Авторы
предыдущая
статья

следующая
статья

04.12.2006 | История / Книги

Берег утопии

Издательство «Иностранка» выпустило в русском переводе трилогию Тома Стоппарда «Берег утопии»

   

Текст: Том Стоппард

Перевод: Аркадий и Сергей Островские

Издательство «Иностранка» выпустила в русском переводе трилогию Тома Стоппарда «Берег утопии». Блестящий драматург решительно утверждает, что писал не историческое сочинение, а современную пьесу. И это совершенная правда. Но героями изысканно заплетенной драмы оказываются на сей раз не полумифические Розенкранц и Гильденстерн, а вполне исторические Михаил Бакунин, Александр Герцен, Иван Тургенев, Николай Огарев, Виссарион Белинский… И оттого пьеса Стоппарда непременно будет иметь в России «историческое значение». Значение прежде всего общественное, на которое сам писатель не рассчитывал. Правильнее даже сказать, что пьеса произведет в России благотворный шок.

Российское общество склонно относиться к собственной истории со звериной серьезностью. Со времен великого Карамзина на историю смотрят как на «священную скрижаль народов», где действуют высшие силы, неважно народы, классы или цивилизации. Этот образ истории давно устарел, современному человеку в нем тесно.

 Житель информационного общества испытывает неврастению при малейшей попытке подверстать к этой монументальной древней истории современность, которая становится уже историей. Невозможно верить в «богоизбранность» Юрия Лужкова или «историческую неизбежность» исчезновения второго транша кредита Международного валютного фонда. Концы не сходятся. В современности очевидным образом действуют живые люди со всеми свойственными им высокими страстями и мелкими пороками.

Откорректировать взгляд на собственную историю – задача для общества трудная, отчасти сопоставимая с задачей барона Мюнхаузена, вытащившего себя из болота за волосы.

Но она существенно облегчается, если проницательный посторонний окинет наше прошедшее взглядом заинтересованным, но остраняюще ироничным. Том Стоппард проделал этот труд применительно к одному из самых сложных эпизодов нашей истории - идейной полемике середины позапрошлого столетия. Благодаря ему отечественному вдумчивому читателю возвращается истинный образ этих бурных десятилетий исполненных борьбы живых людей, обуреваемых вполне человеческими страстями.

Ниже мы предлагаем отрывок из пьесы Тома Стоппарда "Берег Утопии"

 

БЕРЕГ УТОПИИ

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

КОРАБЛЕКРУШЕНИЕ

ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ

ЛЕТО 1846 года

Сад в Соколове, в барской усадьбе в пятнадцати верстах от Москвы.

Огарев, 34 лет, читает Натали Герцен, 29 лет, из журнала «Современник». Тургенев, 28 лет, лежит на спине без движения, надвинув на глаза шляпу. Он ничего не слышит.

НАТАЛИ. Отчего ты остановился?

ОГАРЕВ. Я больше не могу. Он сошел с ума.

Закрывает журнал и дает ему упасть.

НАТАЛИ. Ладно, все равно было скучно.

/…/

НАТАЛИ. Кетчер дуется... Взрослые люди, а ссорятся из-за того, как варить кофе.

ОГАРЕВ. Но Александр прав. Кофе плох. И может, метод Кетчера его улучшит.

НАТАЛИ. Разумеется, это не парижский кофе!.. Ты, верно, жалеешь, что уехал из Парижа.

ОГАРЕВ. Нет. Совсем нет.

(Тургенев ворочается.)

НАТАЛИ. Иван?.. Он теперь наверное в Париже, ему снится Опера!

ОГАРЕВ. Я только одно тебе скажу. Петь Виардо умеет.

НАТАЛИ. Но она так уродлива.

ОГАРЕВ. Красавицу полюбить каждый может. Любовь Тургенева — всем нам упрек. А мы играем этим словом как мячиком. (Пауза.) После нашей свадьбы, в первом письме тебе и Александру, моя жена писала, что уродлива. Так что это я сам себе делаю комплимент.

НАТАЛИ. Еще она писала, что не тщеславна и ценит добродетель ради самой добродетели. Она точно так же ошибалась и насчет своей внешности. Прости Ник.

/…/

Входят Александр Герцен, 34 лет и Тимофей

Грановский, 33 лет. У Герцена корзина для грибов.

