этот язык затем разделился на части – значит, разделился и народ. И если те или иные современные языки – потомки единого древнего языка, то напрашивается вывод, что и говорящие на них народы имеют общего предка. А какой общий предок может быть у образцовых европеоидов-кавказцев (в англоязычной литературе даже бытует термин Caucasian, как раз означающий «европеоид, представитель белой расы») и классических монголоидов-китайцев?

На самом деле ученым давно известно, что даже на уровне языковых семей антропологическое родство может совершенно не совпадать с лингвистическим. На языках афразийской семьи говорят и несомненные европеоиды (евреи, арабы, ассирийцы), и явные негроиды (народ хауса в Нигерии и ряде других стран Западной Африки), и эфиопы, считающиеся то ли переходной формой, то ли продуктом вторичного смешения.

В алтайской семье даже внутри одной лишь тюркской ее ветви есть и европеоиды (турки, азербайджанцы, гагаузы), и монголоиды (якуты, долганы, тофалары), и популяции смешанного происхождения (казахи, киргизы). А, скажем, среди башкир или волжских татар можно найти вообще все антропологические типы, как промежуточные, так и крайние – и все это будет один народ, говорящий на одном языке. Индоевропейская семья, все языки которой принадлежат народам более или менее европеоидного облика, – скорее исключение. Впрочем, многие народы Африки сегодня широко используют индоевропейские языки бывших метрополий – английский, французский, португальский.

Дело в том, что большинство ныне живущих людей – метисы, потомки исходно неродственных народов, слившихся в один или поглощенных этим одним. В состав русского этноса вошло немало финно-угорских, а возможно – и ираноязычных и тюркских племен. В жилах французов течет кровь и кельтов-галлов, и римлян, и германцев-франков. А среди предков современного населения Египта были и древние египтяне, и персы, и греки-македонцы, и те же римляне, и арабы, и турки.

Когда два этноса сливаются в один, биологический вклад каждого зависит только от соотношения их численности. Если племя в тысячу человек вольется в миллионный народ, через несколько поколений его биологический след можно будет найти только методами молекулярной генетики – и то лишь если у него были какие-то уникальные гены. Если же объединившиеся народы имели более или менее сходную численность, то внешний облик получившегося этноса будет промежуточным или очень изменчивым. И это почти не зависит от того, каким образом произошло слияние: малое племя растворится в большом, даже если захватит полную власть над ним.

А вот с языками все происходит не так. Во-первых, язык объединенного народа никогда не бывает «промежуточным» или «смешанным» – это всегда язык только одного из исходных этносов. От второго остаются лишь топонимы, небольшое число слов (которые, впрочем, могли быть позаимствованы еще до слияния) и иногда – некоторые фонетические или грамматические особенности. Так, некоторые ученые видят финно-угорский след в русском языке в конструкциях типа «было у царя три сына» – совершенно невозможных в большинстве индоевропейских языков (их носители сказали бы «царь имел трех сыновей»), но обычных в финно-угорских. Во-вторых, судьба уцелеть и стать языком объединенного народа далеко не всегда выпадает языку более многочисленного племени. Если один из этносов явно превосходит другой в военном или культурном отношении, если он образует знать объединенного народа или приносит новую веру – именно его язык может закрепиться в качестве общего, даже если по числу носителей он многократно уступает сопернику. В начале нашей эры латынь была родным языком для половины Европы – и лишь немногие из говоривших на ней людей были биологическими потомками небольшого италийского племени латинов.

Этот механизм и позволяет языкам преодолевать межрасовые границы: небольшой, но исторически успешный народ может передать формирующейся большой этнической общности свой язык – но не свой внешний облик.

Какая-то часть носителей праафразийского языка практически бесследно растворилась в негроидном населении Западной Африки, какая-то часть синокавказцев – среди монголоидов Восточной Азии. А их языки стали языками ассимилировавшего их местного населения.

