Авторы
Сколько всего языков в ходу у человечества? Как ни странно, точно этого не может сказать никто – поскольку для этого надо сначала решить, что мы будем считать самостоятельным языком, а что – диалектом, то есть местной версией общенационального языка. Теоретически считается, что если два человека, каждый из которых говорит только на своем родном наречии, более или менее друг друга понимают, то это носители одного языка, а если нет – то разных. Но на практике этот критерий сплошь и рядом нарушается: норвежец поймет датчанина скорее, чем итальянец-римлянин – итальянца-венецианца, а немцу из Нижней Саксонии легче объясниться с голландцем, чем с баварцем или австрийцем. Да что далеко ходить – как вам, к примеру, такой текст: «Омалталиссе кулояна, гленули – тако лосо намори, вода кротка, одаль каменна луда, а серётка луды трои полохола сидят – шолнцё, ветёр да мороз...»? А ведь «поморьска говоря», на которой это написано, считается не более чем диалектом русского языка.
Словесные ископаемые
Традиционным объяснением существования множества языков (а их, по разным оценкам, сегодня бытует от 4,5 до 7 тысяч – не считая мертвых, искусственных, жаргонов и т. д.) служила библейская история о строительстве Вавилонской башни, для предотвращения которого бог лишил человечества языкового единства. Однако в эту картину никак не вписывается существование тех же диалектов – и не совсем понятных, и не совсем непонятных. Да и среди настоящих языков не все одинаково непонятны: беглую польскую или сербскую речь мы, конечно, не поймем, но сопоставляя отдельные слова, обнаружим, что многие из них ясны нам и без перевода. Даже в совсем, казалось бы, далеких от русского языках – германских и романских – слова, означающие «сидеть», «стоять», «новый», личные местоимения и первые числительные звучат подозрительно похоже на наши.
Все это люди знали с незапамятных пор, но не придавали этому особого значения, рассматривая родственные языки как результат порчи и искажения «правильного» языка (т. е. собственного языка говорящего либо языка священного – такого, как латынь в средневековой Европе).
Только в XVI веке появляются первые попытки сравнить разные языки между собой – не приведшие, впрочем, ни к каким глубоким выводам. Столетием позже знаменитый Готфрид Лейбниц даже разделил языки на «кельтские» (к которым он отнес языки народов просвещенной Европы) и «скифские» (языки диких азиатских кочевников) – совершенно не предполагая, что язык реальных скифов окажется куда ближе к его родному немецкому, чем к языкам монголов и тюрков.
Решительный поворот к точному знанию произошел в 1786 году, когда образованный и любознательный английский судья Уильям Джонс изложил свои впечатления от поездки в Индию. Ознакомившись с индуистскими текстами, написанными на священном языке санскрите, он обнаружил, что и грамматика, и лексика этого языка чрезвычайно похожи на древнегреческий и латынь. И сделал из этого совершенно верный вывод: «они произошли из одного источника, который, по-видимому, уже не существует». Сегодня это заключение кажется тривиальным, но и после Джонса идеологи немецкого романтизма братья Шлегели и их последователи еще долго уверяли мир, что классические языки Европы – продукт вырождения санскрита, а вся античная цивилизации – лишь отблеск мудрости древней Индии.
Тем не менее в течение первой половины XIX века в науке сложилось представление об индоевропейских языках как потомках некогда существовавшего языка-предка. В 1818 году Якоб Гримм (один из известных нам с детства братьев Гримм) доказывает принадлежность немецкого языка к индоевропейским, а заодно устанавливает «закон Гримма» – правила соответствия общегерманских согласных индоевропейским. Это открытие (подтвержденное в последующие десятилетия на самых разных парах индоевропейских языков) было особенно поразительным: оказывается, в ходе эволюции языка и его разделении на языки-потомки звуки изменяются строго закономерно. Если два языка унаследовали какое-то слово от языка-предка, то каждому его звуку в «версии» одного языка будет соответствовать строго определенный звук в «версии» другого. Порой в таких словах вообще не остается ни одного общего звука (как, например, в русском «два» и армянском «эрк»), но правила звуковых соответствий позволяют не только доказать их родство, но и однозначно определить, как звучало слово, ставшее их общим предком. «Сравнительное языкознание – самая точная из гуманитарных наук, – говорит современный российский исследователь Константин Красухин. – В нем действуют точные законы, а если в них и есть исключения, то эти исключения сами закономерны».
Но если можно реконструировать отдельные слова – почему бы не попробовать воссоздать исчезнувший язык в целом? Такую попытку предпринял в 1861 году немецкий филолог Август Шлейхер. Это было время оглушительной популярности дарвинизма, торжества сравнительной анатомии и морфологии и повального увлечения биологов реконструкцией вымерших или еще не обнаруженных предковых форм.
