31.07.2006 | Нешкольная история

Элементы красного быта. Часть II

Репрессивная политика Советского государства в отношении крестьянства. Работа одиннадцатиклассницы Анны Егоровой

АВТОР

Анна Егорова, на момент написания работы -ученица 11 класса гимназии №  1 г. Белово Кемеровской области.

Данная работа получила 3-ю премию на VII Всероссийском конкурсе Международного Мемориала "Человек в истории. Россия - XX век".

Научный руководитель - Кузьмина Г.А.

После раскулачивания большая часть крестьян Беловского района, из приговорённых к высылке, была расселена в бассейне рек Тоя и Нюрса на территории Чаинского и Бакчарского районов. Район их вселения характеризовался в документах того времени следующим образом: «район является северной частью Томского округа с удаленностью от Томска не свыше 300 верст, связан зимой и летом с населенными 3 районами округа хорошими проселочными дорогами. Суровость климата, ранние осенние заморозки не дают созревать отдельным яровым культурам (пшеница)...  В отношении развития промыслов, имеющих крупное значение, район не предрасположен, возможно лишь развитие пчеловодства. Из других подсобных промыслов некоторую роль могут сыграть сбор ягод, ореха и частично в небольших размерах - охота и рыболовство» (Ильин  Н.Г. Рубцовчане в ссылке. Рубцовск, 1997. С.24).

Всего на территории этих районов было создано несколько спецкомендатур, работники которых контролировали жизнь и деятельность спецпереселенцев в каждом поселке. Из справки СИБЛага ОГПУ в Западно-Сибирский крайисполком о дислокации спецпереселенцев следует, что на 24 сентября 1931 под началом Галкинской комендатуры было 9 поселков, в которых проживало 7379 человек, работники Парбигской комендатуры контролировали 31 поселок с населением 33316 человек и работники Тоинской - 21 поселок, где жили 7847 человек. В каждом из них была своя поселковая комендатура.

Переселенцы прибывали в установленные для них места с крайне скудным запасом продовольствия и фуража, на необустроенные пустынные местности. Чем же занимались и какова была жизнь наших земляков на новых территориях?

Об этом можно прочитать на страницах сборника «История Рубцовской области» (изд. «Алтай», 1999 г.). Как удалось выяснить, места ссылки рубцовчан и беловчан были одни и те же. Приведём некоторые факты из указанного сборника.

В секретном постановлении СНК СССР о хозяйственном устройстве спецпереселенцев в Нарымском крае от 28 декабря 1931 года пунктом первым определено, что на ближайшие годы по сельскому хозяйству будут специализироваться следующие спецкомендатуры Нарымского края: Галкинская, Парбикская, Тоинская, Шегарская с населением в 55,7 тыс. чел., из коих 25 тыс. полноценной рабочей силы будет занято на сельхозработах. 

Главной задачей краевых и районных советов ставилось "освободиться от завоза в северные районы для спецпереселенцев хлеба, фуража, овощей, перейдя на снабжение продуктами собственного производства".

О том, насколько успешно она решалась, говорят показатели из докладной записки начальника ГУЛАГа НКВД народному комиссару внутренних дел СССР о сельскохозяйственном освоении трудпоселенцами северных комендатур Западно-Сибирского края в 1935 году от 5 ноября 1935 г.:

"Расселенные в Нарымском Севере трудпоселенцы закончили в 35 г. пятую с/х кампанию. С начала освоения трудпоселенцев в Нарыме очищено от леса и раскорчевано 116800 га, из которых 100500 га занято под пашню, 16300 га - под усадьбами и сенокосом. На одно трудпоселенческое хозяйство приходится 4,2 га освоенной площади против 2,6 га у коренного населения Нарыма.

Средняя обеспеченность одного человека 4,2 кв.м, 12 процентов населения еще проживает в землянках и полуземлянках.

Средний урожай с одного гектара зерновых в 1934 году составил 46,2 пуд (6,4 ц), картофеля - 510 пудов (35,7 ц)».

Как видим, результаты освоения были неутешительными. Да и что было можно ожидать от осушенных болот в суровых северных условиях. Даже эти низкие показатели дались величайшим напряжением всех сил переселенцев. Условия их труда и быта были неудовлетворительны.

В первые месяцы после вселения особенно велика была смертность, главным образом, среди детей и стариков. В среднем за месяц умирало от 3 до 4 тыс. человек. "Дети в детдомах (сироты), а также в семьях крайне истощены. Выражение лиц у 5-7-летних детей крайне апатичное. Эти дети выглядят старичками, они малоподвижны, стремление к детским играм отсутствует".

