18.12.2006 | Pre-print

Парафразы и памятования

Фрагменты из книги Леонида Ефимовича Пинского, которая готовится к выходу в Издательстве Ивана Лимбаха

Текст: Н. ЛЕПИН 

(Лепин - один из псевдонимов Л.Е. Пинского)     

 

Настоящие истины - Жизни, грамматического «общего настоящего» - это радостные истины. Как слово Божие «радующие сердце, трогающие». Горькие истины - полуистины: мирские истины исторического настоящего, истины времени преходящего, полувремени.

Но истины исторического времени - это истины исторического времени, - спасительные истины безрадостного времени, безвременья. Горькие и, как лекарство, целебные.

От каждого - свое.

Предлагаемая читателю книга – плод многолетних раздумий Леонида Ефимовича Пинского (1906-1981) - специалиста по западноевропейской литературе, выдающегося шекспироведа, блестящего лектора и мыслителя, чье столетие отмечается в 2006 году. Свои мысли Л.Е. начал записывать очень рано – в той неповторимой, свободной, то серьезной то полной иронии манере, чуждой академической напыщенности, которая была свойственна ему в устной беседе. Тетрадь с первыми философскими заметками Л.Е. едва не погубила автора при его аресте в 1951 г. - чудом осталась незамеченной, но была сразу уничтожена в связи с опасностью повторного обыска. Следующие записи были сделаны уже в сталинских лагерях в период 1953 – 54 гг., когда произошло некоторое послабление режима, и его с тяжелейших работ на кирпичном заводе по состоянию здоровья перевели в инвалидный ОЛП. Тетради эти ему удалось переправить на волю с помощью жены, Евгении Михайловны Лысенко, они сохранились и публикуются в данном издании. Текст был зашифрован. Евгении Михайловне, с помощью нескольких «ключей» удалось дешифровать рукопись, уже после смерти автора. В квадратные скобки заключены места, допускающие разночтения, а также места которые так и не удалось расшифровать (многоточием). Лагерные тетради публикуются в хронологической последовательности.

Памяти Гаутамы Будды

В четырех спасительных истинах Будды спасение достигается через знание (а не любовь) - и через следствие знания, через сострадание. Этика сострадания во многом выше, а нам, людям двадцатого века, ближе, чем этика любви. Любовь присуща всему живому, это начало душевное. Сострадание - только человеку, это начало духовное. Этика сострадания шире этики любви. Когда я люблю, я и сострадаю предмету любви, но для сострадания мне не требуется любви. Императив сострадания реальнее любви, для которой императив как таковой лишен смысла («сердцу не прикажешь»). Любить человека дурного, злого, пошлого (то есть огромное множество людей!) я не могу - и не хочу. Но жалеть, глубоко сочувствовать, сострадать я должен, я могу - даже Дьяволу! Недаром некоторые великие мистики - а мистика это единственное верующее сознание, отвечающее духу Нового времени! - верили, что и Сатана будет (в конце времен) прощен, спасен.

Только из сострадания (всему живому, страдающему), а не из любви - которая, как желание, еще не достигла знания, еще не «пробудила» нас - Будда Татхагата («Всесовершенный») под древом Бодхи не отошел тут же в блаженную Нирвану: не поддался коварному совету Мары (Смерти, Сатаны), превозмог последнее и величайшее искушение, для просветленного куда более соблазнительное (а нам гораздо более понятное!), чем три - столь странные для воплощенного Бога-Сына - искушения Иисуса Сатаной в пустыне. Превозмог соблазн и отправился катить спасительное Колесо Закона по белу свету.

И в самом Евангелии наиболее потрясающий момент в истории Страстей Христовых - и не менее значительный, поучительный, чем сама Нагорная проповедь! - это последние слова отчаявшегося от духовных мук Иисуса: «Или, Или, лама азафтани» (в форме ивритской, а не синодального текста. - Л.Е.). Сам Отец не выдержал этих мук Сына, более страшных, чем физические муки распятия и все издевательства черни, - и отпустил Его душу. И лишь в этот момент - высочайшего духовного страдания - «завеса в храме разодралась надвое... и земля потряслась, и камни расселись, и гробы отверзлись, и многие тела усопших святых воскресли и вышли из гробов», сострадая Ему!