Шлейхер и его единомышленники, рассматривавшие язык как аналог живого организма (один из трудов Шлейхера так и назывался – «Теория Дарвина и наука о языке»), попытались приложить тот же метод к общему предку индоевропейских языков.
Как и в зоолого-ботанических реконструкциях того времени, в творении Шлейхера многое было домыслено – например, не имея никаких сведений о порядке слов в индоевропейском праязыке, он просто взял за образец латинскую фразу. Но результат поражал воображение. Одно дело – теоретически предполагать, что почти все языки Европы происходят от одного древнего языка. И совсем другое – вдруг увидеть и услышать этот тысячелетиями пребывавший в небытие язык, от которого не осталось никаких материальных следов, и даже сам факт его существования исчез из памяти людей. Шлейхер написал на нем басню, которая, несмотря на выявленные в ней ошибки и анахронизмы, до сих пор входит во все учебники компаративистики (как часто называют сравнительное языкознание).
В последующие десятилетия открытия сыпались, как из рога изобилия. Был определен круг индоевропейских языков, в который вошли не только языки Европы и севера Индостана (народы южной Индии говорили на других, дравидийских языках), но и персидский, таджикский, осетинский, армянский, албанский, а также ряд вымерших языков: скифский, фракийский, прусский. Обнаружились родственные связи и неиндоевропейских языков: в алтайскую языковую семью вошли тюркские, монгольские и тунгусо-маньчжурские языки, в семито-хамитскую – иврит, арабский, берберский и языки древнейших цивилизаций: древнеегипетский, ассиро-вавилонский, финикийский. У венгерского языка, непохожего ни на кого из соседей, неожиданно отыскалась близкая родня в Западной Сибири – языки хантов и манси, вместе с которыми венгерский вошел в угорскую группу финно-угорской (уральской) семьи. Торжеством компаративистики стали в начале ХХ века доказательство индоевропейской природы и успешная расшифровка «тохарских» языков, тексты на которых были найдены в Синьцзяне, и древнехеттского языка, полностью исчезнувшего к 1200 г. до н. э. О «тохарских» языках и говоривших на них народах никто ничего не знал (само имя «тохары» принадлежит совсем другому племени). О хеттах знали, но предполагали, что это был семитский народ. Тем не менее вновь зазвучавшие языки нашли себе место в сложившейся системе (тохарские языки, правда, заставили пересмотреть некоторые ее детали), а хеттский даже продемонстрировал предсказательную силу компаративистских концепций: в нем были обнаружены особые ларингальные согласные. Ни в одном современном индоевропейском языке их нет, они отсутствуют даже в древнегреческом и латыни, но знаменитый лингвист Фердинанд де Соссюр в 1878 году постулировал их существование в древнейших индоевропейских языках – и полвека спустя польский ученый Ежи Курилович доказал их наличие в древнехеттском.
Однако к этому времени компаративистская теория, казалось, исчерпала свою познавательную силу. Дальнейшее продвижение в глубь языковых пластов, установление связей между языками – предками семей представлялось невозможным: за срок, прошедший со времени их разделения, они ушли друг от друга слишком далеко, отыскание соответствий в них все больше походило на обычные фантазии.
Датский лингвист Хольгер Педерсен, выдвинувший в 1903 году гипотезу «ностратического» (от латинского noster – наш) праязыка – общего предка индоевропейских, семито-хамитских, уральских, алтайских и картвельских языков, – не смог ее доказать. В 1920-е годы центр интересов мировой науки о языке сместился с вопросов истории и родства языков на вопросы их внутреннего устройства и функционирования: в моду входил структурализм. Компаративистам оставались частные задачи: выделять и описывать новые семьи и группы, реконструировать их «праязыки», восстанавливать по их лексике быт и понятия древних народов, уточнять, где именно бытовал тот или иной праязык и когда именно он начал разделяться.
Продолжение тут.
Еще с XIX века, с первых шагов демографической статистики, было известно, что социальный успех и социально одобряемые черты совершенно не совпадают с показателями эволюционной приспособленности. Проще говоря, богатые оставляют в среднем меньше детей, чем бедные, а образованные – меньше, чем необразованные.
«Даже у червяка есть свободная воля». Эта фраза взята не из верлибра или философского трактата – ею открывается пресс-релиз нью-йоркского Рокфеллеровского университета. Речь в нем идет об экспериментах, поставленных сотрудниками университетской лаборатории нейронных цепей и поведения на нематодах (круглых червях) Caenorhabditis elegans.