Переселенцы осушали болота, валили лес, пытались выращивать на освобождаемых территориях сельскохозяйственные культуры. Все поселки были разбиты на кварталы, в каждом имелся квартальный старшина или уполномоченный из спецпереселенцев, которые вели учет живущих в домах, уходящих и приходящих с работы. За одиночные побеги в первый раз накладывали арест до 30 суток, за повторные, с разоружением охраны, убийствами и т.д. дела пойманных беглецов оформлялись как уголовные и передавались на решение троек ОПУ («История Рубцовской области», Изд-во Алтай, 1999. С.102).

В иных случаях репрессии по отношению к крестьянам-единоличникам заканчивались совсем трагично. «В селе Артышта жил Егор Кириллович Соловьёв с женой Зинаидой и тремя детьми. Село было старое, жителей там было 688 человек, 110 хозяйств. Была там и небольшая часовня. Судя по документам, Егор Соловьёв, пережив революции и войны, к тридцатому году имел крепкое хозяйство. Хороший дом, амбары и пристройки. Держал трёх лошадей, коров, овец, поросят, да ещё купил сенокосилку, конные грабли, веялку и молотилку. Правда, не к добру задумал становиться на ноги мужик-единоличник.

После майских праздников тридцатого года к Соловьёвым нагрянули милиционеры и уполномоченный ОГПУ. Состоялся суд над целой группой обвиняемых. Был он скоротечным и жестоким. Тридцатипятилетний Егор Соловьёв под номером 10 был осуждён особой тройкой ОГПУ по статье 58-10 УК РСФСР (контрреволюционная агитация и пропаганда) и приговорён к высшей мере наказания.

Имущество первых десяти в списке приговорённых конфисковали. Соловьёв как раз был десятым. Выживут ли оставшиеся без всего дети и жена, об этом особые тройки не думали. В протоколе обыска сохранилась запись о составе семьи: «Жена – 29-30 лет, две дочери 10-12 и 1-3 лет и сын 8-9 лет. Имена их не установлены».

«Судя по материалам, особые тройки ОГПУ могли выезжать на места. Возможно, судили Соловьёва в Белове. Кстати, и дата смерти совпадает с днём суда – 4 мая 1930 года. Свидетельство о смерти выдано Беловским загсом уже в наше время на основании сохранившихся документов, где в графе «причина смерти» значится: «расстрелян», а в графе «место смерти» - прочерк. Но можно предположить, что приговор привели в исполнение у нас в городе», - говорит Вадим Геннадьевич Рублёв.

Почти через шесть десятков лет Е.К. Соловьёва реабилитировали посмертно». (Живописцев М. Дело Егора Соловьёва // Беловский вестник. 17 августа 1995 г.).

Судя по недавно вышедшей в свет книге «Жертвы политических репрессий», четвёртая часть всех расстрелянных в те годы были крестьяне, в большинстве молодые, полные сил.

Дело Егора Соловьёва для того времени было типичным. Достаточно сказать, что на учёте в городской комиссии по реабилитации стоят 1054 человек, родственники которых пострадали в те годы. Более 500 из них уже имеют документы о реабилитации, в их числе и мой дедушка Кузнецов Александр Андреевич.

К 1934 гoдy коллективизация в Беловском районе была закончена, организовано около 90 колхозов. Одновременно с этим были ликвидированы хозяйства зажиточных крестьян. Одни из них были сосланы, другие сами бросали свои дома и уезжали в город, благо в Кузбассе шло большое строительство шахт, заводов.

Всего к 1929 году, к началу коллективизации, посевных площадей в Беловском районе было 32 549 га, из этого числа колхозы обрабатывали только 4438 га, то есть, колхозам принадлежало 13,63% пахотных земель. А в 1934 году общая посевная площадь в Беловском районе составляла 67 165 га,  по социальному сектору обрабатывалось  56 432 га, то есть 84,02% принадлежала колхозам (Артемов Г.И. История Беловского района. Белово. 1996. С. 48). Уже по этим цифрам можно получить представление о масштабах коллективизации в нашем районе. Так же подозрительно быстро прибывало поголовье скота в колхозах: например, коров было в 1930 году – 830, а в 1932 году – уже 1900, мне  кажется, очевидно, что рост поголовья скота в основном был за счёт экспроприации при раскулачивании. Косвенным доказательством того, что кормление и уход за скотом были плохими, является факт снижения надоев (1400 литров молока от коровы в год в 1932 году, против 1600 литров в 1930 году) (Артемов Г.И. История Беловского района. Белово. 1996. С. 48).