Только сострадание роднит нас со всем живым, с самой природой жизни. Заключительные в трагедии Эсхила слова Прометея («Спасителя» людей в античной мифологии) это крик о сострадании, зов к Матери-Природе:

О, святая, могучая Матерь моя,

О, Эфир, над землей разливающий свет,

Поглядите, страдаю безвинно!

- последние три стиха «Прикованного Прометея». Высший род поэзии, трагедия, основан на присущем всему живому страхе - и чисто человеческом сострадании, которым достигается катарсис, освобождение от страха.

Ибо предмет трагического сострадания - это предельно патетическая форма мук самости и ее преодоления, мучительное межеумочное состояние: муки рождения Личности, второго (лишь человеку присущего) рождения - в духе. Из минорного Духа мировой Музыки, мирового Духа Сострадания.

Парафраз из Конфуция

«Будь я правителем государства Чжоу или хотя бы советником правителя, я бы первым делом исправил слова» (Конфуций). Он, Конфуций, удалил бы ложную синонимику, пошлую порчу слов в обиходном словоупотреблении. Ведь если «в начале было Слово», то всякая коренная ре-форма Жизни должна начаться с реформы слов, главного орудия сознания и общения между людьми, с восстановления правильного значения слов.

Два примера - из тысяч приходящих на ум.

Слово «повиноваться» считается синонимом слов «покоряться», «подчиняться». Но мы покоряемся, когда нас покоряют, обратив в покорных рабов. Мы подчиняемся, преклонившись перед «чином», - в мире чиновников и подчиненных верноподданных. В обоих случаях мы снимаем с себя ответственность, возлагая ее впредь на покорителя, на начальника (как первоначала всех начал и зол), - «начальникам видней, они газеты читают». И только личность - повинуется, принимает на себя самое всю вину за последствия, отвечает за свои поступки. Повиноваться можно лишь в состоянии свободы: хотя бы только внутренней. А тем более - и внешней.

Второй пример.

«Убедить» и «победить» (например, в споре) считаются синонимами. И действительно эти два слова этимологически родственны, восходя к древнерусскому «бедити» - от «беда» (ср. церковнославянское «бедити» - «принуждать»). В дальнейшем, однако, они так разошлись, что синонимы стали антонимами. И великая наша беда, что мы это недостаточно сознаем. Побеждают - силой, насилием. Насилию нет места в духовном, в сфере свободы. По-бедить - значит оставить беду позади, за собой; завоевать - и пойти дальше. Победа в сфере силы - ведет, идет впереди. В военном деле победа не может быть за нами («Наше дело правое, победа будет за нами» - слова Молотова после нападения Гитлера на СССР - звучали горьким шутовством, невольно пророческой правдой в устах юродивого: победа долгое время шла по пятам - воистину «за нами»). Истина, правда не может победить. Поэтому Иисус молчал на суде Пилата, где невозможно было убедить. И великой бедой для учения Иисуса оказалась победа христианской Церкви, начиная с Константина. Беда истине, коли она победила, - беда для нее самое, для человечества. Правда может только убедить - того, в ком живет правда. Правда вечно у беды, с нами рядышком, - в нашем вечно бедственном мире. Неправда порой отступает перед Правдой - как Тьма от Света: уходит вглубь, или притаясь, но не исчезая. Дело Правды - бесконечное, вечное, как сама Правда: вечно убеждать. Вечно стоять, «отстаивать» Истину.

Правда убеждает, заражает, метафорически «пленяет» («захватывает» нас), - если она нам впрямь дорога. Правда обаяет (древнерусское «обавать», «обвораживать», «околдовывать» - красотою «баяния», речения), «чарует» нас: порой одним своим видом, безмолвно. Она потрясает нас самим фактом, что «правда все же есть в мире», что «свет во тьме светит и тьма не объяла его», что Ложь не победила Правду.