НАТАЛИ (вскакивает). Вот и они... Александр!

Она обнимает Герцена настолько горячо, насколько позволяют приличия.

ГЕРЦЕН. Милая... да что же это? Мы ж не из Москвы вернулись.

Грановский не говоря ни слова мрачно идет к дому.

НАТАЛИ. Вы опять ссорились?

ГЕРЦЕН. Мы спорили. Он скоро остынет. Одно жаль — был такой интересный спор, что...

Он переворачивает корзину. Из нее падает один-

единственный гриб.

НАТАЛИ. Эх, Александр. Я даже отсюда гриб вижу!

Она выхватывает корзину и убегает с ней. Герцен садится в ее кресло.

ГЕРЦЕН. Что вы с Натали обо мне говорили? В любом случае, большое спасибо.

ОГАРЕВ. О чем вы спорили с Грановским?

ГЕРЦЕН. О бессмертии души.

ОГАРЕВ.   А, об этом.

Из дома выходит Кетчер, 40 лет. Он худ, остальные мужчины могли бы сойти за его племянников. С несколько церемониальным видом он несет поднос с кофейником на маленькой спиртовке и чашками. Герцен, Огарев и Тургенев молча смотрят, как он ставит поднос на садовый столик и наливает чашку кофе, которую подносит Герцену. Герцен пробует кофе.

ГЕРЦЕН. То же самое.

КЕТЧЕР. Что?

ГЕРЦЕН. Вкус тот же.

КЕТЧЕР. Так, по-твоему этот кофе не лучше?

ГЕРЦЕН. Нет.

Другие, стоящие рядом, начинают нервничать. Кетчер издает короткий лающий смешок.

КЕТЧЕР. Однако же это удивительно, что ты и в такой мелочи, как чашка кофе не хочешь признать свою неправоту.

ГЕРЦЕН. Это не я, а кофе.

КЕТЧЕР. Это, наконец, из рук вон, что за несчастное самолюбие!

ГЕРЦЕН. Помилуй, да ведь не я варил кофе, и не я делал кофейник и не я виноват что…

КЕТЧЕР. Черт с ним, с этим кофе! С тобой невозможно разговаривать! Между нами все кончено. Я уезжаю в Москву! (Уходит.)

ОГАРЕВ. Так между кофе и бессмертием души ты всех друзей растеряешь.

Кетчер возвращается.

КЕТЧЕР. Это твое последнее слово?

Герцен делает еще один глоток кофе.

ГЕРЦЕН. Прости.

КЕТЧЕР. Так. (Уходит снова, разминается с входящим

Грановским.)

ГРАНОВСКИЙ (Кетчеру). Ну как?..

(Видя выражение лица Кетчера,

Грановский не продолжает.)

Аксаков приехал.

ГЕРЦЕН. Аксаков? Не может быть.

ГРАНОВСКИЙ (наливает себе кофе). Как угодно. (Морщится от вкуса кофе.) Он возвращался от каких-то друзей и заехал по-дороге...

ГЕРЦЕН. Что же он к нам не выходит? Старым друзьям не пристало ссориться по...

Возвращается Кетчер как будто ничего не произошло.

Наливает себе кофе.

КЕТЧЕР. Аксаков приехал. Где Натали?

ГЕРЦЕН. Грибы собирает.

КЕТЧЕР. Это хорошо. За завтраком грибы были отличные.

(Пригубляет кофе, остальные наблюдают за ним.

Раздумывает.)

Гадость.

(Ставит чашку. В возбужденном порыве он и Герцен целуют друг друга в щеки и обнимаются, состязаясь в утверждении собственной вины.)

ГЕРЦЕН.  На самом деле не так уж плохо.

КЕТЧЕР. Кстати, я вам говорил, что мы все попадем в словарь?

ГЕРЦЕН. А я уже в словаре.

ГРАНОВСКИЙ. Он не о словаре немецкого языка, в который ты, Герцен упоминаешься один раз, и то случайно.

КЕТЧЕР. Нет, я говорю об одном совершенно новом слове.

ГЕРЦЕН. Позволь, Грановский. Я вовсе не был случайностью. Я был плодом сердечного увлечения, и свою фамилию получил в честь немецкого сердца моей матери. Будучи наполовину русским и наполовину немцем, в душе я, конечно, поляк... Часто мне кажется, что меня разделили. Иногда я даже кричу по ночам от того что мне снится, будто на то, что от меня осталось, претендует император Австрии.