После окончания завершающего этапа коллективизации каждая десятая колхозная семья в регионе не имела личного хозяйства, каждая четвёртая – вообще никакого скота. Основной кормилицы-коровы не было в 2/5 дворов.

Отсутствие или минимальные размеры ЛПХ в сочетании с крайне скудной натуральной и денежной оплатой труда в колхозах приводили к постоянному недоеданию. Полуголодные крестьяне не имели ни сил, ни желания работать на колхозных полях и фермах (Ильиных В.А. Единоличное дворохозяйство в контексте процесса раскрестьянивания. Омск, 1989. С.39). Колхозы и совхозы не выполнили поставленной перед ними задачи – в течение второй пятилетки в два раза увеличить объёмы сельхозпроизводства.

 

Создание обобщённой характеристики раскулаченного хозяйства в Беловском районе. Социальный портрет  «кулака»

Для написания этой главы я работала с материалами Государственного архива Кемеровской области (№ фонда - 63).

Выбранный временной интервал: 1930 – 1934 годы. Поскольку источники строятся  «по семейному» (подворному) принципу, то единицей отбора в моей работе выступает отдельная семья (хозяйство). Был использован метод случайной выборки из  основного массива - 50 выборочных единиц (семей).

Относительно небольшое количество материала, взятого для анализа, объясняется тем, что доступ к архивным материалам, касающимся периода репрессий, для частных лиц весьма затруднён и ограничен.

Я изучила приказы и  ВЦИК и СНК РСФСР, ЦИК и СНК СССР, региональных и местных советов и их органов, пленумов ЦК и местных комитетов партии, исполнительных партийных органов и т.д.), протокольно-резолютивные документы (протоколы высших и местных советских и партийных органов и их комиссий,  и т.д.), отчетные и докладные материалы (отчеты и доклады нижестоящих инстанций вышестоящим, отчеты комиссий, акты проверок, справки (справочные материалы, подготовленные на основании запросов официальных инстанций, а также информационные сведения с мест о текущих событиях в соответствии с утвержденным планом), переписка (внутриведомственная, запросы граждан и ответы на них), массовые персонально ориентированные источники (учетные карточки и личные дела репрессированных).

Анализу (количественному и качественному) подверглись:

• «Списки кулацких семейств, подлежащих выселению из Беловского района Кемеровской области» (по документам Государственного архива Кемеровской области       (№ фонда - 63).

• Эти же списки с развернутым описанием имущественного положения (в них содержатся данные о размере семьи, количестве сельскохозяйственного инвентаря, домашней утвари, скота (рабочего и продуктивного), уплаченных налогах и основании, на котором семья раскулачивается и выселяется)  (Гос. архив Кемеровской области).

• «Описи имущества кулацкого хозяйства, изъятого в колхоз» (Гос. архив Кемеровской области).

• Материалы, полученные при интервьюировании лиц, являвшихся свидетелями репрессий 30-х годов и их родственников.

 

Полученные выводы и результаты

Основания к раскулачиванию и ссылке крестьян:

1. «эксплуатация сельскохозяйственных машин на стороне» -  у 54% из числа исследуемых.

2. «служба в старой и (особо) Белой армиях, формированиях, бандах и т.п.» (или член семьи белогвардейца) –  у 17%.

3. «недоимщик» - у  20%.

4. «чуждый элемент, противник Советской власти» - у  96%.

5. «эксплуататор наёмного труда» -  у 78%.

6. «нелегальный торговец» - у 22%.

7. «ведёт разлагательскую работу на селе» - у 36%.

8. «лишён права голоса» - у 13%.

9. «имеется факт связи с высланным родственником» - у 16%.

10. «исключён из колхоза» - у 24%.

11. «индивидуально обложен» - у  22%.

12. «эксплуататор с/хоз машин на стороне» - у 54%.

13. прочие: «злостно растранжиривает хозяйство», «фиктивный раздел хозяйства», «государственные обязательства выполнял в принудительном порядке», «сдавал дом, имел доходность от квартир» и т.п.

Всего в 50 исследуемых семьях проживало примерно 240 человек, из них трудоспособных (от 14 до 60 лет) — примерно 160 человек (66%), нетрудоспособного возраста — около 80  человек (34%). Среди нетрудоспособных: престарелых членов семейств было 22 человека (около 9%), дети в возрасте до 14 лет – 58 человек. Все хозяйства возглавляли зрелые люди в возрасте 36—50 лет, все домохозяева — мужчины.