В века открытого господства грубой силы, но они же наивно религиозные, глубоко верующие Средние века, это понимали лучше, чем в наше просвещенное время: великих молчальников и пустынников тогда ставили выше знаменитых проповедников и отважных воинов-крестоносцев. Алексей Божий человек чтился намного выше воинственного проповедника Колумбана . В «Рае» Данте созерцатели-отшельники находятся на небе Сатурна - ближе к Эмпирею и выше крестоносцев на небе Марса, проливших свою кровь за веру. Молчаливый пример красноречивее, вернее убеждает, чем победа, купленная кровью, силой. Для нашего, духовно во многом более грубого, «практического» времени «дело верно, когда под ним струится кровь». Но ведь даже в этом, трагическом случае правда торжествует, «пленяет» - примером, а не силой, не победой.

Истина (идея) становится материальной силой, овладевая массами, учил великий учитель нашего времени, который себя, коммуниста «научного», противопоставлял неполноценным коммунистам-«утопистам», а на деле оказался на менее верном пути, нежели они, куда более утόпистом, чем его предшественники. Ибо беда истине, что стала силой, - и не могла не выродиться в грубую силу, раз «овладела массами», которые не признают иной правоты, чем право силы. Сила проглотила вместе с наживкой и крючок, и леску, и грузило, всю удочку - и самого рыболова со всеми его истинами. А заодно и многих восторженных зрителей, восхищавшихся потрясающими успехами в ловле рыбы этого гурмана, любимым блюдом которого, по собственному признанию, была рыба.

Книга насущного Читатель держит сейчас в руках не сборник профессиональных работ историка словесности, затерявшихся в старых филологических изданиях. Это и не записки о себе человека с исторической биографией – доцента легендарного ИФЛИ, добровольца на фронте Второй мировой, узника сталинского ГУЛАГа, сверстника и друга Евгении Гинзбург и Валама Шаламова, доброго наставника еще одного лагерника, уже хрущевских времен, Вадима Козового, адресата песен Александра Галича, стихов Бориса Чичибабина, Всеволода Некрасова и т.д. и т.д. Перед читателем тайная и заветная книга-необходимость, книга-отдушина.

Памяти Хама, сына Ноева, или Парафраз на тему ветхого завета

Библейский рассказ о Хаме, втором сыне патриарха Ноя, - это подлинная парадигма всякого хамства как явления антикультуры. Своего рода «пролегомены к возможной в будущем науке хамоведения».

Основные моменты:

1. Эпизод с Хамом завершает рассказ о всемирном Потопе. Хамство выступает на арену истории после некоего великого кризиса, после выхода жизни из традиционной колеи - при закате старой эры и переходе к новой.

2. Житейски это выражается в ослаблении культурных перегородок, в более близком соприкосновении - в быту - скотов с людьми, «чистых» с «нечистыми», в некоем уравнении жизненных условий. Сто пятьдесят дней совместной жизни со всеми породами животных в одном ковчеге подготовили выступление Хама.

3. Социальная почва хамства, однако, не только в материально трудных условиях кризисного перелома, но и в наступающих затем (или одновременно) материально благоприятных показателях начинающегося «прогрессивного подъема». Земля была утучнена длительным потопом, «Ной начал возделывать землю и посадил виноградник» (ст. 20 ), который обильно плодоносил. Ной попробовал - по-видимому, впервые в истории гастрономии - вина «и выпил он и опьянел» (ст. 21). Рост «потребления», расцвет «потребительского» общества, вызванный «материальным подъемом», - важная социальная предпосылка хамства.

4. Но дело не только в социально материальном. Социальный кризис снизу сопровождается - и это не менее важно - моральным упадком сверху. Расцвет «потребления», «реабилитация плоти» порождает некую духовную беспечность - и распущенность. Ной «лежал обнаженный в шатре своем» (ст. 21) - в самом неприглядном виде. В культуре все начинается сверху, с культурных верхов. Рыба тухнет с головы.

5. И тут-то выходит на сцену Хам. «И увидел Хам наготу отца своего» (ст. 22). Хам приходит к потрясающему открытию: у папы патриарха между ногами те же штучки, что и у нас с братьями, те же, что я, Хам, не раз видел в ковчеге у всех скотов. Между всеми нами, между людьми и скотами - право, никакой существенной разницы. Ведь в этих штучках, начале всех начал - всё. Остальное - только «надстройки» на биологическом базисе. Все равны - и должны быть во всем уравнены! В абсолютном эгалитаризме - вся культурология хамства, прежде всего политика и этика хамства.

