28.09.2006 | Кино

Загадочная русская эйфория

Только бы не перехвалить!

5 октября выходит в прокат «Эйфория»—кинодебют модного театрального постановщика и драматурга Ивана Вырыпаева. Претендует, похоже, всерьез. Фильм, на мой взгляд, необычен, по-хорошему загадочен и относится к произведениям киноманским.

«Эйфория» породила в нашей киносреде легенды, мифы и раскол. Одни считают картину потрясающей и уверены, что Каннский фестиваль допустил грубую ошибку, не взяв ее в мае в свою конкурсную программу: «Эйфория» наверняка стала бы там фаворитом. Другие называют фильм эпатажным и конъюнктурным: очередная бездонность и дикость русской души, порожденная бескрайней русской природой.

Широк-де опять русский человек—опять не худо бы сузить. Кто прав? Кто виноват? Кому на Руси жить хорошо?

На первый взгляд. Место действия—донская степь, которая не столь идеально плоская, даже заовраженная по сравнению с более знакомой автору этих строк кубанской, и отнюдь не черноземная—под знойным, иссушившим вековую траву солнцем земля кажется белой как соль. Это та часть степи, где встречаются лишь одинокие хутора, а до ближайшего доктора, даже в случае беды, надо гнать по бездорожью часа три. И хотя авто (старые и раздолбанные), равно как и моторные лодки, у степняков все-таки есть, а степь, если доведется взглянуть на нее сверху (а фильм позволяет), расчерчена узорами автомобильных колес, кажется, что здесь 1000 лет ничего не менялось, и не удивишься, если из-за холма вдруг с гиканьем выскочат на тонконогих конях другие степняки—печенеги или половцы.

В этих завораживающих просторах обитают люди, столь же высушенные на солнце, как трава, не сказать, чтобы некрасивые, но суровые. Оба исполнителя главных мужских ролей, Михаил Окунев и Максим Ушаков, выглядят натуральными потомками если не истинных казаков, то их батраков—уж верьте, я на таких насмотрелся. Главная героиня—та и вовсе натуральная казачка, не того картинно яркого типа, к которому мы все привыкли по кино и выступлениям казачьих хоров, а более сдержанного, именно что хуторского. В казачке не сразу распознаешь элитную московскую актрису Полину Агурееву (как выяснилось, и впрямь родившуюся на Дону).

Сдержанность и немногословность персонажей скрывает, однако, страсти необузданные. То есть до определенной поры эти люди обуздать их способны, но если хоть на миг ослабляют вожжи—страсти захлестывают и их самих, и окружающих, и все жизни рушатся в одночасье.

В этом мире, где все знают всех на 100 километров вокруг, говорят «чё» и легко выражаются (пусть и не так легко и разнообразно, как московские интеллектуалы). Здесь могут начать изменять жене через неделю после свадьбы—а жена (в мировом кино такой детали еще не было—своего рода рекорд крутизны) способна прилюдно с размаху долбануть соперницу в грудь вилкой. Здесь любящий отец самолично (врача-то не дождаться) отрезает маленькой дочери палец, откушенный дворовой собакой и болтающийся на коже. Используя для дезинфекции водку, которой потом напаивает и дочь, чтобы уснула и меньше болело. Здесь молодая мать этой самой девочки, несмотря на весь этот кошмар, способна испытывать радость, потому что нашла наконец истинную любовь—и тоже на стороне. Здесь ее серьезный муж, осознав измену, сжигает собственный дом, который строил по дощечке всю жизнь ради семьи и потомства, и в отчаянии идет по степи с ружьем. Убивает корову—зачем? Так, от отупления и опьянения (скептический вопрос по ходу: на Дону «Путинку» пьют?). Но здесь способны ощущать себя, испытав любовь, Адамом и Евой. И способны долго смотреть в звездное небо.