В сельском хозяйстве традиционно большую роль играет количество рабочих рук. В 27% исследуемых семей количество трудоспособных было 4 и более человек. Почти в половине (44%) дворов было 2  трудоспособных, а в 20% хозяйств — 4 и более «иждивенцев». Трудно предположить, что такие семьи (с дефицитом рабочих рук) могли справиться с хозяйством без найма работников: это и было поставлено им в вину.

Средний размер семьи — 4,8 человека (разброс от 1 до 8 человек). Сложных (включающих несколько брачных пар) семей — 53%, одна брачная пара — 47%.

Во многих семьях имелись женатые сыновья, причем в семи семьях по 2 женатых сына (фактически это была двадцать одна семья). Если бы сыновья отделились и имели свое хозяйство, то они вряд ли попали бы под категорию «кулаков», ибо их имущественное положение стало бы хуже.

Естественно, что в тех условиях крестьяне, опасаясь обеднения, измельчания хозяйств, расходов по строительству новых домов, избегали раздела имущества или совершали его фиктивно. Примечательно, что из числа имевших судимость домохозяев 11% были осуждены за «фиктивный раздел имущества».

В условиях села, где всё на виду, скрыть факт совместного пользования рабочим скотом и совместного же труда на земле вряд ли возможно, а формальные юридические обстоятельства мало принимались судом во внимание.

Лошадей имелось в среднем на одно дворохозяйство —  4,24 голов (разброс 0—8), рабочих быков — 0,47 (разброс 0—8) головы. Рабочих быков, следовательно, было чрезвычайно мало. Коров имелось в среднем 1,9 головы (разброс 0 — 5). Мелкий скот (козы) — 2,7 головы (разброс 0—10), овцы — 7 голов (разброс 0—20). Свиней — 2 головы (разброс 0—6).

Казалось бы, эти цифры убедительно доказывают зажиточность раскулаченных хозяйств. (Однако необходимо учитывать, что по подсчётам В.А. Ильиных (Омский ГУ) до начала периода коллективизации середняцкие хозяйства имели в среднем 3 лошади, коров — 2,7 , 8 коз (овец), 1,5 свиньи на семью).

Всего получается 26 дворов, которые по формальным признакам могут считаться действительно зажиточными. Но анализ показывает, что в 17 из них (34%) жили сложные семьи, которые при разделе имущества неминуемо стали бы середняцкими. Получается, что из 50 раскулаченных семей по имущественному положению лишь 9 подпадают под категорию «кулацких».

Если по экономическим показателям дореволюционного времени изучаемые хозяйства не могли считаться кулацкими, то, возможно, истинная причина раскулачивания состояла не в богатстве людей, а в их враждебной позиции по отношению к мероприятиям советской власти.

Об этом можно судить по политическому блоку информации, содержащейся в анализируемых источниках. В политический блок входят пять  показателей:

1. Когда лишен избирательного права и за что. (По конституции 1918 г. в категорию лиц, лишенных избирательных прав,  входили граждане, использовавшие наемный труд с целью извлечения прибыли, жившие на доходы в виде процентов с капитала, доходов с предприятий, поступлений с имущества, частные торговцы, торговые и коммерческие посредники, церковнослужители, служащие и агенты бывшей полиции, душевнобольные, осужденные).

По нашим результатам, большая часть крестьян была лишена избирательного права в 1926 г. в период массовой кампании по лишению избирательного права. У 78% поводом (или одним из поводов) к лишению избирательного права стало использование наемной рабочей силы (батраков), у 90% - «ярый противник советской власти».

2. 11% крестьянских семей пострадали за попытки спасти свое имущество («фиктивные разделы», «разбазаривание имущества», «растранжиривание собственности» — под этим следует понимать раздачу имущества соседям, родственникам, продажу за бесценок и т. п.), 10,5% — за «эксплуатацию батраков в скрытой форме».

3. 17% глав раскулаченных семей обвинялись в помощи Белой армии. Обвинение звучало так: «при реакции Колчака помогал белогвардейцам, настраивал против красноармейцев, выдавал партизан советским карателям».