6. И его эстетика. «И вышедши рассказал двум братьям своим», - побежал первым делом поделиться замечательным своим открытием. И впрямь, что может быть интереснее?! Эротический рассказ, неприличный анекдот, матерное ругательство, - есть ли на свете что-нибудь занимательнее, увлекательнее? Поистине до наших дней неисчерпаемая тема общения (особенно устного, живого) для потомков Хама - во всех кругах общества.

7. Но братья не оценили открытия Хама. «Сим же и Иафет взяли одежду и, положив ее на плечи свои, пошли задом и покрыли наготу отца своего; лица их были обращены назад и они не видели наготы отца своего» (ст. 22). Начало культуры - стыд. Об этом сказано еще в третьей главе Книги Бытия: лично «Господь Бог сделал Адаму и жене его одежды кожаные и одел их» (ст. 21). Противоположность Homo Pudens (Стыдящийся Человек) - это Хам, Человек Бесстыдный. Суть культуры - культ, уважение, благоговение. Для патриархального общества - прежде всего перед патриархом, перед родителями.

8. В этом мифе о сыновьях Ноя все полно парадигматического значения - вплоть до возрастно переходного места Хама между его братьями, старшим Симом и младшим Иафетом. Ибо Хам - существо межеумочное, в культурном обществе - деклассированное. Как правило, социальная база Хама (о чем знали еще древние римляне) - это Rus in urbe – «деревня в городе». Район Хама, его местожительство - пригород, Хам - человек пригородный: мораль патриархальная (деревенская) утрачена, а культурная («городская») еще не усвоена. Хам - опасный полузнайка. Хам - вечный профан (profanus – «предхрамный»), вечно «непосвященный», непричащенный, «беспричастный», духовный недоносок, недоучка. Но самоуверенности и готовности других поучать - хоть отбавляй.

9. И пусть сам Хам фанатически настаивает на своей универсальности («все равны»), в иерархии культурной жизни - а культура по природе иерархична, раз личность это степень культуры, - место Хама, пока он Хам, всегда внизу: «раб рабов братьев своих», как предсказал и заповедал, проснувшись, патриарх отец. На самой низшей ступени. Жесткие регламенты для Хама - прежде всего необходимы самому Хаму, вечному недоумку, недорослю культуры. И, разумеется, жизненно необходимы также обществу, породившему Хама.

Памяти Горгия

Второй тезис Горгия - после онтологического и перед педагогическим - тезис гносеологический («невозможность абсолютного познания») доказывается так: «Мыслимо белое, если свойственно предмету мысли (т. е. личным представлениям мыслящего субъекта. - Л.Е.) быть белым». Существует нерасторжимое единство познающего субъекта и познаваемого (представляемого) объекта.

Во всей философской гносеологии не знаю ничего более гениального, чем эта истина великого «софиста». Здесь уже заложена вся религия будущей гностики; спасение различно для «чистых» («пневматиков») и для «нечистых» («соматиков») - соответственно собственной их природе. Здесь и вся «критическая» гносеология Канта. Здесь предвосхищено блистательное решение антиномии идеализма и материализма у Фихте, - «каков человек, такова его философия»: если ты - сильный, ты, конечно, идеалист; ежели ты - слабый и среда тебя определяет, ты, разумеется, материалист.

На свой лад все правы. Спор об истине вечен, как сама истина. И релятивно это учение только с виду. Человек - степень Человека. Все дело, батенька, в том, кто ты. Чтобы познать истину («белое»), надо быть в истине (в «белом»), надо самому быть «истинным» («белым»): хотя бы в «достаточной степени».

"За" были все Год 1948. Место – филологический факультет МГУ. Старое здание на Моховой. И в большой аудитории идет открытое заседание кафедры западной литературы. Уже началась кампания против безродных космополитов. Ю.Випер обвиняет Л.Е.Пинского в злостном игнорировании «критического реализма» в творчестве Расина. Л.Е.Пинский говорит сухо, замедленно. Последняя фраза звучит более темпераментно: «Лучше ошибаться вместе с Герценом, чем быть правым с вами».