В общем, понятно, что при первом взгляде резонно заподозрить фильм в конъюнктурности (хотя мне кажется, что и в пересказе он может кого-то заворожить): снова банальности о загадочности русской души и обаятельном русском варварстве. Про эту загадочность, как показал опыт «Возвращения» (при всем моем искреннем уважении к этой картине), Запад любит до сих пор. Точнее, начинает вдруг иногда отчаянно любить—непредсказуемо и нелогично.

Если присмотреться. Самое изумительное в степных знойных пейзажах, присмотренных режиссером Иваном Вырыпаевым, их странная, заметная сверху расчерченность автомобильными колесами. В этой расчерченности будто бы есть свой неподвластный разуму смысл—как в тех дьявольских кольцах на полях (обыгранных в «Знаках» М. Найт Шьямалана), которые то ли чья-то шутка, то ли следы инопланетян. Ослепительно белая земля, о которой мы тоже говорили, окончательно придает пейзажам «Эйфории» сумасшедше неземной вид. Или, наоборот, общеземной. Да, можно сказать, что Вырыпаев открывает Западу новую жестокость (все те же удар вилкой в грудь и отрезание откушенного пальца) и новые территории жестокости. Запад клюнет уже на это, потому что жестокость была, есть и надолго останется главной темой серьезных кино и литературы. Причины тут, кстати, не только социальные, но и, извините за резкость, экзистенциальные: более актуальной темы у современного мира нет.

Но я не думаю, что умные люди на Западе, а уж тем более у нас, воспримут фильм Вырыпаева как очередную попытку исследования той самой анекдотически разудалой русской души. Место действия «Эйфории» не Дон, а Вселенная. Этот фильм—своего рода абстракция на тему страсти и неизбежно сопутствующей ей жестокости, что лишний раз подчеркивают необычные степные пейзажи (напоминающие, кстати, и о картинах абстрактных художников).

Универсальное эссе на универсальную же тему о том, что любовь неизменно связана со смертью, Эрос ведет к Танатосу и вообще всякая любовь почти неизбежно заканчивается трагедией. При этом эссе не только жестокое, но и остроумное (заметьте, как смешно разозлившийся герой разгоняет бедных перепуганных коз с козлами—дали бы ему рогами в ответ, что ли).

Надо все-таки учиться понимать кинонамеки и—тем более—хороший внятный киноязык. В данном случае я рад, что моя оценка фильма совпадает с режиссерской. Уже после посмотрел интервью Вырыпаева, который ничего не говорит о загадках и дикости русской души, а говорит зато о своем стремлении снять любовную трагедию в античном духе. Определяет смысл фильма как беспомощные попытки выжить со своими чувствами (хорошие слова!). Получилась ли трагедия античная, судить не буду. Но универсальная, при всех «чё» из уст героев, получилась точно.

Если присмотреться еще внимательнее. Помимо прочего, фильм нравится своей культурой. Чувствуется, что дебютант Вырыпаев смотрел много хороших лент и, не стремясь к повторению («Эйфория» безусловно оригинальна), по-авторски взаимодействовал с ними. Могу ошибаться, но мне кажется, что Вырыпаев с любовью внимал, например, фильмам Эмира Кустурицы (которого тоже всегда интересовали любовные трагедии и жестокость—но балканская) и Ким Кидука (которого тоже… и который тоже… но корейская). Мне почему-то кажется, что «Эйфория» в своих финальных частях адресует к ким-кидуковскому «Острову». И замечательно, если действительно адресует.

Вырыпаев заочно приятен мне и тем, что трезво относится к сделанному. Он высказался про «Эйфорию» в том смысле, что фильм получился слишком добротным и чересчур зрительским. Он-де задумывал ленту пожестче. Зрительское, по Вырыпаеву, синоним плохого кино. Он не вполне прав. Лично мне нравятся и многие зрительские фильмы. Знаете, однако, что подкупает? Что он явно не выпендривается. Не любуется собой. Он искренен. Как был искренен почитаемый мной фон Триер, когда говорил в связи с «Мандерлеем», что снял слишком красивенькое кино и не взял планку.

Только бы не перехвалить!

Источник: Русский Newsweek, № 33 (111), 28 авг - 3 сен 2006,