4. 16% раскулаченных имели «порочащую их связь» с раскулаченными или лишенными избирательных прав родственниками. Пример: «Волгин Борис является сын высланного кулака Волгина Поликарпа… Факт связи установлен, что Волгин Борис в течении двух лет ездил к отцу в Нарым, возил ему хлеб, а оттуда привёз двух сестёр, высланных вместе с отцом» (ГАКО. Фонд №63). Из этих 16% половина крестьян (все женщины) заявляли, что хотят разорвать родственные отношения с раскулаченными родственниками: «Заявление. В 1929 году моего отца (Ф.И.О.) лишили избирательных прав и до настоящего времени не восстановлен, я в настоящее время, как находящаяся на его иждивении, тоже лишена избирательных прав.

Родилась я в 1915 году и в настоящее время из-за отца не могу поступить на работу. Поэтому я как совершеннолетняя совершенно отказываюсь от своего отца как лишенца и даю обязательство ничего не иметь с ним общего и прошу восстановить меня в избирательных правах.  Рогожина» (ГАКО).

«Заявление. Прошу Беловский пос/совет рассмотреть моё заявление о восстановлении мне прав голоса… .Желаю порвать со своим мужем Иван Ивановичем Беловым, лишенным права голоса, что в дальнейшем носит звание кулака, получить развод и принять свою прежнюю фамилию……и жить как живут остальные мои родственники. Я не чувствую себя чуждой. А посему прошу удовлетворить мою просьбу. Хозяйство моё пущай останется за поссоветом» (ГАКО).

5. Этот показатель представляет наибольший интерес, поскольку содержит перечисление причин, по которым селян вносили в списки раскулаченных. Для примера можно посмотреть на эти формальные обвинения крестьян. Большая часть получила ярлык «чуждый элемент», однако, надо заметить, что относительно реальными обвинениями являлись только два: 1) «мешает проведению мероприятий советской власти» — 3 человека; 2) «часто агитируют против советской власти» — 2 человека. Все остальные обвинения достаточно формальны.

Например, обвинение в «эксплуатации чужого труда» очень сомнительно, так как само государство в годы НЭПа разрешило использовать наемный труд. Как уже было написано ранее,

термин «кулак» толковался и понимался по-разному и преимущественно расширительно, к разряду кулаков часто относили не по экономическим признакам, главными из которых считались размер налогообложения и другие официальные показатели (наем рабочей силы, ростовщичество и др.), а по политической неблагонадежности, отношению к советской власти и коллективизации.

Не выполнялась и другая установка Центра (по Постановлению СНК СССР от 21.05.1929 г), которая определила соотношение трудоспособных и нетрудоспособных среди подлежащих раскулачиванию в семьях (то есть кулаков II категории) как 6 к 4 (3 к 2). По нашим подсчётам получается 66% трудоспособных и 34% нетрудоспособных, то есть примерно 2:1. Из 50 подворий 27-ю владели сложные семьи, которые в случае раздела стали бы середняцкими.

Наша статистика показывает, что реально зажиточных крестьянских семей, которых можно назвать «кулаками», согласно существовавших тогда норм, было 12. Они были действительно богатыми, имели много земли и скота; хозяйство приносило им высокий доход. Но это были большие семьи, состоящие, как правило, минимум из двух микросемей.

Пример: семья крестьянина (Ф.И.О.) Пестерёвского сельсовета, имущество которого было описано и распродано, состояла из трёх микросемей – глава семьи с женой и два его женатых сына с малолетними детьми. Имела пятистенный дом, пятистенный амбар, погреб трёхстенный, 5 коней, 2 кобылы (возраст 7 и 13 лет), 9 овец (старых), куриц 11, ульев с пчёлами 1,  5100 кг сена, 200 кг отрубей, 25 кг проса, (далее идёт перечисление домашней утвари, включающее даже детские стулья, варежки, чайную и стловую посуду).

К ним следует добавить 9 владельцев середняцких (по нашим подсчетам) хозяйств которые имели несчастье владеть торговой лавкой (пример: «гражданка Ф.И.О. до 1925 года имела собственный магазин, торговала мануфактурой,….хозяйство злостно растранжирила» (ГАКО. Фонд №63) - т.е. к моменту раскулачивания магазина уже не было), мельницей, сельхозмашиной или сдавали квартиры внаём. Важно отметить, что в большинстве случаев, как до, так и после революции многие крестьянские хозяйства зажиточного типа имели от одного до нескольких видов сельскохозяйственных машин, таких, как молотилка, сушилка, жнейка, сеялка, сепаратор и другие. Однако при раскулачивании таких хозяйств учитывался исключительно факт их наличия и режима использования (например, сдача в аренду), но не брался в расчет источник их приобретения.

В итоге мы получаем в максимуме 21 семью, причины раскулачивания которых можно хоть как-то объяснить, чего нельзя сказать об остальных 29 раскулаченных семей из нашей выборки.