Памяти Сократова демона

Демон Сократа - это сам Сократ: скромная «эротематическая» (в вопросах и ответах) форма его философской беседы. Демон знает только то, что он «не знает», - и учит Сократа вначале усомниться в том, знает ли сам Сократ. Демон удерживает Сократа от поспешного решения, отговаривает от необдуманного поступка, но не указывает, что делать. Демон Сократа – «философ» («любящий мудрость»), а не «софист» (присяжный «мудрец»). Он - наша совесть, которая не дозволяет нам дурного поступка, упрекает даже за дурное намерение («вот видишь, какой ты нехороший, что задумал, - ведь, небось, считал себя хорошим»), «грызет» за дурное дело, требует «покаяния» (то есть этимологически: «как же, о, Господи, как я мог такое сделать!»), но в свое время не подсказывала, что делать. Совесть сама не ведает, что делать, не ее это дело, на то есть разум. Она - совесть, а не тайный или действительный советник, совесть часто - в наши дни даже весьма часто - антисоветчик. Как порой формальная логика в рассуждении, как большинство ветхозаветных заповедей в поведении, форма консультации у совести - отрицательно предостерегающая, а не положительно повелевающая: «ты, как свободная, разумная личность, сам должен найти выход из положения, а я только скромный консультант».

Демон Сократа - всего лишь полубог, светофор, открывающий путь к Истине, а не указатель пути, не сама Истина. Демон - опытный посредник между свободным человеком, созданным по образу и подобию Божьему, и самим Богом, Истиной.

Памяти Платона

«Космос», «комос» и «трагос».

Поздний Платон учил, что каждый из нас, если хорошенько подумать, - не больше, чем «кукла», «марионетка (thayama) богов» («Законы», I), что миф о том, что «мы - куклы», даже способствовал бы сохранению добродетели! Люди - это неразумные и бездушные куклы, в которых вплетены нити, управляющие всеми движениями человека и всей его жизнью. «Нити эти находятся неизвестно в чьих руках, в конечном счете - в руках богов». «Всякий мужчина и всякая женщина пусть проводят свою жизнь, играя в наипрекраснейшие игры». Надо жить «играя» («Законы», VII) - «в жертвоприношениях, песнопениях, плясках, чтобы в жизни снискать милость богов и прожить согласно свойствам своей природы».

Платон здесь близок Конфуцию, его учению о великой, единственной по значению, роли музыки и обрядов для народа, близок эстетике Шиллера, в которой игре отводится решающая роль в самовоспитании «природного» человека, трансформации его эгоистической (несправедливой, своекорыстной) животной природы в природу «гражданственного» нравственного сознания. «Играя» (в высоком, духовно увлекательном, а не спортивно-развлекательном смысле), человек учится поступать «незаинтересованно», несвоекорыстно, жить так, как он играет: играет - согласно «правилам», мечтает выиграть, но согласно «правилам», а не так, как Ноздрев играет в шашки. Играя, человек-эгоист становится «нравственным» человеком, гражданином свободного общества: путь к свободе, по Шиллеру, лежит не через террор законов (как полагали в его время во Франции якобинцы), а через игру!

Единство «космоса», «комоса» (комического) и «трагоса» (трагического). Участник всенародного комоса, играя, смотрит в космос, сопричастен космическому, изображая или созерцая игровое действие: подобное космическому. Комос - это мистерия, на особый («смешной»), но тоже космический лад: после всякого рода уродливых «комических» (ибо, по Платону, существо комического - это уродство) перипетий, после временных отклонений от извечного Порядка, все разрешается (в финале комедии) благополучно, как подобает нерушимому Космосу. Смешной анекдот, который лег в основу фабулы комедии, - это своего рода легенда или миф - и все понимают, что неважно, «был ли мальчик или не было мальчика»: миф выше эмпирического реального факта и выше личной (авторской) выдумки, миф - символ космоса. И недаром народ во все времена так любит анекдоты (греч. «неизданное»). В подлинном анекдоте - жанре насквозь игровом и по содержанию и по исполнению, в этом живом жанре устного творчества - выступает либо мудрость космоса (если анекдот в форме параболы, притчи), либо сатирическое развенчание казенного псевдокосмоса, царящего в современном обществе. В том и другом случае анекдот - это ходячий и вечно «неизданный» миф.

