15.10.2006 | Кино

Лучшие годы нашей жизни

Фильм “Живой” все будут понимать по-разному

В прокат вышел “Живой” режиссера Александра Велединского  и продюсера Сергея Члиянца. Он примечателен уже тем, что это редкая у нас попытка соединить коммерческое кино и серьезное. Кто-то посмотрит фильм просто так — и не соскучится.

Но, конечно, в сюжете есть хитросплетения, в которых надо разбираться. А фильм в целом надо понимать как концептуальное высказывание.

При многих запоминающихся персонажах “Живой” — фильм на четверых. Андрея Чадова, который контрактник, вернувшийся из Чечни на протезе. Максима Лагашкина и Владимира Епифанцева, изображающих его погибших боевых товарищей, которые сопровождают его по новой мирной жизни в качестве призраков, причем с шутками и гэгами. (Пример черного юмора: “Только через мой труп!” — заявляет один из призраков.) И Чадова Алексея. Он тут священник, с которым главный герой вроде бы случайно столкнулся, когда искал могилы товарищей-призраков.

Сам фильм тоже нечаянно делится на части: три. Первая — о ранении героя и госпитале — завершается тем, что он импульсивно убивает хапугу-тыловика, ведающего деньгами и оскорбившего фронтовых ребят, а затем попадает под джип. Вторая — о его возвращении домой (джип, к счастью, не покалечил) и путешествии в Москву к спасшему его сослуживцу. Именно в этой части и присутствуют обаятельные призраки. Третья — о странной встрече со священником.

В современных фильмах, даже если они оригинальны, не бывает новых сюжетов. Родственники “Живого” — от “Мертвеца” Джармуша (с чем соглашается сам режиссер) до “Шестого чувства” и “Лестницы Иакова”. “Живого” сравниваешь и с фильмами Дэвида Линча. Как и “Малхолланд Драйву”, “Живому” не помешало бы, если бы вместе с билетом зрителю выдавали синопсис. Как в опере. Объясняющий, что же происходило на самом деле.

Кратко и субъективно дешифруем, причем аккуратно, лишь последнюю часть фильма — со священником. Именно потому, что она, на первый взгляд, самая непонятная. Но при этом ее дешифровка не раскроет сюжета.

Встречал ли главный герой священника? Большой вопрос! На то, что весь длинный сюжет со священником нельзя воспринимать как реальность, указывает невероятная смена времени суток. Отъехали на час — а вечер одного дня сменился вечером другого. Может, священник просто забрел на некое кладбище, увидел там случайную могилу — и вдруг понял, что душа похороненного в ней человека не находит успокоения, потому что греховна? Хотя человек хороший. Священник отпускает грехи — и тем освобождает неприкаянную душу. Но почему отпускает грехи столь страстно? Не в своих ли грехах он заодно кается? Чего вдруг именно этот священник обнаружил неприкаянную душу? Почему — как мы видим — он умеет драться? Откуда возникает тема некоего легендарного монаха Пересвета на чеченской войне? Не брат ли он по духу во всех смыслах (и прегрешений тоже) главного героя? Случайно ли на роли были избраны реальные — внешне похожие — братья Андрей и Алексей Чадовы?

Такой вот этот фильм — “Живой”.

Из всех острых социальных и политических тем современности чеченская едва ли не единственная, к которой наше кино уже несколько раз подступалось. Впрочем, анализируя одну-единственную (но действительно важную) ситуацию: что происходит с душами ребят, воюющих с этой, федеральной, если говорить официально, стороны.

Анализ, а иногда и приговоры были разными.

“Блокпост” Александра Рогожкина — фильм о том, что война во всех смыслах дерьмовая. В кого ни стреляешь — в конечно счете стреляешь в себя. По ком звонит колокол? Он звонит по тебе.

“Время танцора” Вадима Абдрашитова — про инфантильный род мужской, склонный к играм в войнушку и не способный понять, что и с какого момента происходит всерьез.

“Брат” первый Алексея Балабанова — фильм про потерянное поколение.

В нашем случае интереснее два следующих фильма, потому что их концепции отчасти пересекаются с концепцией “Живого” .

“Война” того же Балабанова — про то, что на войне всё более честное и настоящее, в отличие от дерьмовой мирной жизни. Убиваем друг друга — так убиваем. Мстим — так мстим. “Мой сводный брат Франкенштейн” Валерия Тодоровского — про то, что война затронет всех нас, так как оттуда в мир возвращаются больные, потому что ничем иным, кроме войны, они жить не могут. “Живому” тут близко не “больные”, а “ничем иным жить не могут”.

“Живой”, как мне кажется, о том, что на войне и прошла настоящая жизнь. Обычно говорят: от современных войн страдают те, на чьей территории они ведутся. Люди там не знают иного мира, кроме войны: в Чечне, Афганистане, теперь Ираке и т. д. “Живой” — про то, что ребята с этой, нашей стороны, воевавшие в чужих горах, тоже не знают иного мира и не хотят возвращаться в этот. Не зря главному герою плевать на деньги — силу мира этого. Не зря души фронтовых трупов бродят в фильме отдельно от душ мирно почивших: они почему-то не соприкасаются. Не зря главным гадом в фильме признан не предатель (хотя там темная история), а всего лишь чувак, который ездил на чеченскую войну ради заработка, а теперь пытается вытеснить из сознания прошлое, фронтовое братство и хорошо-мелкобуржуазно обустроился в настоящем.

Не зря в финале души фронтовых пацанов возвращаются — куда? — в кавказские горы! И там-то они по-настоящему счастливы. При этом в горах — никакой войны. Рай такой.

Парадокс в том, что для героев фильма, выходит, даже хорошо, что их убили. Называйте после этого фильм “антивоенным”! И что, хотя “Живой” тоже отчасти о потерянном поколении (как не потерянное, если оно не может найти себя в мирной жизни?), это фильм еще и патриотический. В таком стоуновском понимании. Патриотизм не в верности флагу и государству — плевать героям на них. Патриотизм — в романтической преданности другим хорошим парням, фронтовому мужскому братству.

Источник: Ведомости, №177 (1704), 21.09.2006,