При этом необходимо отметить, что раскулачивание сплошь и рядом носило не характер экспроприации основных средств производства, а конфискации всего имущества вплоть до предметов быта и утвари. Однако многие крестьяне отказывались помогать в раскулачивании, иногда в открытую выражая свое возмущение.

Итак, мы можем сделать вывод, что из 50 обследованных семей 58% по формальным показателям не попадали под категорию кулаков. Почему же они были раскулачены? Получается, что, стремясь перевыполнить план по раскулачиванию, «власти на местах» раскулачивали не только зажиточных, но и середняков, используя все возможные и невозможные обвинения.

 

Воспоминания моего деда, Кузнецова Александра Андреевича

(записаны автором работы 25.11.2005 г. в г. Белово)

«В деревне Котино Называевского района Омской области жили мой дедушка,  Кузнецов Иван Перфильевич, и бабушка Устинья Андреевна. У них был сын Андрей (1903 года рождения, мой папа), который в 1924 году женился на Ульяне Никифоровне Липиной (1905 года рождения, моя мама).

Жилось очень тяжело. Шла война. То белые придут в деревню – скотину угоняют, то красные.

Однажды красные пришли, а дома одна Ульяна была, и ей говорят: «Дома-то у вас взять нечего, давай ключи от амбара!» Одели тулуп, шубу, забрали поросёнка и уехали. Кто свои? Кто чужие? Все грабили!

Вскоре у родителей появилось два сына (Коля, родился  в 1924 году и Миша в 1928 году). Жили все вместе, одной семьёй. Дом был пятистенный, но небольшой, комнат было мало.Сеяли хлеб, был огород, держали четыре коровы, лошадь, поросят.

Когда началось раскулачивание, все деревенские, кто был побогаче, с деньгами, быстро попродавали своё имущество и уехали кто куда, а у дедушки с бабушкой такой возможности не было, ведь жили-то небогато. Но в поссовете был план, сколько именно человек из деревни Котино выслать надо, вот и добрались до нашей семьи.

В 1930-м году вызывают Ивана Перфильевича в сельсовет и говорят: «У тебя четыре коровы, поэтому ты кулак, тебя ссылаем. Оденьте на себя, что есть, больше ничего не берите, всё добро остаётся сельсовету». А Иван Перфильевич ответил: «Без сына Андрюхи не поеду, не дам семью разлучать, или меня вычёркивайте из кулаков, или сына со мной записывайте. Хоть в горе, да вместе!».

Одели на себя одежду, какая была, по два-три платья, валенки, тулупы. Денег совсем не было, были только дешёвые серёжки и колечко. Их мама вплела в косу, чтобы не нашли при обыске, и потом можно было хоть за кусок хлеба продать. Но в поссовете догадливые люди служили. Велели косу расплести и всё отобрали: «Пусть кулакам ничего не достаётся!».Ульянины родители плачут: да какие же они кулаки, у них и добра-то никакого нет. А бабонька Матрёна Дмитриевна (Улина мама) говорит: «Уля, повезли вас в тайгу, неизвестно куда, Коле-то хоть шесть лет, а Миша совсем маленький, всего годик и семь месяцев. Пропадёт он с вами, оставь его мне!».

Мама и оставила Мишу с Матрёной Дмитриевной. (Кто бы знал, что и их скоро в «кулаки» запишут и в Нарым сошлют!).

Вот посадили семью на лошадь с розвальнями, из добра удалось взять с собой только небольшую перину, чтобы шестилетний Коля не замёрз насмерть. Матрёна Дмитриевна  украдкой сунула в сани мешочек с сухарями. Коля плачет, есть просит – давали в день по сухарику. Увезли в тайгу и там оставили, а лошадь с санями в деревню вернули. Восемнадцать суток ночевали они на снегу, в лютый мороз.

Мужики наломали веток (топора-то с собой не дали), уложили их на снег кучей, сверху – перину. Бабонька и дедонька с краёв спали, а Колю с мамой посредине клали, чтобы хоть чуть-чуть теплее было.  Но и там их охраняли. Хотя куда в тайге-то зимой без лошади сбежишь! Каждый день приезжали из комендатуры и отмечали.

Потом привезли в деревню Пологрудово, под Тобольском. Там родилась в 1932 году сестра моя Оля и я (в 1934 году). Родителям удалось хоть как-то обустроиться на новом месте: обрабатывали землю, завели поросёночка. Но вскоре снова пришёл приказ: «Выслать!», и пришлось опять всё бросить и ехать дальше.