ГРАНОВСКИЙ. Это не император Австрии на тебя претендует, а Мефистофель.

Тургенев смеется.

ОГАРЕВ. Кетчер, что за новое слово?

КЕТЧЕР. Ничего вам теперь не скажу... (Герцену с яростью.) Ну почему ты полагаешь будто должен каждый разговор перетащить на себя. Тащишь, как вор.

ГЕРЦЕН (Протестует Огареву). Вовсе я не тащу, скажи, Ник?

ГРАНОВСКИЙ Тащишь.

КЕТЧЕР (Грановскому). Ты, кстати, тоже!

ГЕРЦЕН (Не дает Кетчеру продолжить). Во-первых, я вправе постоять за свое доброе имя, не говоря уж о чести моей матери, а во-вторых...

ОГАРЕВ. Остановите его, остановите!

Герцен смеется сам над собой вместе с остальными.

Аксаков, 29 лет выходит из дома. Такое ощущение, что он наряжен в яркий театральный костюм. На нем вышитая косоворотка, штаны заправлены в высокие сапоги.

ГЕРЦЕН. Аксаков! Выпей кофе!

АКСАКОВ (говорит с официальным видом). Я хотел сказать вам лично, что все отношения между нами кончены. Жаль, но делать нечего. Вы, конечно, понимаете, что мы более не можем встречаться по-дружески. Я хотел пожать вам руку и проститься.

Герцен позволяет пожать себе руку. Аксаков идет обратно.

ГЕРЦЕН. Что ж такое со всеми?

ОГАРЕВ. Аксаков, отчего ты так нарядился?

АКСАКОВ (рассерженно поворачивается). Потому что я горжусь тем, что я русский!

ОГАРЕВ. Но люди думают, что ты перс.

АКСАКОВ. Тебе, Огарев, мне нечего сказать. На самом деле, против тебя я ничего не имею — в отличие от твоих друзей, с которыми ты шатался по Европе... потому что ты гнался не за фальшивыми богами, а за фальшивой…

ОГАРЕВ (говорит горячо). Вы бы поосторожней, милостивый государь, а то ведь и недолго…

ГЕРЦЕН (быстро вмешиваясь). Ну довольно этих разговоров! —

АКСАКОВ. Вы, западники, просите выдать вам паспорта для лечения по предписанию врача, а потом едете пить воды в Париж...

Огарев снова начинает кипятиться.

ТУРГЕНЕВ (мягко). Вовсе нет. Парижскую воду пить нельзя.

АКСАКОВ. Ездите во Францию за вашими галстуками, если вам так угодно. Но почему вы должны ездить туда за идеями?

ТУРГЕНЕВ. Потому что они на французском языке. Во Франции можно напечатать что угодно, это просто поразительно.

АКСАКОВ. Ну а каков результат? Скептицизм. Материализм. Тривиальность.

Огарев по-прежнему в бешенстве, перебивает.

ОГАРЕВ. Повтори, что ты сказал!

АКСАКОВ. Скептицизм-материализм.

ОГАРЕВ. До этого!

АКСАКОВ. Цензура совсем не вредна для писателя. Она учит нас точности и христианскому терпению.

ОГАРЕВ (Аксакову). Я за кем гонялся фальшивой?

АКСАКОВ (не обращает внимания). Франция — это нравственная помойка, но зато там можно опубликовать все что угодно. И вот вы уже ослеплены и не видите того, что западная модель — это буржуазная монархия для обывателей и спекулянтов.

ГЕРЦЕН. К чему ты это мне говоришь? Ты им скажи.

Огарев уходит.

АКСАКОВ (Герцену). О, я слышал о вашей социалистической утопии. Ну для чего она нам? Здесь же Россия... (Грановскому.) У нас и буржуазии-то нет.

ГРАНОВСКИЙ. К чему ты это мне говоришь? Ты ему скажи.

АКСАКОВ. Да все вы... Якобинцы и немецкие сентименталисты. Разрушители и мечтатели. Вы отвернулись от собственного народа, от настоящих русских людей, брошеных сто пятьдесят лет тому назад Петром Великим Западником! Но не можете договориться о том, что же делать дальше.

Входит Огарев.

ОГАРЕВ. Я требую, чтобы ты досказал то, что начал говорить!