Там же, где слияния далеких друг от друга народов не было, языковое родство очень хорошо соотвествует биологическому. Еще в 1950-е годы знакомый нам Джозеф Гринберг, исследовав языки коренных жителей Америки, пришел к выводу, что все они более-менее в родстве друг с другом, кроме эскимосско-алеутских и группы языков на-дене, на которых говорят индейские племена Аляски, западной Канады и северной Калифорнии. Позже школа Старостина подтвердила его правоту своим методом: в отличие от прочих индейских языков (явно родственных друг другу, но не языкам Старого Света) семья на-дене принадлежит к сино-кавказской макросемье. И примерно тогда же классик популяционной генетики человека Луиджи Кавалли-Сфорца опубликовал результаты генетического обследования разных групп американских индейцев: все основные группы племен родственны друг другу примерно в одной и той же степени, кроме племен группы на-дене, явно отличающейся от всех прочих.

Независимое подтверждение построений школы Старостина популяционной генетикой заметно изменило отношение к методам «дальней» компаративистики. Сегодня уже более или менее признаны и корректность самого понятия «макросемья», и реконструкции праязыка трех макросемей: ностратической, сино-кавказской и афразийской.

Гринберг оказался прав: афразийские языки не входят в число ностратических, они сами являются общностью того же уровня и степени древности, что и ностратическая макросемья, хотя и связаны с ней явным родством. К ностратическим языкам сегодня относят индоевропейские, картвельские, дравидийские (неарийские языки южной Индии), уральско-юкагирские, алтайские (включая корейский и японский) и, возможно, эскимосско-алеутские языки. А к сино-кавказским – северокавказские, китайско-тибетские, енисейские, на-дене и предположительно – не поддававшиеся классификации баскский, шумерский и экзотические племенные языки: бурушаски (Каракорум), нахали (Индия) и совсем недавно вымерший язык кусунда (Гималаи).

Для остального мира предположительно выделено еще несколько макросемей (вместе с уже названными их получилось около десятка – если не считать Новой Гвинеи, где, похоже, еще примерно столько же), но это сделано без реконструкций, по гринберговским «общим чертам». Так что все эти языки еще ждут своего систематического изучения (причем многие могут не дождаться: около 90% всех известных языков мира сегодня являют признаки вымирания). С другой стороны, успешная реконструкция праязыков макросемей и резкое увеличение доступной временной глубины (распад ностратического языка датируется примерно 10 – 12 тысячелетиями до нашей эры) наводит на мысль: а не было ли общего предка вообще у всех известных нам языков? И если был, то можно ли его реконструировать? «Человеческие языки имеют абсолютно сходную глубинную структуру. Можно назвать ряд свойств, которые универсально присутствуют в каждом человеческом языке. Это – наличие гласных и согласных, синтаксическая структура, в которой должны быть подлежащее, сказуемое и дополнение... Очень сомнительно, чтобы эта «глубинная структура» возникла в различных местах независимо», – говорил в одном из интервью профессор Старостин.

Желание ответить на этот вопрос вылилось в международный проект «Эволюция языков мира» (известный также под полуофициальным именем «Вавилонская башня»), с 2001 года выполняемый группой ведущих компаративистов под эгидой Института Санта-Фе (Нью-Мексико, США). О результатах его говорить пока рано – тем более, что в прошлом году проект получил сильнейший удар: его неформальный лидер Сергей Старостин скоропостижно умер от сердечного приступа. Тем не менее участники проекта говорят об очень интересных предварительных результатах.

Есть и еще одна интересная проблема: а почему язык вообще изменяется? Со времен Шлейхера языковую эволюцию рассматривают как аналог эволюции биологической. Но движущей силой «происхождения видов» служит, как известно, естественный отбор: случайно возникшее у одной особи изменение подхватывается и распространяется, если оно чем-то полезно своему носителю. К языку это отношения не имеет: в нем любое отклонение от действующей нормы по идее должно быть вредно, так как затрудняет понимание. И тем не менее, как мы уже видели, всякий живой язык непрерывно изменяется. Изменяется состав образующих его слов, их произношение, их порядок во фразе... Какая сила подталкивает язык к этим изменениям?

Впрочем, этот вопрос уже находится за пределами сравнительного языкознания.

Источник: «Что нового в науке и технике», № 11, 2006,