А когда космос - социальный, культурный - хворает, болеет муками родов, когда сам род рожает, то это трагос («трагическое»). Трагическая игра - это патетический космос, игровое изображение хворающего человеческого (и космического) универсума, смертных (и необходимых Жизни) мук становления нового космоса. Благодаря серьезной тональности, «трагос» еще ближе мифу, чем «комос»; он сродни древнему богослужению, магическому обряду, которым поддерживался, восстанавливался в своих силах сам Космос.

И потому-то боги, охранители космоса, создали человека, согласно Платону, «дабы он играл». Выводя человека за пределы узких индивидуальных интересов, игра содействует сохранению Порядка - в человеческом обществе и во Вселенной.

Парафраз из «Отче наш»

Каждое утро, молясь - единственной молитвой, завещанной самим Иисусом, все прочие слишком человеческие, церковные, недостойно антропоморфные! - надо в наше время после «И не введи нас во искушение» - добавлять: «И не дай мне, Отче, стать брюзгой - избави меня от нынешнего духа, от Лукавого».

Памяти раби Иегошуа, или О психофизическом параллелизме

Некое уютное помещение, имеющееся в каждой квартире и общественном учреждении, получило свое «духовное» название («кабинет задумчивости»), быть может, не совсем случайно. Недаром индусская йога так настаивает на важности позы тела для нормального настроения души и правильного функционирования духа.

По поводу одного из великих «танаим» (первая плеяда творцов Талмуда), тезки Иисуса Христа, а именно по поводу раби Иегошуа, столь же некрасивого, как Сократ, и почти столь же мудрого, к тому же для талмудиста на редкость светски образованного, один из «эмараим» (вторая плеяда талмудистов), дивясь богатству его познаний в языческой мудрости, задает простодушный вопрос - когда же благочестивый раби Иегошуа успел все это изучить, ежели праведному еврею строго-настрого предписано: «Изучайте слово Божие денно и нощно»? Ответ гласит: раби Иегошуа предавался эллинской мудрости ежедневно - и даже неоднократно, - пока отправлял естественные надобности: в таком месте и в такое время, когда священными материями заниматься не подобает...

Возможно, что наше человеческое творчество и духовные плоды его - это своего рода экскременты Абсолютного Духа, некое самоочищение, потребное, оказывается, и для Него, и весьма полезное (как «удобрение»?) для Земли. И, между прочим, в тех же двух - противоположных - видах расстройства: «муки творчества», когда долго никак не подучается, - и в слишком бурной форме.

Парафраз из Плиния Младшего

Есть времена, когда - не говоря уже о Вере и Любви - но и более скромная их сестра, средняя из наших трех Матерей, та, что, по мифу о Пандоре, будто бы «всегда с нами» (после того, как бабушка Астрея ушла на небо), даже она, Надежда - скорее роскошь, прихоть избалованного ребенка. Остается только Плиниево nihil desperare, nulli rei fidere - «ни от чего не отчаиваться (ведь отчаяние - от чаяния, расплата за его непомерность) и ничему не верить»: «останься тверд, спокоен и угрюм» и, не думая о плодах дела, делай то, что должно делать. А когда порой убеждаешься, что ты - не один, что и другие это сознают и так же поступают - и как-то живут, тогда (слегка варьируя Тютчева):

Нам на душу отрадное дохнет,

Надежды луч обвеет и обнимет

И страшный груз минутно приподымет .

Так что в каком-то смысле Надежда (или хотя бы ее «луч») действительно почти «всегда с нами».

Парафраз из Ювенала

В негодные времена «негодование творит стих» (Ювенал). И не только стих, но и истину: fecit indignatio versum и fecit indignatio veritam.

В негодяйские времена без негодования нет ни одержимого Словом поэта, ни одержимого Правдой праведника или Истиной - мудреца.