АКСАКОВ. Я уже не помню, что это такое было.

ОГАРЕВ. Нет, ты помнишь!

АКСАКОВ. Гонялся за фальшивой бородой?.. Нет... Фальшивой монетой?..

Огарев уходит.

Нужно воссоединиться с простым народом, от которого мы оторвались, когда стали носить шелковые панталоны и пудрить парики. Еще не поздно. Мы еще можем найти наш особый русский путь развития. Без социализма или капитализма, без буржуазии. С нашей собственной культурой, не испорченной Возрождением. И с нашей собственной церковью, не испорченной папством или Реформацией. Может быть, наше призвание — объединить все славянские народы и вывести Европу на верный путь. Это будет век России.

КЕТЧЕР. Ты забыл про нашу собственную астрономию, не испорченную Коперником.

ГЕРЦЕН. Отчего бы тебе не надеть крестьянскую рубаху и лапти, коли ты хочешь представлять подлинную Россию, вместо того чтобы наряжаться в этот костюм? В России до Петра не было культуры. Жизнь была отвратительная, нищая и дикая. История других народов — это история раскрепощения. История России двигалась вспять, к крепостничеству и мракобесию. Церковь, которую рисуют ваши иконописцы, существует только в их воспаленном воображении, а на самом деле — это сплотка/комплот/компания вечно пьяных попов и лоснящихся жиром царедворцев на содержании у полиции. Такая страна никогда не увидит света, если мы махнем на нее рукой. А свет — вон там. (Указывает.) На Западе. (Указывает в противоположном направлении.) А тут его нет.

АКСАКОВ. Ну тогда вам туда, а нам сюда. Прощайте. (Уходя, встречается с ворвавшимся Огаревым.)

Мы потеряли Пушкина... (Делает вид, что пальцем «стреляет» из пистолета.) ...мы потеряли Лермонтова... (Снова «стреляет».) Огарева мы потерять не должны. Я прошу у вас прощения.

Кланяется Огареву и уходит. Герцен обнимает Огарева за плечи.

ГЕРЦЕН. Он прав, Ник.

ГРАНОВСКИЙ. И не только в этом.

ГЕРЦЕН. Грановский... когда вернется Натали, давай не будем ссориться.

ГРАНОВСКИЙ. Я и не ссорюсь. Он прав, у нас нет своих собственных идей, вот и все.

ГЕРЦЕН. А откуда им взяться, если у нас нет истории мысли, если ничего не передается потомкам, потому что ничего не может быть написано, прочитано или обсуждено? Не удивительно, что Европа смотрит на нас, как на варварскую орду у своих ворот. Огромная страна, которая вмещает и оленеводов, и погонщиков верблюдов, и ныряльщиков за жемчугом. И при этом ни одного оригинального философа. Ни единого вклада в мировую политическую мысль.

КЕТЧЕР. Есть! Один! Интеллигенция!

ГРАНОВСКИЙ. Это что такое?

КЕТЧЕР. То новое слово, о котором я говорил.

ОГАРЕВ. Ужасное слово.

КЕТЧЕР. Согласен. Зато наше собственное, российский дебют в словарях.

ГЕРЦЕН. Что же оно означает?

КЕТЧЕР. Оно означает нас. Исключительно российский феномен. Интеллектуальная оппозиция, воспринимаемая как общественная сила.

ГРАНОВСКИЙ. Ну!..

ГЕРЦЕН. А... интеллигенция!..

ОГАРЕВ. И Аксаков интеллигенция?

КЕТЧЕР. В этом вся тонкость — мы не обязаны соглашаться друг с другом.

ГРАНОВСКИЙ. Славянофилы ведь не совсем заблуждаются насчет Запада, Герцен.

ГЕРЦЕН. Я уверен, они совершенно правы.

ГРАНОВСКИЙ. Материализм...

ГЕРЦЕН. Тривиальность.

ГРАНОВСКИЙ. Скептицизм прежде всего.

ГЕРЦЕН. Прежде всего. Я с тобой не спорю. Буржуазная монархия для обывателей и спекулянтов.

ГРАНОВСКИЙ. Однако из этого не следует, что наша собственная буржуазия должна будет пойти по этому пути.

ГЕРЦЕН. Нет, следует.

ГРАНОВСКИЙ. И откуда ты можешь об этом знать?