Вновь семью с маленькими детьми увезли в тайгу, потом на барже ночью отправили в Тобольск, а из Тобольска – в Тюмень, на лесозавод «Красный Октябрь», от Тюмени сорок километров.

Ульяна Никифоровна (мама моя) работала грузчиком. В бригаде шесть женщин, бригадир – мужик. Вот он засекает им время – за двадцать минут должны лесовоз загрузить. Две женщины толкают тяжеленные брёвна снизу, а четверо тянут на верёвках вверх. А бригадир подгоняет: «Дали вам двадцать минут – поторапливайтесь!».

Андрей Иванович (папа) работал на пилораме рамщиком. Там было ещё тяжелее, строже следили, чтобы дневную норму выполнил.

Поселили нас в финском домике, без окон. Помню, что было очень тесно, спали на полу, на застеленных щепках. Взять на лесозаводе доски, чтобы сколотить хоть какую-нибудь мебель, не разрешалось. Печку топили срезкой из лесозавода. Из мебели был только большой сундук, куда складывали мы свои пожитки, так как нас часто перевозили с места на место.

Вскоре родился  братик Толик, но был он совсем слабенький, всё время болел. Мы его жалели очень. Когда ему было 1 годик и два месяца, он сильно простудился – в доме было холодно. Вот однажды мама положила его на подушку возле печки, чтобы теплее было, а мы сидим рядышком – «водимся». Толик сначала заснул, а потом вдруг ножками быстро-быстро так задвигал! Мы обрадовались: «Мама! Толику лучше! Он играет, пинается!». Мама подбежала – а братик уже мёртвый лежит.

Пошла Ульяна Никифоровна в комендатуру, взять справку о смерти сына, чтобы похоронить разрешили, плачет… А ей говорят там: «Ну что ты плачешь, у тебя же ещё дети есть – одним ртом меньше». На что мама ответила: «У вас на руке пять пальцев? Отрежьте любой, хоть самый маленький, разве не больно будет?».

Прошло время. В лесу построили бараки, нас туда переселили. Жили очень тяжело. Родители валили лес, копали целик,  садили картошку, но её хватало ненадолго – до середины зимы, а потом опять голодные сидели. Ели жмых, отруби. Ходили в соседнюю деревню обменять хоть что-нибудь из вещей на еду. Но нас таких много «ходоков» было.

Маме редко удавалось хоть что-нибудь из еды выменять – не на что было. Однажды проходила по чужим дворам целые сутки, а домой принесла ведро турнепса, которым люди коров кормили.  Иногда удавалось наняться к деревенским копать землю – за сотку вскопанного целика давали буханку хлеба. Кто хоть раз пробовал вскопать целик в тайге, тот поймёт, как нам этот хлеб доставался.

Барак наш стоял на берегу реки Туры, каждую весну, в половодье, его затапливало до половины, и нас подселяли, пока вода не спадёт, к другим семьям, чьи бараки не были затоплены.

Мы, дети, помогали родителям, чем могли. Помню, однажды, когда мне было девять лет, отец взял меня с собой на пилораму. Я весь день катал брёвна под раму, старался очень, хотелось отцу помочь, но надорвал спину, а потом добирался домой ползком, встать совсем не мог.  

После этого мама говорит отцу: «Совсем детей загубим, надо держаться за хвост (т.е. купить корову, прим. автора)». Отец посмотрел на Ульяну, на детей и согласился. Собрали всё: пальто, посуду, шаль, платок, костюм и пошли в деревню за сорок километров. Привели оттуда коровёнку. Жить стало немного полегче, но сытыми всё равно никогда не были. Помню, весной ели нарезанную крапиву, которую мама запаривала кипятком и добавляла немного молока. А потом корова отелилась и у неё пропало молоко. Зарезали, мясо продали, и осталась наша семья опять «без хвоста».

Теперь немного расскажу про мамину маму, Матрену Дмитриевну, которая взяла к себе нашего брата Мишу, и маминого папу Никифора Фёдоровича.

Однажды, вскоре после того, как моих родителей увезли в тайгу, заходят к ним в дом три человека и говорят Никифору Фёдоровичу: «Одевайся и пошли с нами, вещи не бери». Он шёл впереди, а те трое сзади. Отошли немного от дома по улице, и вдруг – выстрел! Убили моего деда и пошли дальше.

Ни суда никакого, ни следствия не было.  Матрёне Дмитриевне несколько дней поднимать тело мужа с земли и хоронить не разрешали – «враг народа»!