Все по той же причине: «Источник великих мыслей - сердце, а не голова» (В. Гюго).

Памяти Валентина

В математике есть понятие «порядка», значения числа - однозначные, двузначные, трехзначные и т. д. Математический «порядок» чисел - десятичный, - что вытекает из принятой десятичной системы. Но в нашей речи господствует другой порядок обозначения - в его основе тысяча, а не десяток: единицы, тысячи, миллионы, миллиарды и т. д. (десятки и сотни играют вспомогательную роль в пределах каждого порядка). Так или иначе, порядок- это степень числа, «качество количества».

По-видимому, человеческая личность есть «порядковое число» Человека. Человек - это «порядочное» животное. Личностей тоже всего одна на тысячу - и еще одна «антиличность». На тысячу людей лишь один человек - во всем (положительном) смысле слова, полноценная («порядочная») «плюс единица». Но на тысячу людей также лишь одна - во всем (отрицательном) смысле слова, демоническая, абсолютно непорядочная, подлинно низменная («минус единица») антиличность: безнадежный Подонок. Святые – и подлинные злодеи, порядочные - и подлинно непорядочные. Классы и антиклассы. Все остальные 998 особей группируются, как дроби, в большей или меньшей степени «мелочь» - по обе стороны нормы и антинормы, более или менее близкие к этическому «ничто», но с двумя знаками: положительно мелкие, малые, мало-годные - и отрицательно мелкие, на добро не годные, негодяи.

Смысл истории культуры, ее «прогресса» - в борьбе между Плюс Один и Минус Один за 998 дробей (точнее, за большую их часть), за спасение «малых сих», слабых, незнающих, мало-умных (и даже кое-кого из никуда не годных). И понятны слова Иисуса, особое его негодование против тех, кто совращает «малых сих».

Согласно гностике - спасутся немногие. Но «званых» много: 998 на 1000. Спасутся, не все, но больше, намного больше, чем изначальные «единицы» - которые спасены заведомо. Спаситель пришел к своим, спасти своих (не знающих, мало знающих, но добрых, «душевных»), точнее, полу-своих, «смешанных»). В истории культуры «чистые», духовные (пневматики) воюют с «нечистыми», плотскими (соматиками), с бесноватыми за большинство человечества, в котором положительные дроби (и даже некоторые отрицательные) могут, должны стать положительными единицами: спастись.

Концепция эта свободна равно и от недостойного (кастового) элитаризма и от хамского (нигилистически омассовленного) эгалитаризма. А также от наивного прекраснодушия - и от неоправданной безнадежности. Или, если угодно, в ней истина того и другого.

Парафраз из Бл. Августина

«Я еще не любил, но уже любил Любовь. И, любя Любовь, искал, кого бы мне полюбить» (Бл. Августин - «Исповедь»).

1. Я долго искал. Я многих любил. Но ни в ком не нашел Ту - и терзался этим.

2. Так и не найдя Ее, я решил, что никогда не найду, что не в них, многих, причина, а лишь во мне самом, что я сам из тех - увы, многих, - кому не дано, кто не призван, «не избран».

3. И тогда я вернулся к одной из многих, духовно мне более близкой, чем другие. Избрал ее одну и в ней старался полюбить не ее самое, а себя, неутоленное давнее свое чаяние и нынешнее безумное отчаяние.

4. И я из всех сил старался для этой быть тем, кем, возможно, был бы для Той, если бы дано мне было Ее найти - и если бы был избран.

5. И, входя в роль, я играл ее всем сердцем, артистически переживая, вживаясь в роль как в истинное чувство, а не в роль. Как если б я не был я, а она была бы Той.

6. И с годами незаметно так вошел в роль, так с нею слился, что роль стала реальностью, правдой, неотличимым ее подобием.

7. И тогда я впервые ощутил - так мне, по крайней мере, уже казалось, кажется и теперь - блаженство истинной любви. Может быть, то была благодать, за муки ниспосланная мне Той, которую я любил тогда, «в те баснословные года», когда «я еще не любил, но уже любил Любовь и, любя Любовь, искал, кого бы мне полюбить».