ГЕРЦЕН. Я — ниоткуда. Это вы с Тургеневым там были. А мне паспорта так и не дали. Я снова подал прошение.

КЕТЧЕР. По болезни?

ГЕРЦЕН (смеется). Из-за Коли... Мы с Натали хотим показать его самым лучшим врачам...

ОГАРЕВ (Оглядывается). Где Коля?..

КЕТЧЕР. Я сам врач. Он глухой. (Пожимает плечами.) Прости.

Огарев, не обращая внимания, уходит искать Колю.

ТУРГЕНЕВ. Там не только одно мещанство. Единственное, что спасет Россию — это западная культура, которую принесут сюда такие люди... как мы.

КЕТЧЕР. Нет, ее спасет Дух Истории, непреодолимая Сила Прогресса...

ГЕРЦЕН. (Давая выход своему гневу). Черт бы побрал эти твои заглавные буквы! Избавь меня от тщеславной мысли, будто мы все играем в пьесе из жизни отвлеченных понятий!

КЕТЧЕР. Ах, так это мое тщеславие?

ГЕРЦЕН (Грановскому). Я не смотрю на Францию со слезами умиленья. Мысль о том, что можно посидеть в кафе с Луи Бланом или Ледрю-Ролленом, что можно купить в киоске еще влажную от краски La Reforme и пройтись по Place de la Concorde, эта мысль, признаюсь, радует меня как ребенка. Но Аксаков прав — я не знаю, что делать дальше. Куда нам плыть? У кого есть карта? Мы штудируем идеальные общества… И все они удивительно гармоничны, справедливы и эффективны. Но единственный, главный вопрос, почему кто-то должен подчиняться кому-то другому?

ГРАНОВСКИЙ. Потому что без этого не может быть общества. Почему мы должны дожидаться, пока нас поработят наши собственные индустриальные гунны? Все, что дорого нам в нашей цивилизации, они разобьют вдребезги на алтаре равенства... равенства бараков.

ГЕРЦЕН. Ты судишь о простых людях после того как их превратили в зверей. Но по природе своей они достойны уважения. Я верю в них.

ГРАНОВСКИЙ. Без веры во что-то высшее, человек ничем не отличается от животного.

Герцен забывает сдерживаться и Грановский начинает отвечать ему в тон пока между ними не начинается перепалка.

ГЕРЦЕН. Ты имеешь в виду — без суеверий.

ГРАНОВСКИЙ. Суеверия? Так ты это называешь?

ГЕРЦЕН. Да, суеверия! Ханжеская и жалкая вера в нечто, существующее вовне. Или наверху. Или бог еще знает где, без чего человек не может обрести собственное достоинство.

ГРАНОВСКИЙ. Без этого, как ты говоришь, «на верху», все счеты будут сводиться здесь, «внизу». В этом и есть вся правда о материализме.

ГЕРЦЕН. Как ты можешь, как ты смеешь, отметать чувство собственного достоинства? Ты, человек, можешь сам решать, что хорошо а что дурно без оглядки на призрака. Ты же свободный человек, Грановский, другого рода людей не бывает.

Быстро входит Натали. Она испугана. Ее расстройство поначалу неверно истолковано. Она бежит к Александру и обнимает его. В ее корзине немного грибов.

НАТАЛИ. Александр...

ГЕРЦЕН (извиняющимся тоном). Мы тут поспорили...

ГРАНОВСКИЙ (обращается к Натали). С глубоким сожалением я должен покинуть дом, где меня всегда встречал столь радушный прием. (Собирается уйти.)











Рекомендованные материалы


Стенгазета
08.02.2022
Книги

Почувствовать себя в чужой «Коже»

Книжный сериал Евгении Некрасовой «Кожа» состоит из аудио- и текстоматериалов, которые выходят каждую неделю. Одна глава в ней — это отдельная серия. Сериал рассказывает о жизни двух девушек — чернокожей рабыни Хоуп и русской крепостной Домне.

Стенгазета
31.01.2022
Книги

Как рассказ о трагедии становится жизнеутверждающим текстом

Они не только взяли и расшифровали глубинные интервью, но и нашли людей, которые захотели поделиться своими историями, ведь многие боятся огласки, помня об отношении к «врагам народа» и их детям. Но есть и другие. Так, один из респондентов сказал: «Вашего звонка я ждал всю жизнь».