Матрёну  с детьми Ефимом, Гришей, Митей и внуком Мишей сослали в Нарым, где они прожили четыре года, а потом из Нарыма переслали в Сталинск, на шахты.

Очень трагично сложилась судьба моего дяди Гриши. Он работал в Сталинске на шахте, женился, родилась дочка. Вот однажды вызывают его в профком и говорят: «Все деньги, что у тебя есть, ты должен отдать на Государственный займ». Григорий отвечает: «Да я же женился недавно, дочка у меня родилась, четыре месяца всего. Нет у меня денег». А профкомовцы: «Ну, Липин, ты на карандаше»…

Так и случилось: в 1937 году вспомнили про «врага народа» Липина Григория, который «не отдал деньги на Государственный займ, прикрываясь новорожденным ребёнком», арестовали. До сих пор о нём ничего не известно. Внука Мишу Матрёне Дмитриевне разрешили отдать родным родителям только через шесть лет, когда в 1941 году сняли обвинение».

Родителям моего дедушки всё же удалось выжить самим и сохранить жизни четверых детей. 

Старший брат Николай Андреевич погиб во время Великой Отечественной войны,  Толик умер в раннем детстве. Третий брат, Кузнецов Михаил Андреевич, окончил Омский Медицинский институт и много лет проработал в нашем городе заведующим Городским отделом здравоохранения. Сестра - Кузнецова Ольга Андреевна трудилась на Беловской ГРЭС. Сам дедушка, Кузнецов Александр Андреевич,  окончил Новосибирскую медицинскую академию и долгие годы работал в Белово хирургом, заведовал урологическим отделением. Младший брат – Павел Андреевич, тоже получил высшее образование и работает в Томске строителем. Реабилитировали их в 1993 году. Дедушка показывал мне своё «Свидетельство о реабилитации жертв политических репрессий» за номером 19 068.

 

Воспоминания моей бабушки, Кузнецовой Татьяны Александровны,

о семье своей тёти Александры Егоровны Золотухиной

(записаны 18.11.2005 г.)

«Сестра моей мамы, Александра Егоровна Боровлёва вышла замуж за Золотухина Ивана, парня из крепкой, многодетной семьи. Жили они в селе Усть-Мосиха Ребрихинского района. Несмотря на то, что особого богатства у них не было, эта семья попала в число раскулачиваемых.

Ивана с больной матерью, женой Александрой и тремя детьми – семилетней Машей и младшими братьями Федей и Мишей по этапу отправили в Нарым, где кроме дремучих лесов ничего не было, на лесоповал.

Иван не мог смириться с тем, что попал в число врагов Советской власти, и по дороге сбежал, сказав, что докажет, что он не кулак, не враг народа, а потом где-нибудь устроится и заберёт родных к себе. Но этому не суждено было сбыться. По неизвестной причине в семью он так и не вернулся. Что с ним стало – никто не знает.

А Александра Егоровна со свекровью и детьми вместо Ивана  отбывали ссылку в Нарыме. Высадили их в тайге, прошла перекличка, переписали фамилии, а наутро она уже должна была выйти на работу. Жить было негде. Сами копали землянку, сами мастерили лавки, чтобы было где спать. Дети были совсем маленькие, всё время плакали, просили есть.

Александра работала на лесоповале, на вырубке леса.

Лес был сырой, очень тяжёлый. Саше, хрупкой невысокой женщине, приходилось обрубать сучья, ворочать огромные брёвна. Их складывали штабелями, а потом сплавляли по реке. Если норму не выполнишь – расценивалось как саботаж.

Свекровь от горя парализовало, а она была очень грузной женщиной, поднять её, даже чтобы помыть, у Саши не было сил, так она и пролежала пятнадцать лет в сырой землянке.  Когда появилась возможность выехать с места ссылки, Александра с детьми вынуждена бала оставаться в Нарыме, так как не могла бросить свекровь, а увезти её куда-то не было возможности. Так и жили, пока не похоронили свекровь.

Но и после периода репрессий  страна не дала возможность им нормально жить: образования ни у Александры, ни у её детей не было, здоровья тоже. Так и проработала всю жизнь на самой тяжёлой низкооплачиваемой работе – лопатой грузила шлак, мусор на машины, чтобы хоть как-то помочь детям и прокормиться самой, пока не умерла от болезней и усталости в страшных муках. Вот так Советская власть наказывала крестьян за «лишнюю» корову, лошадь, за «лишний» кусок хлеба».